На последнем рубеже

Иллюстрация: Свидание князя М. В. Скопина-Шуйского с шведским полководцем Я. Делагарди. Литография XIX века.

Исторический роман в соавторстве с краеведом Сергеем Кустовым

От Александра Кожейкина

Роман этот задумывался нами к юбилею исторического сражения под стенами Калязинского монастыря. Сначала, во время моего пребывания на моей малой родине, в 2008 и затем в 2009 году в Калязине, мы обсудили сюжет, характеры основных действующих лиц и затем работали над произведением, уже общаясь по интернету. 

Друга не стало в декабре 2010 года. Теперь это только моя мечта. Пока нет денег, но надежда на издание книги умирает последней. Думаю, это было бы лучшей памятью для краеведа и патриота земли русской Сергея Владимировича Кустова, прожившего короткую, но яркую, насыщенную жизнь.

От авторов

Известный классик русской литературы Ф.М. Достоевский писал: «Нет выше идеи, чем пожертвовать собственной жизнью, отстаивая своих братьев и свое Отечество». Его слова вспоминаются, когда речь заходит об исторических событиях переломного характера. А тем более, когда по тем или иным причинам эти важные моменты в истории нашей Родины до сих пор освещены недостаточно, или же их интерпретация не соответствует подлинному историческому значению.
К таким событиям, без сомнения, относится битва у стен Макарьевского монастыря на Волге в районе современного города Калязина Тверской области. Это кровопролитное сражение произошло в августе 1609 года и увенчалось победой русского оружия над объединенными силами мятежников Лжедмитрия II и войск Речи Посполитой.
Разгром интервентов под Калязином вызвал подъем патриотического движения. После сражения у монастыря вслед за Переславлем-Залесским была освобождена Александровская слобода, Троицкий Сергиев монастырь и Дмитров. При приближении русского войска к Москве войска Лжедмитрия II, осаждавшие столицу, вынуждены были снять осаду и бежать.
Для того, чтобы утверждение о важной роли битвы у города Калязина не было голословным, совершим небольшой экскурс в историю. Московское государство в начале XVII века переживало времена смуты. Зимой 1606 – 1607 года в Литве появился новый «царь Димитрий», вошедший в историю, как Лжедмитрий II или Тушинский Вор.
В мае 1607 года Лжедмитрий II перешел русско-польский рубеж, объявился в Стародубе и был признан населением. Войско Лжедмитрия II пополнилось, и в сентябре этого года он во главе отрядов польских наемников, казаков и всякого рода отщепенцев смог существенно продвинуться в сторону Москвы.
8 октября 1607 года самозванец разбил под Козельском царского воеводу князя В.Ф.Мосальского. В январе 1608 года Лжедмитрий II взял город Орел, а весной двинулся к столице. Во главе войск самозванца встал литовский гетман Роман Рожинский. 30 апреля – 1 мая 1608 года армия Лжедмитрия II разгромила под Белевом царского брата князя Дмитрия Шуйского. В июне Лжедмитрий II появился под Москвой и обосновался станом в селе Тушино. По названию своей резиденции Лжедмитрий II получил закрепившееся за ним имя Тушинского Вора.
Тушинский лагерь представлял собой собрание людей различных народностей (русские, поляки, литовцы, донские, запорожские и волжские казаки, татары, преступные элементы), объединенных под знаменами нового самозванца ненавистью к Василию Шуйскому и безудержным стремлением к наживе. Подступив к столице, самозванец попытался с ходу взять Москву, но натолкнулся на упорное сопротивление царского войска.
Тогда воеводы Лжедмитрия II решили блокировать столицу, перекрыв все дороги, по которым шло снабжение города и сношение Москвы с окраинами. С этого времени мятежники предпринимали регулярные походы на север и северо-восток, в города Подмосковья, стремясь отрезать царя Василия Шуйского от районов, традиционно его поддерживавших – Поморья, Вологды, Устюга, Урала и Сибири.
Понимая всю серьезность положения, царь Василий Шуйский обратился за помощью к шведскому королю Карлу IX. В Великий Новгород для переговоров со шведами был откомандирован князь М.В. Скопин-Шуйский, успевший к тому времени проявить себя как талантливый воевода. Ему удалось собрать в северных областях русское ополчение в 3 тысячи человек и привлечь наемные силы шведов. 10 мая 1609 года он двинулся из Новгорода «на очищение Московского государства». 
Противоборствующие царю силы мятежников попытались воспрепятствовать походу, встав на пути вначале в Торжке, а затем в Твери, но были разбиты. Битва 11 – 13 июля за Тверь была особенно ожесточенной. Располагая недостаточными силами, князь Скопин-Шуйский вскоре был вынужден изменить план похода и с остатками войска пошел не к Москве, а вниз по Волге в сторону Углича. К концу июля его войска оказались в районе современного города Калязина.
Здесь князь Михаил понял, что под защитой Троицкого Калязинского монастыря, названного в народе Макарьевским, он имеет идеальное место для размещения военного лагеря. К тому же монастырь идеально перекрывал все северные дороги к столице, занимая выгодное стратегическое положение. Из монастыря во все края царства полетели гонцы с просьбой о помощи. И русские земли откликнулись: к концу августа войско Скопина-Шуйского насчитывало до 15 тысяч воинов.
Несколько слов о самом князе. Есть в истории яркие личности, которые решающим образом повлияли на ход исторического процесса, однако в силу множества субъективных причин, в том числе и политического характера, их роль раскрыта тоже недостаточно. К таким людям относится князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский (1586 – 1610 гг.). Он проявил себя, как полководец и прославился, прежде всего, в битвах с интервентами (поляками и литовцами), стремившимися на волне смуты раз и навсегда подчинить православную русскую землю. 
Его короткая биография подтверждает слова римского философа Цицерона: «Где дело само за себя говорит, к чему слова». Он относился к тем рано ушедшим из жизни великим людям, о которых всегда говорят с нескрываемой жалостью, как о не полностью раскрывшихся талантах. К ним часто и справедливо причисляют Александра Македонского, великого князя Дмитрия Донского, генералов Багратиона, Скобелева, Черняховского. 
Нельзя сказать, что про этого полководца ничего не написано. Упоминания о нем встречаются, начиная с повестей и сказаний о Смутном времени, с «Нового летописца», «Летописи о многих мятежах», «Рукописи Филарета», «Псковской летописи» и заканчивая драмой поэта и драматурга Нестора Кукольника «Князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский», которая была популярна в начале XIX века. 
Все они с разных сторон характеризуют жизнь яркого человека и талантливого полководца. Вот как, например, характеризует его историк Н. Карамзин: « Лучший из воевод, хотя и юнейший».  Историк Н. Костомаров писал: «Личность эта быстро промелькнула в нашей истории, но с блеском и славою, оставила по себе поэтические, печальные воспоминания. Характер этого человека, к большому сожалению, по скудости источников остается недостаточно ясным; несомненно только то, что это был человек необыкновенных способностей». 
Есть мнение: само время рождает героев для Отечества. Так, С. Соловьев отмечал: «Общество Русское страдало от отсутствия точки опоры, около которой можно было сосредоточиться. И Скопин стал таким человеком: в один год приобрел он себе славу, которую другие полководцы снискивали подвигами жизни многолетней, и что еще важнее, приобрел любовь всех добрых граждан, всех земских людей, желавших земле успокоения от смут, от буйства бездомников».
Так получилось, что историки больше внимания уделили второму ополчению, Кузьме Минину и князю Дмитрию Пожарскому, что в целом справедливо, если учитывать весь политический аспект проблемы. Но был ли возможен успех второго ополчения без успехов первого? Вряд ли.
При Советской власти о князе М.В. Скопине-Шуйском совсем забыли, и теперь ясно,  отчего это произошло. Долгое время советские историки воздавали хвалу военному противнику князя – разбойнику, разорявшему города во время смуты – «крестьянскому вождю» Ивану Болотникову, якобы поднявшему народ на борьбу с угнетателями. И здесь больше политики, чем исторической правды. Но давайте охарактеризуем личность Михаила Скопина-Шуйского, посмотрим на его дела, и многое тогда будет понятно.
Немного истории. В роду суздальских князей Шуйских, настоящих Рюриковичей, был князь, прозванный Скопа. От него и пошла ветвь Скопиных-Шуйских. Михаил Васильевич был правнуком Скопы. Родился он 8 ноября 1586 года. Его отец Василий Федорович известный воевода, прославившийся в знаменитой обороне Пскова от Стефана Батория вместе с Иваном Петровичем Шуйским. Он во время рождения сына и до своей смерти наместничал в Великом Новгороде. Умер он, когда Михаилу было всего 11 лет.
Главным воспитателем молодого князя была его мать княгиня Елена Петровна, урожденная княжна Татаева. Любопытно, что она воспитывала сына спартанским образом. Даже в домашнем образовании – Михаил учился дома до 7 лет – основное время уделялось физическим упражнениям и военным играм, для чего привлекались лучшие учителя.
Голубоглазый княжич весьма успешно осваивал основные науки. Знал не только совершенно необходимую для чтения учебников латынь и широко распространенный в ту пору немецкий язык, но также польский и шведский. Любил читать книги по математике, географии, истории, но больше всего по военному делу. Помимо этого читал православные книги, причем молодой князь уделял им особое внимание, ибо был истово верующим человеком, чем очень напоминал святого благоверного князя Александра Невского в годы его молодости.
Воспитание и взросление будущего полководца проходили отнюдь не в благоприятной атмосфере. На троне тогда сидел слабовольный сын Ивана Грозного Федор, но власть в стране начал постепенно забирать его зять Борис Годунов, жестоко расправляясь с возможными конкурентами. Шуйские по своей родовитости, заслугам перед Россией были едва ли не первыми. В результате интриг вельмож славного полководца, героя обороны Пскова, России Ивана Петровича Шуйского постригли в монахи Кирилло-Белозерского монастыря, а в конце 1588 года отравили угарным газом. Еще через год отправили в ссылку и отравили там же боярина Андрея Шуйского.
Будущий полководец всю свою короткую жизнь проведет в атмосфере постоянных интриг, угроз, нестабильности, слабости центральной власти. Конечно, все это отразилось и на характере князя, приучило его к осторожности в своих поступках и привычке все внимательно продумывать. Удивительно, что в этой нездоровой атмосфере он сумел сохранить высокую чистоту и порядочность.
На наш взгляд, этому способствовала не только образованность молодого князя, но и истинная, не показная православная вера Михаила Васильевича. На глазах совсем еще молодого человека шатались троны, менялись цари, власть, рушились вековые устои, являлись самозванцы, а народ также подвергался сомнениям, порой превращаясь в неукротимую толпу. Однако был и такой момент: с 1589 года существовал помимо царского еще престол патриарший, и духовная власть патриарха, русской православной церкви оставалась единственной опорой в это лихое безвременье.
Михаил Скопин-Шуйский один из основных постулатов христианства «всякая власть от Бога» принял за свой принцип поведения: служить не за страх, а за совесть именно помазаннику Божьему, нравится он ему или нет. И он честно служил и Борису Годунову, и царю Василию Шуйскому. Это не было приспособленчеством. Во время, когда «всяк лез в цари», кстати, сам Скопин имел на это полное право по крови Рюриковичей, это была единственно верная, по-настоящему православная позиция, охранительная, направленная на сохранение стабильности Отечества.  М.В. Скопин не искал царей. Он думал об Отечестве.
Борис Годунов почти сразу сделал его младшим военачальником – стольником и ни разу не пожалел об этом. Сам же Скопин всегда помнил, что благословение на царство Борис Годунов получил от самого патриарха Иова.
Заканчивая характеристику личности Скопина-Шуйского нельзя не сказать о единодушной положительной оценке всеми современниками достоинств самого молодого и знаменитого – а знаменитым он стал, не достигнув и 22 лет – полководца России XVII века. Русские, поляки, шведы, немцы, голландцы, турки восхищались не только его делами, но и самим видом молодого князя: высокого роста, статного, богатырской комплекции, с высоким лбом и лучистыми глазами, в которых светился разум не по летам. 
Его непримиримый враг – польский военачальник гетман Станислав Жолкевский говорил, что Скопин-Шуйский «не имел недостатка в мужественном духе и был прекрасной наружности». Современники отмечали, что храбрость и решительность сочетались в князе Скопине-Шуйском с добротой, приветливостью, умением находить общий язык как с русскими, так и с иноземцами. Дипломатические способности и знание языков позволяли легко находить почву для военных союзов, например, со шведами. Не по годам зрелый ум князя позволял ему видеть и понимать больше других. Подобную высокую оценку личности, как со стороны друзей, так и со стороны врагов, можно встретить очень редко, и, пожалуй, так говорили только об Александре Невском.
С точки зрения военной стратегии, молодой князь был превосходно подготовлен. Он изучил все прошлые и современные способы ведения вооруженной борьбы, применяемые как западными, так и восточными полководцами. Четко представлял, какие требования предъявляют к войскам современные вооружения, каковы должны быть защитные средства и оборонительные сооружения. Понимая, что должно из себя представлять современное победоносное войско, он, тем не менее, получил в начале своей полководческой карьеры в 1606 году огромную, но совершенно не готовую к современной войне рать царя Василия Шуйского.
В схватках с более искушенным противником – польско-литовскими войсками Лжедмитрия II , во главе которых стояли такие блестящие военачальники, как гетманы Сапега, Шаховской, Зборовский и другие, Скопин-Шуйский быстро понял, что победить их может только настоящая, хорошо обученная, прекрасно оснащенная и обстрелянная армия. И он начал формировать и готовить такое войско прямо в перерывах между боями. Это также говорит о его несомненном организационном таланте неординарного военачальника.
В этой войне Скопин разработал и применил совершенно необычный оперативно-тактический прием – постепенное завоевание пространства путем создания отдельных опорных пунктов «острожков», которые создавали вокруг себя смертельные для противника зоны и продвигались вперед по мере его вытеснения.
Эффективность таких действий первыми признали его противники, а позднее и вся Европа. Иноземные военачальники неоднократно подчеркивали, что полевые «острожки» на самом деле были не столько опорными пунктами, сколько наступательным средством. Подобное применял талантливый военачальник принц Мориц Оранский во время боев в Голландии. Но только подобное Скопин-Шуйский, в отличие от Морица Оранского, весьма эффективно использовал чисто русские задумки – засеки, рогатки, дерево-земляные точки. Так, рогатки сооружались пехотой и усиливадись сооружениями из железных крючьев прямо на поле боя и в мгновение ограждали ее от налета кавалерии.
Явление Лжедмитрия II, в войско которого стекались казаки, тысячи иноземцев-авантюристов, его победы над бездарным Дмитрием Шуйским и другими царскими воеводами заставили царя Василия обратиться к Скопину-Шуйскому с просьбой: возглавить войско, и он не замедлил встать под царские знамена.
Неудачные бои под Москвой, прочное обоснование самозванца в Тушине требовали каких-то новых, неординарных шагов. М.В. Скопин видел спасение в формировании новой армии далеко за пределами Москвы, там, где тлетворная зараза смуты коснулась населения не с такой разрушительной силой. Эта армия и должна была победить всех врагов, освободить Москву, восстановить сильное самодержавие, прекратив смуту.
Но такую армию сформировать, а главное, подготовить, было просто невозможно без союза с сильным и стабильным христианским государством, враждующим с Польшей. Таковой на данный момент являлась Швеция. Царь Василий Шуйский, обвиняя всех и вся в предательстве, продаже страны иностранцам, неожиданно согласился с предложением Скопина. И молодой князь был послан в Великий Новгород договариваться со шведами и формировать новое русское войско.
Пробираться ему на север пришлось окольными дорогами и тайными лесными тропами. Псков уже восстал, да и в Новгороде шли народные волнения. Скопин-Шуйский отправил в Стокгольм своего шурина – воеводу Семена Васильевича Головина, а сам остался в Новгороде. И не только затушил пожар начавшейся смуты, но и начал шаг за шагом собирать верные царю силы русского Севера, смело взяв на себя роль объединителя страны.
Следует отметить важную деталь. Все его начинания в тот период свершались с благословения новгородского митрополита Исидора. Для молодого полководца это было крайне важно. Преподобный Иринарх также благословил его на ратные подвиги.
В феврале 1609 года был подписан договор о военной помощи со Швецией.  Обстановка была сложной. Помимо Севера и Северо-Востока самозванцу, а значит, и полякам, оказывали сопротивление лишь некоторые районы земли русской, некоторые города и населенные пункты. Главным очагом сопротивления стал Троице-Сергиев монастырь – великая святыня России. 
Обосновавшись под монастырем святого Макария, Скопин-Шуйский активизирует мероприятия по боевой подготовке войск. Учатся и днем, и ночью. Скопин не оставлял надежды даже в короткий срок подготовить постоянную, хорошо обученную, снабженную всем необходимым, исправно получающую жалование армию. В его представлении это были стрельцы, способная к атаке сплошным строем кавалерия, высоко маневренная артиллерия. Он непрерывно рассылает гонцов по городам и монастырям с просьбой прислать ратников и денег.
Монастыри Соловецкий, Печенгский, Устюжинский, Кирилло-Белозерский, Борисо-Глебский, города Севера и Поволжья, обыватели – от купцов Строгановых до простых крестьян, присылали деньги, собирали людей для ополчения. Все это шло в монастырь. Скопину-Шуйскому нужна была пехота, способная выдержать удар лучшей в то время в мире шляхетской кавалерии. 
«Укрепляться! Сохранять по мере сил в любом сражении армию!» – вот принцип, которого неукоснительно придерживался Скопин-Шуйский. Он на практике применяет новую тактику отдельных, укрепленных лагерей. Под Калязиным он устроил первый такой лагерь, прикрытый рекой Волгой, рекой Жабней с ее топкими берегами и валом с острогом со стороны поля. Поле перед острогом было усыпано рогатками. Ставка находилась в монастыре.
 Воевода тушинцев литовский гетман Ян Сапега, державший в осаде Троицкий Сергиев монастырь, увидел большую угрозу в лице князя и решил первым напасть на калязинский лагерь. Войско, состоявшее из «крылатых» гусар и казаков, которое он повел к Калязину, насчитывало по русским источникам до 20, по польским – до 10-12 тысяч солдат.
Столкновение двух ратей произошло 28 августа 1609 года. Во имя благополучного исхода битвы накануне был отслужен молебен, и игумен Калязинского монастыря благословил князя Михаила на подвиги.
После битвы, накопив достаточно сил, Скопин-Шуйский пошел осенью к Москве, последовательно освобождая от врагов земли русской и иноземцев Переславль-Залесский, Александровскую слободу, Троицкий Сергиев монастырь, Дмитров. 
Если бы русские под началом Скопина не победили, произошла бы катастрофа. В случае успеха самозванца под Калязином, без сомнения, затем пали бы и изнемогавший от осады Троицкий Сергиев монастырь, а затем по цепной реакции – и сама Москва, что привело бы, в свою очередь, к полному распаду Московского царства.
Главное значение указанной битвы состоит в том, что с этого момента началось широкое народно-патриотическое движение, которое после преждевременной смерти князя Скопина-Шуйского возглавили сначала братья Ляпуновы, а затем Кузьма Минин с князем Пожарским, окончательно изгнав интервентов с русской земли.
Примечательна вот какая аналогия. Подобно тому, как вдохновителем победы русского народа в Куликовской битве считается Сергий Радонежский, такую же роль в битве у стен монастыря играет Преподобный Макарий, памятник которому открыт два года назад в городе Калязине. С его именем на устах шли в бой и погибали русские воины.
И личности талантливых военачальников Димитрия Донского и князя М.В. Скопина- Шуйского поразительно похожи. Вот только о последнем известно не всем и очень мало. Судьба его, между тем, очень трагична. Рост авторитета М.В. Скопина-Шуйского в условиях смуты и нестабильности власти вызвал у царя и бояр зависть и опасение. Скопин-Шуйский получил приказ срочно прибыть в Москву. Торжественная встреча, устроенная ему москвичами, усугубила опасения бояр. Все это возбудило к нему сильнейшую зависть в его же родственниках и, особенно, в дяде его Дмитрии Ивановиче Шуйском, который должен был уступить ему главное командование над всем московским войском.
Созрел подлый план. Решено было избавиться от воеводы, и на пиру у Воротынских ему был приготовлен кубок с отравой, от которой он умер 23 апреля 6010 года после двухнедельных страданий. По распространенной версии, он был отравлен женой брата царя Дмитрия – Екатериной Скуратовой-Шуйской. Талантливый военачальник, герой земли русской, М.В. Скопин-Шуйский с царскими почестями похоронен в Архангельском Соборе Московского Кремля, а многие герои битвы упокоились в стенах монастыря. 
Ныне нет этого монастыря, затопленного плотиной Угличской ГЭС, но жива слава святого подвижника и покровителя земли русской Макария. Как жива память тысяч русских воинов, отдавших свои жизни в борьбе за независимость нашей Родины и павших под стенами будущего города Калязина, основанного у монастыря Преподобного Макария в 1776 году.
В своей книге мы не претендовали на историческую точность, ведь это художественное произведение, но попытались передать внутренний мир защитников земли русской, описать их судьбы и характеры, мечты и заботы. Эти простые русские люди встали на защиту своей земли, как вставали на ее оборону их деды и прадеды. Этот пример был передан следующим поколениям, и оттого будет жить земля русская!
Мы передаем свое детище в Ваши руки и будем всегда рады услышать Ваши отзывы о нашем произведении и пожелания.

Александр Кожейкин, Сергей Кустов. Тверская земля.

Глава первая

Август на Тверской земле переменчив. Ближе к его середине лазутчики рыскающей по всей округе пронырливой осени все чаще дают уходящему лету звонкие оплеухи холодных утренников. В рассветные часы над Волгой и Жабней часто стелется молочный туман, а корабли туч, подсвеченные восходящим солнцем, сбиваются  в плотные эскадры и опускаются совсем низко к темной воде. 
Последний месяц лета 1609 года не стал исключением. Ранним утром болота и топи наполнялись дымовой завесой, скрывающей очертания деревьев, и даже знакомые, родные места казались местным путникам неприветливыми и зловещими. Люди в такую пору особенно напряженно всматривались в туман и пытались разглядеть в нем знакомые приметы для усиления уверенности и храбрости, чувствуя себя одинокими против сил могучей природы.
Даже бывалые путешественники, проезжавшие тут раньше, глядели по сторонам с нескрываемой опаской и напряженно вслушивались в ворчание колес повозок, вздрагивая от резкого крика болотной птицы. Что уж говорить о тех, кто впервые оказался в здешних краях…
Иноземное войско поутру пробиралось вдоль великой русской реки к деревне Рябово, и его предводитель Сапега настороженно взирал на густые хмурые леса вдоль волжского берега. Гетман Речи Посполитой Ян Петр Сапега был не из робкого десятка. С начала 1601 года в седле. Не раз ходил на шведов, был командиром хоругви, воинского подразделения, состоящего из 100 конников. А в битве при Кирхгольме в сентябре 1605 года неподалеку от Риги уже командовал правым флангом польских войск. Тогда литовский польный гетман и незаурядный полководец Ян Карл Ходкевич нанес тяжелое поражение шведам, потерявшим около 8000 человек, а сам шведский король Карл IX был ранен и едва спасся.
Гетман Сапега послал тогда в свой тыл с обозом 60 знамен, отобранных у противника, и был весьма доволен исходом сражения. Вспомнив блистательную победу, гетман не без удовольствия подкрутил тонкий черный ус. Битва сама по себе была бы не такой знаменательной, если бы не одно соотношение – у Ходкевича было четыре тысячи воинов, а армия шведов насчитывала почти 14 тысяч.
Но оказалось: одно дело воевать со шведами, а другое дело – сражаться с непредсказуемыми московитами. Они воевали не столько дерзко, сколько непредсказуемо. С ведома и одобрения короля Сигизмунда III и своего брата – канцлера Льва Сапеги, гетман прибыл с семитысячным войском в Тушино к Лжедмитрию II, рассчитывая быстро и победоносно закончить кампанию. Однако добиться сокрушительного разгрома московитов все не удавалось.
Прибывший конный дозор спугнул большую болотную птицу, и хлопанье ее крыльев напомнило гетману удалую и стремительную атаку польско-литовской конницы. Гусары, а часто и сопровождающие их стрелки-пахолики, надевали своеобразные крылья, сделанные из индюшачьих, орлиных и гусиных перьев. Крылья крепили иногда на щите, либо у луки седла, сбоку или сзади. Во время скачки они издавали неприятный для слуха неподготовленной лошади звук. Те начинали беситься, не подчинялись воле наездника, и, таким образом, конный строй противника разрушался.
Порой такие крылья у гусар крепились жестко к доспехам на спине и нависали над головой кавалериста. Они защищали гусара от петли аркана, и от тяжелых травм головы при падении, так как смягчали удар. Но самое главное – эти крылья вместе с доспехами, украшенными шкурами медведя, тигра и леопарда, и длинным копьем, с многоцветными вымпелами на наконечниках, сделанные из перьев орла, лебедя и дикого гуся, должны были произвести впечатление на врага и деморализовать противника.
Пленные враги признавались, что гусарам испугать противника чаще всего удавалось. Как-то раз сам гетман слышал: татары посчитали польских гусар, атакующих их армию, ангелами, спускающимися с небес, дабы покарать безбожников. Помимо длинных копий, польско-литовские гусары были вооружены саблей, прямым мечом для прокалывания брони, часто двумя пистолями, находившихся в прикрепленных к седлу кобурах. Они слаженно действовали в бою, и казалось, новейшая тактика и воинское умение позволит в короткие сроки разбить московитов – да не тут то было!
С сентября 1608 года, когда гетман возглавил польское войско, осадившее Троице-Сергиев монастырь, и руководил действиями отрядов, захватывавших Замосковский край, поначалу удалось захватить многие земли, однако потом удача отвернулась от полководца Сапеги. 
Ян Петр нахмурил дугообразные брови и досадливо потер перчаткой высокий лоб. Весной пришли первые горестные вести: заключив военно-политический союз со шведами, предводитель русских князь Скопин-Шуйский приступил к решительным действиям на северо-западе страны. Сапега был удивлен, когда узнал, что уже к весне 1609 года князь Михаил Скопин-Шуйский собрал в Новгороде новое русское войско.
Дальнейшие события пошли по наихудшему для Речи Посполитой сценарию. Уже в мае русско-шведские силы заняли Старую Руссу, а 11 мая разбили польско-литовские отряды, пытавшиеся отбить этот город. Затем русско-шведские силы под командованием Чулкова и Горна наголову разбили польскую конницу под командованием Кернозицкого у Торопца, что вызвало гнев Сапеги.
К концу весны московиты отбили большинство своих северо-западных русских городов, и к лету 1609 года численность русских войск достигла 20 тысяч человек. В июне в тяжелом сражении у Торжка русско-шведские силы принудили польско-литовское войско Зборовского к отступлению, а затем в июле русско-шведские силы, под командованием Скопина-Шуйского и Делагарди, разбили отборные силы поляков под Тверью. В течение двух первых летних месяцев ими были взяты под полный контроль и Торжок, и Тверь.
Гетману доложили: из далекой сибирской Мангазеи к московитам прибыли войска воеводы Давыда Жеребцова. Они были усилены отрядом воеводы Шереметьева. В ожесточенном сражении эти московиты отбросили от Костромы силы Речи Посполитой, затем ворвались в Ипатьевский монастырь и пленили находившихся там союзников Речи Посполитой. После этого люди Жеребцова пришли в Калязинский лагерь, поступив под начало Скопина-Шуйского.
Сапега посмотрел в сторону реки Жабня. Там, неподалеку от слияния с Волгой находилась особо почитаемая святыня московитов – монастырь, который был у него, как кость в горле. Силы там московиты скопили немалые. Но не для того шел сюда, на берег Волги, экспедиционный корпус Яна Петра Сапеги и Александра Зборовского, чтобы просто посмотреть на стены монастыря, превращенного в крепость, и уйти восвояси. Отборный гетманский полк и еще 5 полков, в том числе и полк Александра Лисовского, общей численностью в 10 тысяч человек дадут, наконец, здесь решительный бой московитам и шведам.
Подскакал верховой разведчик, бросил пару фраз, и Сапега дал знак войску остановиться. Он призвал к себе своих полковников, спешился и внимательно посмотрел на карту.
– Здесь, – палец гетмана уткнулся в название деревни, – разобьем лагерь. Приказываю готовиться к штурму Макарьевского монастыря.
Гетман Сапега прекрасно понимал: без точной информации о состоянии войска московитов и его силе атаковать монастырь-крепость в лоб было бы слишком опасно. Шведы, получившие уже немало горьких уроков от стычек с польско-литовской конницей, наверняка, передали своим новым союзникам опыт борьбы с ними. Но сколько шведов в лагере и сколько московитов, какова сила их конницы, есть ли пушки и много ли провианта, Сапега не знал…
Для начала надо провести разведку боем. Гетман всегда глубоко продумывал будущие операции и кликнул ротмистра:
– Мархоцкий! Что известно об этом монастыре и силах противника? Выведать у пленных!
– Пленных пока нет, светлейший пан гетман!
– Так добудьте их. И немедленно. Что еще известно?
– Дозвольте мне, – гетман Станислав Жолкевский поднял вверх десницу, – известно нам, предводитель московитов Скопин-Шуйский весьма храбр и, несмотря на молодость, воюет отменно…
– Знаю, – досадливо прервал его Сапега, которому молодой, но удалой предводитель московитов был уже знаком в общих чертах. Гетман знал, что голубоглазый русский воевода не только в бою хорош. Высокий, статный князь был не лишен дипломатических способностей, умел великолепно договариваться, как с русскими, так и с иноземцами, что блестяще доказал, вступив в союз со шведами. Сапега знал и то, что не по годам зрелый ум молодого московского князя позволял ему видеть и понимать больше других. Оттого был гетман еще более обеспокоен, хотя и не подавал вида.
Гетман Сапега вновь взял в руки карту. Троицкий Калязинский мужской монастырь на левом берегу Волги, в просторечье называемый Макарьевским монастырем,  занимал очень удобное положение на дальних подступах к Москве, хорошо прикрывая ее дороги с севера. Гетману не раз докладывали, что церковная обитель стала настоящим центром консолидации московитов, ведь именно отсюда во все концы своего обширного государства посылали московиты гонцов с призывами к единению.
Искоренить этот оплот русского духа, искоренить поскорей – размышлял Сапега.
– Итак, монастырь, – обвел гетман полковников цепким взглядом черных глаз, – пришла пора дать бой московитам! И непременно здесь, в их святыне еретического православия!
…Гетману отвели комнату в монастыре села Рябово. Возлежа на убогой, деревянной монашеской кровати, Сапега размышлял о предстоящем сражении, обдумывая план действий. По окну светелки забарабанил крупный дождь, зашумели деревья, и гетман нахмурился. Природа дикой и неприветливой России с непроходимыми лесами, топями и болотами на каждом шагу представлялась ему враждебной. Она таила тысячи мелких опасностей, непредвиденных затруднений и неприятностей, среди которых цивилизованному войску предстояло воевать с противником, приученным жить в ладу с этой самой природой, а не бороться.
Надлежало всегда зорко следить за природой, как за союзником московитов, постоянно быть настороже и смотреть в оба, ходить, вглядываясь в чащи непролазных лесов и прощупывая шаткую почву. Он приучал солдат к терпеливой борьбе с лишениями. Годы военной службы выработали у гетмана изворотливость в мелких затруднениях и опасностях, привычку к терпеливой борьбе с невзгодами и лишениями, но он понимал: во всем мире нет народа менее избалованного и притязательного, приученного меньше ждать от природы и судьбы и более выносливого, чем московиты. 
Своенравна природа России – но не прост и московит, думал гетман. Погода часто смеется над ним, насылая ранние морозы и затяжные дожди, почва быстро оскудевает, солнце порой обманывает смелые ожидания. Привыкнув к неожиданностям, русский мужик противопоставляет вывертам природы невероятную выносливость и способность неистово работать от зари до зари. Московит способен дорожить каждой погожей минутой. Он совершает невозможные поступки, а потом отдыхает и бездельничает в течение продолжительной осени и суровой зимы. 
Гетман вспомнил свои военные походы, аккуратные домики Латгаллии, крытые черепицей, чистые улицы, словно проложенные по линейке и в памяти возникли грубоватые, уединенные деревни московитов. Их селения были куда меньше и отстояли друг от друга за десятки верст. Стало быть, сама природа подталкивала московита к единению, учила объединяться, действуя большими и дружными массами. Гетман знал, что сам по себе русский мужик чаще замкнут и осторожен, он вечно себе на уме, но в то же время может принять самое неожиданное и мудрое решение – ведь сама природа мудра и помогает в рассуждениях своими примерами и приметами. Нет в целом мире народа, который живет в таком единении со своей природой, и нет в целом мире народа, который так не ценит себя, растрачивая в безудержном пьянстве и кутежах.
Гетман подкрутил ус, усмехнувшись нахлынувшим мыслям. И то верно, что вместе с настороженным отношением к иноземцам и неприятием их веры московит часто доверчив, как ребенок. Когда Речь Посполитая пришла на землю этих варваров, часть из них удалось легко обратить на свою сторону, ведь московиты верят в доброго царя, считая его истинным наместником божьим на земле. Ни один народ в Европе не может так безответно любить своих жестокосердных правителей, наивно посылая им все новые и новые челобитные, но до смертного одра оставаясь в том же рабском и униженном состоянии.
Православная вера и святые московитов, их трагическая история борьбы с татарами, несомненно, повлияла на характер населения русских земель, продолжал размышлять гетман. Должно быть, каждому народу свойственно впитывать в себя окружающую природу, бережно сохранять историю и претворять в свой национальный характер то, что способствует выживанию во враждебной среде и развитию.
Гетман понимал: Тверская земля впитала в себя все разнообразие национальных темпераментов московитов разных весей, подобно тому, как радуга впитала в себя семь цветов. Пришлые чудь и южные беженцы, бежавшие от ногайцев, москвичи, спасавшиеся от мора, и местные волгари переплавились тут и произвели свое племя. Судя по донесениям разведчиков и информации штаба, уже в ближайшие дни войску гетмана придется столкнуться не только со шведскими наемниками и воинами князя Скопина-Шуйского, но и со вчерашними хлебопашцами и монахами местного монастыря, наспех обученному военному делу. Как поведут они себя в бою, он скоро увидит. 
Сапега привык тщательно разрабатывать план предстоящей баталии, разыгрывая в уме обе партии – свою и противника. Но на земле Московии сражения часто складывались непредсказуемо – ведь сама природа и судьба приучили русских мыслить нестандартно и порой выходить на прямую дорогу окольными путями. Гетман вспомнил улицы тверских деревень и поразился аналогии. Кажется, что можно придумать кривее и извилистее русского поселка? А порой  сам ландшафт толкает на такие планировки – значит, такое решение в особых условиях самое верное.
Гетман опять развернул карту. Вновь и вновь всмотрелся в то самое ее место, где короткая змейка реки со странным русским названием Жабня вливалась в Волгу. Почесал крутой лоб. Вспомнил Сапега, как под Троице-Сергиевой лаврой видел он любимую забаву царей русских – бой с медведем. Его поразила тогда мысль – в обличии и, самое главное, во взгляде крепкого московита, углядел он сходство с гладиатором Рима, о котором читал премного в своем детстве. Вглядевшись в глаза русского бойца, гетман не увидел в них страха.
Он подумал тогда: страха не имеют и дураки, однако спокойное поведение русского бойца убедило его в том, что тот не впервые сталкивается со зверем, увеселяя всех собравшихся своей дерзкой храбростью. Узнал Сапега: медведей, в отличие от благопристойной Европы, в Московии с медвежьего детства не приручают, а ловят незадолго до представления в ямы или крепкие сети, а допрежь держат в надежных клетках. В назначенный день и час собирается несметное число людей перед означенным заранее местом, огороженным глубоким рвом для безопасности зрителей.
Вспомнил гетман, как поразился он жестокому московитскому обычаю сооружения рва и для того еще, чтобы ни зверь, ни охотник не могли уйти друг от друга. В памяти Сапеги сохранились все детали боя. Московит вышел с рогатиною, покрутил ею над головой и по обычаю поприветствовал многочисленных зрителей. Те в ответ закричали одобрительно, а потом вдруг затихли. Установилась вдруг мертвая тишина.
Выпустили медведя, который увидел врага и встал на дыбы, а потом заревел и устремился к нему с раскрытой пастью. Но человек был недвижим. И лишь только медведь приблизился опасно близко, боец вдруг, одним сильным движением, всадил рогатину в зверя, а другой конец ее пригнул к земле ногою. Уязвленный, яростный медведь лез вперед, орошая рогатину кровью и пеною, ломил, грыз древко оружия, а затем захрипел, падая на бок, и с последним глухим ревом моментально издох.
Тогда народ, до тех пор безмолвный, огласил площадь громкими восклицаниями восторга. Герой-победитель принял от нарядной, красивой девушки кубок браги, пригубил ее, выпивая на счастье, ведь был он немало счастлив тем, что  уцелел от ярости медведя, который в случае промаха сломал бы на куски рогатину, а зубами и когтями растерзал бы московита меньше, чем за полминуты.
Пример такой расчетливой схватки стоял сейчас перед глазами гетмана. Видя в памяти бой, продуманный до мельчайших деталей, полководец добавил к своим исследованиям противника еще одну важную деталь, лишний раз убеждая себя в трудности поставленной перед ним задачи. Анализируя все детали предстоящей баталии, Сапега понимал: необходимо, во что бы то ни стало, завершить военную кампанию до суровой русской зимы, когда зимние холода и метели станут дополнительными союзниками противника. Гетман уже наблюдал невероятную выносливость московитов к жару и холоду, видя, как они в жестокие морозы выбегали из бань нагие, раскаленные, и кидались в проруби.
Такой народ, думал Сапега, способен своей кровью загасить пылающие стены отечества, но при одном условии – он должен быть вооружен и обучен. Как медведь, будучи намного сильнее человека, падал поверженным наземь от одного только точного и сильного удара рогатины, так и народ московский мог бы упасть этаким медведем от его гусар. Беда для Речи Посполитой – московиты быстро поняли, что без воинского искусства не одолеть врага, и поспешили исправить положение.
Вот почему промедление для войска гетмана смерти подобно. На севере России собирается еще одна рать. Скоро новые, обученные шведами воины вольются в ряды князя Скопина-Шуйского, и тогда войску гетмана придется еще хуже, чем теперь.
Размышления гетмана прервал вошедший ротмистр Мархоцкий:
– Пойманы два вражеских лазутчика! При захвате молодой русский убил нашего Янека, ловкий, собака! Кроме самодельных ножей, ничего при них не обнаружено. Прикажете пытать?
– Успеем, – бросил Сапега, – веди их сюда и толмача пригласи.
Вскоре два гусара ввели в комнату связанных московитов – пожилого крестьянина и молодого ратника. Гетман Сапега внимательно оглядел захваченных пленных. Оба широки в плечах, без всякого сомнения, физически очень сильны. Тот, кто постарше, среднего роста, вне всякого сомнения, был хлебопашцем – об этом свидетельствовали его натруженные и грубые ладони. Лицо – обветренное и словно вытесанное из грубого куска камня – было скуластым, широконосым и изборождено морщинами. Окладистая борода аккуратно подстрижена, а седые волосы перехвачены черной повязкой. Серые глаза глядели на гетмана дерзко и враждебно, бросая вызов. Посмотрим, подумал гетман, как ты будешь смотреть на мир, когда палач прижжет твою грудь каленым железом и начнет вырывать ноздри и ногти.
Глаза молодого русского, чем-то похожие на глаза пожилого пленника, но карие,
глядели столь же враждебно и дерзко. Он был высок ростом, также скуласт, с прямым, но не длинным носом, который нисколько не портила небольшая горбинка посередине. На крестьянина не похож, но и на монаха тоже не выглядит. По безусому лицу на вид не больше двадцати, но руки так и рвутся из-под веревок, того и гляди, разорвет путы и освободится. С ненавистью глядит горящими, карими глазами. Мастеровой, судя по кожаной рубахе или подмастерье. Посмотрим, как ты запоешь!
Сапега поманил пальцем толмача:
– Спроси: кто они? Зачем и кем посланы в нашу сторону? С каким заданием? Сколько войска в монастыре у князя Скопина? Много ли пушек, сколько лошадей? Где находятся их главные силы? Есть ли подкрепления и где находятся резервы? Сколько в крепости провианта, фуража? Меня все интересует!
Махнув толмачу, гетман подошел к пленникам поближе, и внимательно глядя в глаза старику-московиту, добавил:
– Да передай еще, коли не скажут, призову палача. Он хорошо знает свое дело. Будет мучить долго, вырвет сначала ноздри, а потом и ногти. Отрубит все пальцы, выколет глаза. Подвесит за ребра на железные крюки и подымет под самый потолок. Смерть тогда покажется им сладкой и желанной.
Толмач добросовестно перевел слова гетмана. Пожилой и молодой пленники переглянулись и одновременно что-то забормотали.
 – Преподобный отче Макарие, моли Бога за нас, – донеслись до слуха Сапеги слова молитвы пленников, и он в гневе рубанул рукой воздух, повернувшись вполоборота к толмачу:
– Ну, хватит! Ишь, своему святому молятся. Не поможет он теперь им! Повтори сказанное мной, да поживей. Устал я сегодня.
Толмач залопотал, стреляя острыми глазками с пленников на гетмана Сапегу и гусар, стоящих поблизости и обратно.
Вдруг пожилой московит начал что-то говорить. Сапега немного понимал русскую речь, и, не желая ничего упустить из сказанного, невольно пододвинулся поближе к пленным.
Толмач на мгновение задумался, словно раздумывая, передать ли слова московитов в точности или как-то смягчить их значение, а потом выпалил:
– Они говорят, что зовут их дядька Гордей и Мирон, его племянник. Оба из Калязинской слободы, что у Макарьевского монастыря. Пришли они к тебе, желая погибнуть за землю русскую и отомстить за гибель родных своих. А больше ничего они не скажут. Говорят: уже готовы к смерти. Призывают своего святого – преподобного отца Макария.
Гетман приблизился к Гордею, и внимательно взглянул ему прямо в глаза. Чем-то напомнили они ему глаза того бойца – русского гладиатора, выходившего один на один на смертный бой со свирепым медведем. А пожилой московит, в свою очередь, презрительно оглядел гетмана, вдруг плюнул ему прямо в лицо и гневно выругался отборным русским матом.
Сапега в гневе отшатнулся, схватился было за рукоятку меча за поясом, да вовремя взял себя в руки. Но не успел дать знак своим, как стоящий ближе всех к пленникам гусар взмахнул саблей, и голова Гордея покатилась к ногам гетмана, забрызгав сапоги Сапеги алой кровью. Гордей рухнул, как сноп на пол, Мирон дернулся вперед, но сразу два гусара взмахнули саблями, и лишь строгий окрик гетмана заставил их остановиться и не отрубить тотчас же и вторую голову.
Гетман вытер побагровевшее лицо, потом этим же платком сапоги. Отбросив платок в сторону. Брезгливо кивнул на обезглавленный труп и окровавленную голову с остекленевшими глазами:
– Уберите! Быстро!
Молодого московита с трудом удерживали два дюжих гусара. Гетман подошел  к нему и понял: сейчас разговор не получится. Сапега был зол на гусара, проявившего ненужную прыть, и хотел было сделать ему выговор, но по глазам своего подчиненного понял – тот понял свою ошибку. Теперь оставался один пленный, и не хватало еще, чтобы он погиб так же легко и быстро.
– Заприте его в сарай! – приказал Сапега, –  поставьте у входа двух часовых. Пусть ночью подумает, стоит ли так вести себя. А наутро, если не образумится, мы снова поговорим по душам. Но будем беседовать уже вместе с палачом. И посмотрим тогда, развяжется ли у него язычок.
Сапега подал знак, и пленного молодого московита увели. 
 
Глава вторая

В сарае, куда бросили Мирона, пахло сеном, а в дальних углах шуршали мыши. Юноша проверил все доски – строение оказалось крепким и, судя по всему, было построено недавно. Под потолком виднелось небольшое слуховое окошечко, но протиснуться в него плечистому молодцу было никак невозможно. Он с досадой пнул пару раз ногой массивную дверь, застонавшую от невежливого обращения, не обращая внимания на непонятную ругань часовых у строения. 
Затем Мирон отыскал в углу сено, лег на спину и стал думать. Он вспомнил, чему учил его покойный отец. Порой, чтобы принять верное решение, не следует лезть на рожон, а лучше тщательно все взвесить. Легко говорить, когда от гнева немеют сжатые кулаки, а врагов хочется рвать голыми руками.
Юноша вскочил и обошел по периметру свою «темницу». Снова лег на сено. Перед глазами пролетело недавнее время, возникли его ратные товарищи. Что подумают они, когда оба разведчика, посланные князем Скопиным-Шуским с заданием, не вернулись к сроку? Догадаются, наверное, что захватили их подлые вороги?   
В воображении возникла и такая картина. Вот, на левом берегу Волги, над озером, в обширной луговине, окруженной посадскими домами с приходским городским храмом, стоит их монастырь. Троицкий Колязин первоклассный мужской монастырь – так его называют издревле, хотя в народе порой звучало и другое его название – Макарьевский.
– Отчего так зовут наш монастырь? – спросил как-то вечером он своего дядю, а тот, словно ожидая такого вопроса, хитро прищурился и подмигнул племяннику.
– Давай присядем, – предложил Гордей, – это длинная история.
Они расположились на скамеечке у Борисоглебской церкви, построенной в 1530 году Дмитровским князем Юрием Ивановичем, в тени деревьев и дядя Гордей начал свой рассказ:
– Место, где ныне находится наш монастырь, в XV столетии принадлежало к Дмитровскому уезду Московского великого княжества. Оно было со всех сторон окружено владениями богатого человека Ивана Коляги. Коляга этот впоследствии принял иночество, а земли свои пожертвовал монастырю. С этого времени, вероятно, и монастырь получил название Колязина. Окружающие места были покрыты дремучими лесами и служили убежищем для диких зверей. Но Богу было угодно, чтобы это пустынное место сделалось и послужило приютом для многих великих христианских подвижников. История эта такова.
В том же XV столетии и в том же Дмитровском уезде близ города Кашина жил в своем поместье в селе Гриткове благородный воин из служивых людей Великого князя Василия Васильевича Темного, Василий по прозванию «Кожа».
– Темный. Странное прозвище, – заметил на это Мирон.
– Не перебивай, – строго сказал Гордей, – как написано в грамоте от 1450 года, хранящейся в архиве монастыря, фамилия эта дана Василию Великим Князем Васильем Васильевичем Темным по следующему случаю: однажды Василий сражался с князем Димитрием Шемякой, одержал над ним победу и убил под ним коня. В знак победы он привез Великому князю в Москву лук, палаш и часть кожи от убитого коня. За это Великий князь Василий Васильевич Темный дал ему похвальную грамоту и фамилию «Кожа». Потомки Василия, владеющие его поместьем, и доселе носят фамилию Кожиных.
– Так вот, – продолжил Гордей, – у этого Василия «Кожи» от жены его Ирины в начале XV столетия родился сын, которого они в святом крещении назвали Матвеем и воспитали затем в страхе Божием. Родители готовили Матвея на службу князю, но Провидение судило ему иное служение – служение Царю небесному, к чему у юного Матвея и было искреннейшее расположение. Пламенное желание его было – отрешиться от мира и посвятить себя всецело на служение Богу, и удерживало его от этого лишь строгое послушание воле родителей своих, для которых разлука с любимым сыном была бы слишком тяжелым испытанием.
Матвей, достигнув зрелого возраста, по настойчивому желанию родителей, вступил в брак с благородной и благочестивой девицей Еленой Яховтовой, но брачная жизнь этих молодых супругов была не столько плотским союзом, сколько союзом добродетели и единения с Богом. По вступлению в брак между этими супругами был заключен договор, и были в нем такие слова: «…когда по изволению Божиему один из них умрет, то оставшийся в живых не должен вступать в брак, а должен идти в монастырь» 
По неисповедимым путям господним брак Матвея продолжался только три года, и молодая его супруга Елена умерла. Тогда Матвей решил немедленно исполнить свое давнишнее желание – посвятить себя службе Богу. После погребения жены своей он не зашел даже в дом свой, а прямо с могилы удалился в ближайший Кашинский Клобуков монастырь. 
 Игумен этого монастыря с радостью принял Матвея и немедленно постриг его в монашество, назвав в память великого египетского пустынножителя Макарием. В этом монастыре находилась деревянная ветхая келья,  в которой скромно жил Матвей. Юный инок посвятил всего себя служению Богу, смиренно повинуясь во всем не только настоятелю, но и всей братии, вел себя скромно и приветливо.
Он трудился непрестанно, изучая труды богословов, среди трудов постоянно воспевал псалмы, а в часы отдыха любимым занятием его было чтение житий святых людей. Новонареченный инок Макарий во всем старался подражать примеру великих подвижников, в чем, при помощи Божьей, преуспевал настолько, что подвигам его дивилась вся братия обители.
Но эти подвиги, казавшиеся для других изумительными, самому Макарию казались незначительными и малыми, и у него появилось непреодолимое желание – удалиться в пустыню и предаться полному безмолвию и уединению. Желание это он высказал игумену обители. И при этом попросил его благословить на такой новый подвиг.
Игумен одобрил намерение Макария и отечески благословил на новый, нелегкий подвиг. Напутствованный таким благословением, Макарий с молитвою и благопожеланиями братии оставил обитель и с радостью ушел в близлежащие пустынные леса искать места для полного уединения. Ведь так хотела неспокойная душа его.
Много обошел он пустынно-лесных мест. Прошел обширные, моховые болота и густые, угрюмые леса, постоял на берегах притоков Волги и, наконец, нашел желаемое место в 18 верстах от города Кашина близ реки Волги в дремучем лесу меж двух озер.
Мирон еще уточнил тогда, то ли это место, где ныне находится Троицкий Колязин мужской монастырь? И получив утвердительный ответ, стал слушать рассказ дядьки дальше.
– На месте этом Макарий водрузил крест и поставил себе малую келью, – продолжил Гордей, – там он затворился для великих подвигов духа, пребывая во всегдашнем посте и непрестанной молитве. И в таком одиночестве и в таких подвигах Макарий жил долго, и никто не нарушал его безмолвия.
Но, наконец, слава о великих подвигах и святой жизни Макария стала распространяться по всей земле Тверской и Московской. К подвижнику начали собираться ревнители иноческого жития и жаждущие подвигов самого блаженного Макария. Мало по малу устроились здесь кельи, и основалась обитель. В каком году это было, сказать трудно, но по соображениям некоторых обстоятельств не позже 1434 года.
Затем, преподобный Макарий, по неоднократным просьбам братии, изъявил согласие принять иерейский сан, так как увидел в этом волю и указание Божии. С несколькими иноками он отправился в Тверь и там епископом Тверским Моисеем был рукоположен в иерея и поставлен игуменом в построенной им обители. Так в диком лесу было положено основание Троицкого Колязина мужского монастыря первым духовным пастырем и начальником его – преподобным Макарием. 
Положив прочное духовное основание своей обители, преподобный Макарий немало позаботился также и о средствах к ее существованию. Он пользовался большим уважением и от этого приобрел от князей и соседних владельцев для обители немалые вклады, состоящие частью в деньгах, а более в землях, лесах и рыбных промыслах. Кроме этого владетельные князья и другие лица приписывали грамотами к монастырю другие монастыри и жертвовали в пользование его села и деревни.
Мирон вспомнил, как Гордей заприметил тогда его удивление и подробно пояснил:
– Да, да. Не так это странно. Вот, например, тверской князь Борис Александрович в 1461 году приписал к Колязину монастырю монастырь Никольский на Жабне с его землями, и это только один из многочисленных примеров. Главная забота преподобного Макария была о духовных нуждах обители и о благе земли русской. Он всячески заботился, чтобы взрастить и воспитать в обители своей достойных учеников и истинных сподвижников, и труды его не оставались тщетными: многие из учеников преподобнаго Макария прославились святостью жизни, великими подвигами, а многие из них и сами были в числе основателей монастырей.
Так, преподобный Ефрем Перекомский основал такую обитель близ Новгорода. А Преподобный Паисий, родной племянник самого Макария, с 11 лет постриженный в монашество своим дядей, устроил новую обитель Покрова Богородицы, близ славного города Углича.
Но преподобный Макарий заботился о благе не одной только своей обители, а свою любовь и служение на пользу ближним он простирал и на других. Он всячески старался вникнуть в дела и поспособствовать в их разрешении всякому нуждающемуся человеку из числа тех, кто обращался к нему. Он много помогал бедным, исцелял недужных и вразумлял преступных, отвращая их от злых умыслов.
 Есть такие предания. Так, в селе Косово-гора был некто Захарий, лежавший в расслаблении. Привели больного в обитель к преподобному Макарию и положили у ног его. Больной со слезами исповедал свои грехи, и преподобный, помолившись, благословил его; с благословлением преподобного возвратилось больному здоровье.
Однажды привели к преподобному Макарию одного юношу, боярского рода, мучимого долгое время бесом. По молитве преподобного этот больной получил полное исцеление и остался в обители, приняв монашество.
Так, пребывая и преуспевая в постоянных великих подвигах, преподобный Макарий достиг глубокой старости, и стал, видимо, слабеть. В начале марта 1483 года он впал в тяжкий недуг и уразумев скорое свое представление, начал безмолвствовать, пока не почувствовал близость кончины своей.
Тогда созвал к себе всю братию и каждого из них благословил и поцеловал. А затем приобщился святых тайн и со словами: «Слава Богу о всем» мирно предал Богу дух свой на 83 году жизни. День смерти преподобного Макария считают 17 марта 1483 года.
Тело Макария погребено учениками его близ церкви им же самим созданной. За великие подвиги преподобного Макария наш Господь не только удостоил его великой славы в царствии небесном, но и прославил имя его на земле.
– Как это? – спросил тогда Мирон.
– В явлении нетленных мощей его, которые обретены в 1521 году через 38 лет со дня смерти, – ответил дядя, – в тот год надобно было соорудить фундамент. При земляных работах было разрыто место захоронения преподобного. Людям явился нетронутый временем гроб и нетленные мощи Макария. 
– Это те самые святые мощи, которые находятся в серебряной раке? – уточнил Мирон.
– Именно, – ответил Гордей, – но первоначально мощи чудотворца находились в дубовой раке. В 1599 году посетил наш монастырь царь Борис Федорович Годунов с супругою и детьми. Великий царь приезжал сюда испросить благословение угодника божьего преподобного Макария  через его икону и мощи на предполагавшийся брак царевны Ксении с датским принцем Иоанном. Несколько дней молились здесь державные родители и невеста и преподнесли потом в дар монастырю серебряную раку, в которую тогда же были переложены мощи чудотворца. 
– Я слышал, и другие государи были тут, – поделился с дядькой тогда Мирон, – так ли это?
– Истинная правда, – подтвердил Гордей, – царь Иван Васильевич Грозный посетил Колязин монастырь два раза: в первый раз в 1544 году во время своего путешествия с братом Юрием Ивановичем по монастырям. А во второй раз – в 1553 году, принеся ему богатую жертву – село Городище со всеми ближайшими деревнями и пустошами.
 – Первый храм, построенный Макарием на территории монастыря, был деревянным, а второй, каменный храм был построен дмитровским купцом Михаилом Воронковым в 1521 году. Борисоглебская теплая церковь была построена в 1530 году Дмитровским князем Юрием Ивановичем. В церкви этой, как ты знаешь, два придела. А вход один – с северной стороны, к нему со двора ведет галереей лестница, – закончил дядя.
Мирон вспомнил последние минуты Гордея и так глубоко вздохнул, что тотчас из ближнего угла прошуршала в другой конец помещения потревоженная мышь. «Обычно такие сараи сооружались в Калязине и близлежащих деревнях для хранения дров и не ставились на основательные фундаменты. А что, если вырыть подкоп со стороны противоположной двери?» – мелькнула у него мысль. Мирон взял в руки полено, оторвал большую щепку и разворошил сено в углу.
У двери послышалась иноземная речь, часовые подошли совсем близко к сараю, и он решил немного подождать, чтобы тюремщики не узнали про его замысел. Юноша опять прилег в уголке на душистое сено и предался воспоминаниям.
Отца он не помнил – тот рано ушел из жизни из-за приключившейся с ним тяжелой болезни. Мать отдала его на воспитание своему брату Гордею, который работал в монастырской кузнице, а когда племянник подрос и возмужал, стал учить его ремеслу кузнеца. А сам, поручая Мирону с каждым разом работу посложнее и убеждаясь, что тот быстро усваивает его уроки, стал все больше и больше времени уделять монастырскому земельному наделу, который многочисленная семья дядьки – девятеро по лавкам – арендовала, снимая с этой землицы неплохие урожаи ржи и льна.
Был у дядьки Мирона и огородик, спускавшийся к Волге. Кто же теперь будет пахать все это? Два двоюродных брата – двенадцати и десяти лет еще совсем малые, и неизвестно, что будут с Мироном. Получается, он теперь, если повезет выбраться отсюда, станет за старшего в большой семье кузнеца.
«Эх, как они будут жить без меня, коли пропаду, – снова вырвался из груди горестный вздох, – впрочем, главная задача еще и в том, чтобы прогнать иноземцев и предателей земли русской. Но с нами Преподобный Макарий, мы всенепременно победим!»
Перед Мироном опять встало доброе лицо дядьки. Вспомнил юноша, как в летнюю пору любил бродить с Гордеем или один по высоким, мачтовым лесам, слушая шепот сосен и наблюдая, как играют в их кронах озорные лучи солнца, а трудолюбивые муравьи торопливо сооружают себе величественный оплот. Дядя с племянником обходили по известным им тропам непроходимые заросли разросшегося бурьяна и пырея. Легко выходили на другие заветные дорожки, на которых Гордей знал даже те места, где сплетены паутины, бережно обходя сети умелых ловцов докучливых мух.
Дядя научил его распознавать грибы, которых было в тверских лесах немало – не зевай на макушке и в конце лета – будешь с сушеными и солеными грибочками до следующего тепла! Мирон учился по лесным приметам определять стороны света, и сызмальства не боялся оставаться один в лесу. А чего страшиться, когда все тут просто и понятно. Как-то шли они с покоса лесом, и в вечернем полусвете с высокой сосны соскользнула и пронеслась над ними вглубь чащи большая птица, после чего послышался неприятный и заунывный крик.
Мирон тогда вздрогнул, а дядька Гордей засмеялся:
– Не бойся! Это филин за куропатками охотится.
Мать говорила Мирону, что своим криком филин предвещает появление лешего, и он рассказал дяде об этом, но тот только рукой махнул:
– Я и сам филина не люблю, кричит он дюже противно, а насчет лешего – не верю. Нету в наших лесах леших.
Лес стал другом для Гордея давно, и потом он подружил его и со своим племянником. Пока дядя трудился в кузнице, Мирон поначалу бегал туда с ребятами. Но иногда и сам углублялся в чащу, где было немало интересного. 
На Солоновском ручье, который впитав в себя поначалу малые притоки, удивительно быстро расширился и стал при впадении в Волгу настоящей рекой, на него смотрели лилии, на ярко-зеленых ладошках которых веселились хрустальные капельки росы.
Он примечал: каждая порода птиц имела свое излюбленное место. Если он видел в хвойных тверских лесах диких голубей, значит, неподалеку гнездились и соколы – чеглок и пустельга. На зиму они улетали в теплые края. Стрижи, щуры и клесты устраивали гнезда на верхушках высоких деревьев. Но щуры и клесты жили большими стаями, в огромных количествах перекочевывая с места на место, а стрижи жили небольшими группами и любили дупла деревьев.
Гордей показал племяннику сарыча и коршуна. Объяснив и разницу между ними. Коршун по своей натуре разбойник и часто нападает на кур и крадет цыплят на монастырском подворье. Сарыч, наоборот, полезен человеку, уничтожая крыс мышей и ядовитых змей.
Научил дядя Мирона и рыбачить. В Волге, Нерли, Пуде и Жабне не переводилась рыба. Чаще всего лещ, плотва, окунь, налим, линь, язь, щука, снеток. Порой везло рыболовам изловить стерлядь, а бывало, на снасть попадался колючий и сопливый ерш, которого дядька не любил, но брал в улов «для навару». Леща лавливали на глубине.
Сначала ставили в кормы и носа лодки якоря – обычные увесистые камни, подобранные на берегу. Затем вымеряли глубину веревкой с завязанными через каждую сажень узлами, и на такую же глубину отматывали лесу. Это было необходимо для того, чтобы поплавок лежал на воде. А как лещ брал наживку – он переворачивался и тут уже не зевай! На массивный крючок прицепляли по два-три дождевых червя, ведь не окуня ловили!      
Юноша вспомнил, что был Гордей неистощим на выдумки. Вот и плавать научил своего племянника не совсем обычным способом. Слободские ребятишки с малых лет проводили свободное время на Волге. На удочку с мостков для полоскания белья летом удили подлещиков и окуньков, тут же рядом купались, и плавали все без исключения хорошо – волгари как-никак!
Как-то после горячего денька в кузнице захватил Гордей с собой на Волгу детей и племянника. Стоял тогда июль, и на берегу Волги, на луговине, поросшей вольными травами: клевером и лютиком, ароматно пахло вьюнком. Мирон любил этот запах, который напоминал ему о самом любимом времени года. 
Гордей степенно окунулся в неспешные волжские воды, а потом стоял на берегу и внимательно смотрел, как резвятся детишки, играя в салочки на мелководье. Мало кто заплывал дальше своего роста, и Гордей, заметив это, собрал ребятишек вокруг себя:
– Плавать умеете?
Все дружно закивали головами – кто же скажет, что нет.
– Хорошо, – сказал Гордей, – а кто поплывет со мной на другой берег Волги?
Ребята переглянулись. Желающих не нашлось.
– Значит, не умеете, – сделал вывод Гордей, – ведь главное – не пять или десять метров проплыть, а плавать так же легко, как ходить. Вы когда куда-то идете по земле, устаете?
– Нет, не устаем, нет, – вразнобой ответили дети.
– Вот, – удовлетворенно заключил Гордей, – а сколько верст этак пройти можете? Ежели, не спеша?
Ребят  этот вопрос поставил в тупик. А Мирон тогда ответил за всех:
– Сколь надо – столько и пройдем верст-то.
– Так оно, – назидательно заключил Гордей, – вот и я, сколь надо – проплыву. Наши предки – волгари – завсегда с водой дружили. Воины, коли надо, реки легко вплавь одолевали, да и то скажу – в жизни это одно из важных умений человеческих – наравне с разумением грамоте. 
Гордей улыбнулся, поправил окладистую бороду и вдруг нырнул в воду. Его не было с минуты две, но затем он показался на поверхности и ритмично заскользил по направлению к противоположному берегу. 
Мирон вспомнил и другие эпизоды и особенно один из них. Преподав первые уроки по плаванию племяннику, и убедившись, что тот хорошо держится на воде, как-то раз, на рыбалке, Гордей разыграл его. 
В то воскресное июньское утро, когда они ходили на леща к противоположному берегу Волги, клев был плохой, и дядя Гордей с племянником вдоволь накачались впустую на веселой, искрящейся волне. После того, как солнце стало припекать шибче, не сговариваясь, сбросили домотканые рубахи и порты, оставшись в одних подштанниках. Мирон наслаждался величавым спокойствием волжской большой воды с отраженными в ней стадами кучерявых облаков, время от времени опуская ладонь в воду, словно здороваясь с добрым старым другом.
– Теплая, чай, вода-то? – не то спросил, не то сделал вывод Гордей.
– Теплая, – отозвался Мирон.
– Пора домой, однако, – заметил дядя и стал принимать в лодку веревку якоря на носу лодки.
Мирон последовал его примеру, выбирая свой якорь с кормы.
Дядя сел на весла, но на середине реки остановил скольжение лодки, приподнял весла, а потом и вовсе сложил их по бортам.
Мирону показалось, он всматривался в темную воду, словно они были в лесу и дядя Гордей отыскивал какие-то ему одному известные приметы.
– А хорошо тут, – сказал Гордей, весело подмигивая племяннику, – гляди, что это там по Волге плывет.
– Где? – не понял сразу Мирон.
– Эвон! – дядька показал куда-то за спиной Мирона, – да ты встань на корму, чай, не упадешь.
Мирон развернулся и осторожно выпрямился, сохраняя равновесие, как вдруг Гордей приподнял его под локти и сильным движением сбросил в воду. Мирон вынырнул, выплюнул воду и увидел, как дядя, сидя на веслах, гребет в сторону и в ужасе поплыл за лодкой. Он не понимал, что произошло, зачем его добрый дядя Гордей поступил так, и ему было страшно от того, что под ним страшная глубина. Ведь середина реки, тут до дна не меньше двадцати саженей будет. Он интуитивно плыл к лодке, но дядя Гордей удалялся от него.
Первая оторопь прошла, и Мирон, восстановив сбитое поначалу дыхание, вспомнил уроки дядьки и поплыл не саженками, а по-лягушачьи, стараясь бережно  расходовать силы и плавно скользить по воде. Тем не менее, он проплыл таким образом не менее ста саженей, как вдруг заметил чуть правее от себя торчавший из воды кончик водоросли. Осторожно опустил ступни вниз и вдруг ощутил под собой твердое дно реки. Глубина в этом месте была ему по грудь.
Видимо, вид у Мирона был в то утро такой смешной, что Гордей, переставший как раз грести, не удержался – расхохотался:
– Теперь вижу: умеешь ты плавать! – крикнул он, – спытал я тебя. Ну коли так, залезай в лодку.
Мирон тогда шибко осерчал на дядю, решив не разговаривать с ним. А кабы утонул он! Как бы мамка отнеслась к такой вести? А Гордей всю обратную дорогу греб энергичными, сноровистыми движениями и не получая ответ на свои речи, только усмехался:
– Не забижайся, племяш! Меня так мой отец проверял, а его – дед мой, теперича наступил и твой черед. Коли живешь ты на Волге – должен не бояться воды.
Мирон, впрочем, быстро отошел, хотя эта шутка дяди ему запомнилась надолго…
…У сарая послышались женские голоса и заливистый смех. Потом прозвучала иноземная речь и вслед за ней ломаная русская:
– Панночка красива, добже… панночка…
Мирон с досады плюнул. Война кругом, русские деревни и города горят! Церкви грабятся православные! Лютые вороги наших людей истязают и убивают. А эти девки… совсем стыд потеряли, такое себе позволяют! Ладно, черт с ними! Надо потихоньку ладить подкоп. Чего тут думать?
Мирон вооружился тем же орудием и стал копать, чутко прислушиваясь к происходящему за дверью сарая.
Прошел час. Вдруг он опять услышал девичий смех, а потом как будто бы что-то тяжелое упало на землю совсем рядом. Внезапно в замке заскрежетал ключ, и дверь со скрипом отворилась. Мирон увидел простоволосую девушку, которая махнула ему рукой и бросила:
– Бежим! Скорее!
Юноша вскочил на ноги, протиснулся в полуоткрытую дверь. В лучах луны он увидел лежащего навзничь охранника. Мирон заметил кровавую лужу вокруг головы поверженного врага и валяющийся рядом камень, все понял, выхватил из-за пояса убитого меч и поспешил за незнакомкой.
– Там… лодка. В кустах – весла! – махнув рукой в направлении берега, на бегу сообщила она.
– Где… второй лях? – задыхаясь от быстрого бега, спросил Мирон, помня, что часовых было двое.
– Агашка с ним. Отвлекла другого. На сеновале они. Не сладить мне было бы с двумя-то ляхами.
Мирон непроизвольно оглянулся, погони не было. Вот перед ними заблестела в лунном свете волжская гладь.
– Здесь осторожней, склизко, – предупредила Мирона его спасительница.
Вовремя – он чуть не поскользнулся на скользкой глине крутого берега и тут увидел лодку.
– Там весла, – махнула в сторону кустов девушка, – беги! Меня Палинарой зовут!
– Меня Мироном! Спасибо тебе! – горячо поблагодарил он девушку.
Потом перекрестил ее так, как учил Гордей, принес весла и быстро вставил в уключины. Девушка была стройна и  удивительно красива. Мирон отметил это сразу же, еще в сарае, а теперь в полной мере осознал, какой смертельной опасности она подвергла себя.
– Прощай, Мирон! – быстро проговорила Палинара, – пора! И мне надо бежать отсюда.
– Они убьют тебя! – воскликнул юноша.
– Не убьют, – утешила его Палинара, – мы на пасеке с отцом, матерью и младшим братом Ванькой спрячемся. А там наше войско разобьет супостатов, ведь правда?
– Правда! – сказал Мирон, – всенепременно наша возьмет. Войско собирается в монастыре Макарьевском превеликое. Постоим за честь земли русской… Не в первый раз. Наш предводитель князь…
Его сбивчивую речь прервал выстрел, потом второй. Из темноты послышались приближающиеся шаги и лязгание оружия.
–  Все открылось. Это тревога! – крикнул Мирон, – сейчас они будут тут. Быстро в лодку! 
Не дожидаясь ответа и не обращая никакого внимания на замешательство Палинары, он крепко взял ее за руку, потом подхватил на руки и одним махом поставил в лодку, добавив голосом, не терпящим возражений:
– На нос! Скорее!
Оттолкнув лодку в воду, Мирон быстро запрыгнул в нее, вскочил на весла и что есть силы погреб прочь от берега. Не успели они отплыть саженей сто, как заметили силуэты появившихся на берегу людей.
– Падай на дно, будут стрелять, – крикнул Мирон.
И не успел Мирон прокричать это, как раздался выстрел. Пуля просвистела над головой и ушла в сторону противоположного берега. Девушка легла вниз, а Мирон греб так быстро, как только мог. Главное – отплыть как можно дальше, где огонь пищалей не сможет причинить им никакого вреда.
Вот где пригодились умения, полученные им от дяди Гордея! Начиная с пятнадцати лет, тот все чаще и чаще заставлял Мирона грести, показывая, как это правильно делать. Поначалу весло било по самой поверхности воды, порождая кучу брызг. Иной раз он слишком глубоко погружал весла в воду, и лодка также шла тяжело, но доброжелательные советы Гордея и его опытный взгляд привели к тому, что очень скоро Мирон приноровился.
Раздались еще два выстрела, один за одним. Пули также не причинили вреда беглецам, но Мирон все равно греб и греб изо всех сил. Наконец, он всмотрелся в сторону оставленного берега и осознав, что теперь можно немного перевести дух, удовлетворенно выдохнул:
– Кажись, спаслись. Можешь теперь сесть на скамейку.
Палинара села на носовую скамеечку и стала отряхивать сарафан. Мирон оглянулся, увидел, что девушка дрожит, снял с себя кожаную поддевку, бережно укрыл оголенные плечи Палинары, а потом снова сел на весла и взял курс на Макарьевский монастырь. 
В эту ночь луна светила во всю свою лунную силу. Журчала темная вода за кормой, ворчливо поскрипывали уключины лодки, и со стороны могло показаться, будто высокий, статный парень и девушка с волнистыми, длинными, соломенными волосами совершают увлекательную, романтическую прогулку. Разве можно было предположить, что всего лишь несколько минут назад эти молодые люди разминулись с вездесущей смертью.
Глава третья
В конце июля 1609 года на дороге у Макарьевского монастыря происходило невиданное движение. Жители слободы, расположенной у монастыря, с большой радостью и удивлением наблюдали воочию огромное войско князя Михаила Васильевича Скопина-Шуйского. Ратники направлялись в сторону Троицкого Макарьевского монастыря, и мгновенно всем жителям стало ясно: именно там будет разбит лагерь –  более удобного места в здешней земле и придумать было невозможно.
Мощные монастырские стены, наличие проезжих дорог в северную и восточную части страны и естественная водная преграда на случай внезапного нападения противника убедили князя Михаила Скопина-Шуйского: здесь идеальное место для оборудования долговременного военного лагеря.
Высокий, статный Скопин-Шуйский восседал на коне и переговаривался на ходу с одним из своих воевод, отдавая распоряжения. Шлем подчеркивал мужественность его красивого лица с крутым лбом философа, а проницательные голубые глаза и прямой нос добавляли ему еще больше обаяния. 
Крепко сбитый мастеровой из слободки при монастыре перекрестился на ближайший храм и вымолвил:
– Вот он – спаситель земли нашей!
Житель слободки поклонился в пояс предводителю воинства, и его примеру последовало немало людей, высыпавших на улицу. Высокий купец с окладистой бородой, три раза прошептав молитву и помянув непременно святого покровителя здешних мест Макария-чудотворца, пояснил вполголоса крепышу:
– Также надеюсь премного. Отче его, Василий Федорович Скопин-Шуйский, сын Федора Ивановича тоже рано достигнул высоких чинов. Слыхал я, отличился он еще в период обороны Пскова от войск Стефана Батория. Не зря говорят, яблоко от яблони падает недалече. Может, и сын его прославит землю нашу, ослобонит, наконец, ее от поганых супостатов.
– Слава тебе, Господи, – прошелестело по толпе.
– Будем молиться преподобному Макарию. Пусть поможет князю очистить города-то от скверны, – проговорил мастеровой.
– Сколько можно  терпеть-то! Тушинский Вор совсем обнаглел, – бросил рассерженно купец, – назвал к себе поляков, литовцев. А те и рады стараться. Грабят да жгут.
– И откуда он только взялся, нехристь этот! – вступила в разговор женщина в платке.
– Слыхал я, это крещеный еврей Богданко, – пояснил купец. – Был вроде он учителем на городе Шклове, апосля перебрался в Могилев. Там прислуживал попу, бедовал. На себе имел неважное одеянье – кожушок плохонький да шлык бараний. И в лете в том ходил.
– Эвон как, – удивилась бабушка рядом, – гляди-ка, какого богатого царя нам сажают!
– Вора! Настоящего вора! Уж не ведаю, за проступки какие, но грозила тому бедовому голодранцу-учителю верная тюрьма, – продолжил свои объяснения купец. – Тута и заприметил его польский пан Меховский. Я так думаю, тот пан  оказался в городе этом не случайно. Надо им посадить самозванца, похожего на прежнего. Вот и отыскивал он подходящего человека на роль нового царя нашего Дмитрия. И тот  учитель показался ему похожим. Да только бедолага напужался сделанного ему предложения и бежал от них без огляду.
Раздался дружный шум, все вокруг наперебой спрашивали, как так? Что дальше-то было?
– Споймали! – усмехнулся купец, – не дали уйти далеко. Да поди так ему обсказали: или царь ты, или казним лютой смертию. Выбирай, дескать! Вот и стал царь он, а крутят им иноземцы. Вор он и есть вор! И войско его – ворье, голытьба. Кабы не поляки с литовцами, князь Василий давно бы разбил этого вора-то.
– Так оно, так, – раздались голоса, – ворье и есть. Жгут дома. Грабят монастыри, чего там говорить!
Войско тем временем замедлило движение и потом совсем остановилось. Князь принимал хлеб-соль от жителей, отломил по обычаю кусочек, обмакнул в солонку, весело сказал чего-то подносящим каравай девушкам.
– Гляди, молодец-то какой! – не удержалась бабушка.
– Слыхал я про него, зело образованный, – добавил купец. – Несколько языков знает, без толмача с немцами и шведами толкует, книги по латыни читает. С осьмнадцати годов в войске. Да что еще важно, кроме заслуг воинских, князя Василия отличает стойкость в вере православной.
После небольшой остановки войско князя двинулось дальше. Оно ушло к Макарьевскому монастырю, и жители потихоньку стали расходиться…
…Спустя час князь Михаил в просторной палате собрал военный совет, заслушав мнения своих воевод. Но прежде всего, Скопин-Шуйский сделал два строчных распоряжения. Он хорошо понимал стратегический замысел противника: отрезать царя Василия Шуйского от районов, традиционно его поддерживавших – Поморья, Вологды, Устюга, Перми и Сибири и потому из Макарьевского монастыря князь Михаил отправил во все не покорившиеся края русской земли гонцов с просьбой прислать ополченцев, вооружение и деньги.
– Монастыри Соловецкий, Печенгский, Устюжинский, Кирилло-Белозерский, Борисо-Глебский, города Севера и Поволжья нам помогут, – доложил воевода Иван Баклановский, который уже не раз отбивал попытки поляков нападать на Макарьевский монастырь и лучше всего был знаком с их тактикой, – битва будет тяжелая. Надо сдержать кавалерию!
Князю Михаилу было известно: сильной стороной польско-литовской армии был ее неудержимый натиск — противостоять блестящей польской кавалерии, в особенности знаменитым «крылатым гусарам», было в то время практически невозможно. Поддерживаемые огнем пехоты и артиллерии, польско-литовские ратники буквально сметали на своем пути всё и вся, а русская конница не могла им противостоять. Стрелецкая же пехота и вооруженные пищалями и луками пешие люди были не способны отразить удар неприятеля по причине недостаточной выучки и выдержки – попробуй снять всадника из пищали, которая стреляет недалеко! Попасть в несущегося вскачь кавалериста можно было лишь при стрельбе буквально в упор.
Героизма русским не занимать! Но князь знал и то, что порой малоопытные, недостаточно дисциплинированные и сплоченные сотни стрельцов не могли чисто психологически выдержать вид несущейся лавины всадников и выстрелить именно тогда, когда их залп нанесет неприятелю наибольший ущерб, невозможно. Неоднократные поражения русских в годы Ливонской войны и в первые годы великой смуты от поляков и литовцев подтверждали это.
– Нам нужна пехота, способная выдержать удар лучшей в мире шляхетской кавалерии! – воскликнул князь, – мы выдержим этот удар и победим. Пока у нас много необученных, значит, надо срочно готовить их воевать по-новому. 
Вместе с тем Скопину-Шуйскому были хорошо известны и сильные стороны русского войска — неприхотливость, непритязательность, умение подчиняться, а также способность стойко переносить тяготы войны.
– Верю я в нашего ратника, – сказал князь, – в его стойкость и храбрость верю. И то правда, пока русская пехота значительно лучше русской конницы. А всего превосходнее русские бьются, защищая крепости, нежели в открытом поле. Так вышло, что наше войско более всего снискало себе славу в завоевании и защите городов, чем в удачных стычках в открытом поле. Наш воин смел, только надо сказать, одной смелости нам не хватит. Надобно, чтобы воины русские упражнялись и были обучены строю и искусству современных войн.
Воеводы одобрительно закивали головами. Предводитель шведского отряда Зомме был незамедлительно послан на организацию учения с наказом вернуться для беседы после совета. А князь развернул на столе карту, пригласил воевод взглянуть на нее:
– Не только святой Макарий – сама наша земля нам поможет. Вот Волга, а вот Жабня с ее топкими берегами. Здесь надобно насыпать вал и оборудовать острог со стороны поля. А поле перед острогом должно быть усыпано рогатками.  Надо укрепляться и сохранять по мере сил в любом сражении армию! – вот главное.
– Укрепим лагерь, князь, не сумлевайся, – заверил военачальника воевода из Орешка боярин Головин.
– Времени у нас мало, Семен Васильевич, – вздохнул князь Михаил, новая тактика отдельных укрепленных лагерей хороша, и нам надобно успеть все оборудовать до появления тут ворогов. 
Князь осознавал: лишь опираясь на полевые укрепления, как небольшие деревоземляные острожки, так и на «испанские рогатки», обученная по голландскому образцу и вооруженная как огнестрельным оружием, так и длинными пиками, русская пехота могла рассчитывать на успех в боях с польско-литовскими отрядами на службе самозванца. 
Скопин-Шуйский понял это не сейчас. И даже не в июне, когда столкновения шведов с польско-литовскими отрядами и казаками, служившими Лжедмитрию II, показали выгоду заимствования голландской военной системы. Тогда произошел ожесточенный  бой под Торжком его воеводы Семена Головина, отряд которого был усилен шведами под началом Горна, с опытными воинами полковника Зборовского, которому удалось запалить Торжок.
Защитники русского города не сдавались. Они ждали помощи от Скопина-Шуйского, и помощь пришла вовремя: русско-шведский отряд под командой Семена Головина и Эверта Горна численностью в две тысячи воинов подошел к городу.
Противники выстроились друг против друга в боевых порядках. В центре русско-шведского войска стояла шведская пехота в виде каре, то есть квадрата, стороны которого образовывали несколько рядов копейщиков, вооруженных длинными до 5 метров копьями. Внутри каре находились солдаты с огнестрельным оружием. В войске Зборовского преобладала конница – польские гусары и казаки. Когда вражеская кавалерия пошла вперед, ее главный удар приняла на себя хорошо обученная военному искусству шведская пехота. В ожесточенной схватке гусары потеряли две роты, но третья рота сумела все же проломить фронт.
Однако она тут же попала под ружейный огонь и была вынуждена отступить. Шведы тоже понесли большие потери, но воевали умело. Они вооружились длинными пиками и сумели отразить атаку конницы поляков. Кавалерийская атака против ощетинившейся пиками пехоты была бессмысленна и бесполезна – пехотинцы поражали всадников и их коней, сами оставаясь неуязвимыми для неприятеля. Тем самым удалось повернуть поляков вспять, избежав поражения в бою, который начался неудачно для воеводы Головина.
Князь понял преимущества новой военной тактики гораздо раньше. Много немецких и шведских книг прочел он об этом и, что немаловажно, успел убедиться в первом успешном опыте – приходили и вливались в его войско отряды ратных людей с Вологды, Белозерья, Каргополя, Устюжны, Поморья, Устюга Великого, Ваги, Северной Двины, Вычегды и других северных городов и земель. И был среди них ратники, уже обученные новым приемам войны. Воевали они отменно.
Именно из них князь Михаил, будучи, несмотря на свою молодость, военачальником  рассудительным, решил при помощи иностранных военных инструкторов создать костяк армии, способной разгромить польско-литовские отряды самозванца и снять блокаду с Москвы. Тем более, сам Бог послал ему в подмогу Христиера Зомме. Этот уже обстрелянный участник войны с Испанией в Нидерландах был не только смелым воином, но и знатоком военного искусства.
Если в лагере русской армии под Калязином Зомме наладит интенсивное обучение русских новобранцев по голландским уставам, и у него время не пропадет даром, то будет толк, размышлял князь. Вот, например, воины воеводы Ададурова так уж точно в большинстве своем годятся больше для плуга, чем для достижения воинского успеха и победы над сильным врагом.
И то верно, что без системы Зомме и налаживания железной дисциплины в его армии ему будет сложно удержать в верности и повиновении множество необученных людей, ежедневно стекавшихся к нему из Ярославля, Костромы и Поморья.
  Еще в Москве князь внимательно изучил основные принципы военной реформы Морица Нассауского, осуществленной в конце XVI века во многих европейских странах. И понял, почему родившаяся в результате нововведений голландская армия не без оснований считалась лучшей из лучших. Во-первых, специфические условия военных действий в Нидерландах способствовали развитию искусства осады и обороны крепостей, а вместе с тем росту значения пехоты как основного рода войск.
Во-вторых, стремясь найти эффективное противоядие против неудержимого натиска испанских солдат, Мориц Нассауский и его кузен Биллем стали выстраивать своих мушкетеров длинными шеренгами, расположенными одна задругой, причем сделав залп, передняя шеренга посредством контрмарша отступала назад для перезарядки своих мушкетов, а стоявшая за ней шеренга выдвигалась вперед и делала свой залп, после чего делала то же самое. Этим поддерживалась непрерывность огня.
В-третьих, сложные перестроения и неглубокие боевые порядки, составляющие до десяти шеренг, потребовали отличной дисциплины и тщательного обучения солдат и офицеров. Новая тактика и жесткая дисциплина в сочетании с беспримерным героизмом и храбростью русских солдат – вот на что решил сделать ставку Скопин-Шуйский.
Князь Михаил изучил и военное дело древнего Рима, где придавалось большое значение земляным работам, и понял, что надо перенимать на вооружение все лучшее из накопленного опыта. Если его храбрые воины научатся быстро возводить полевые укрепления, превращая свои позиции в неприступные для атакующего неприятеля, они будут непобедимы.
Михаил Васильевич выслушал воевод, переговорил с Зомме и решил немного отдохнуть в отведенных ему покоях. Сон не шел, и мысли его унеслись в далекие юные года. Он вспомнил лицо своей маменьки, которая так любила всегда своего Мишеньку и любит его теперь. Княгиня Скопина-Шуйская, боярыня Елена Петровна, урожденная княжна Татева, постаралась дать сыну соответствующее его знатному роду воспитание и образование. До семи лет он учился дома, а потом пошел в школу.
С нескрываемой гордостью рассказывала маменька об истории семейства. О том, что их княжеский род Скопиных-Шуйских, известный с XV столетия, составляет немногочисленную ветвь суздальско-нижегородских князей Шуйских. Родоначальником их был Юрий Васильевич Шуйский, и все князья храбро бились за свободу и независимость русской земли. Юрий Васильевич имел трех сыновей – Василия, Федора и Ивана.
Скопины-Шуйские вели начало от его внука. Василий Васильевич, получивший прозвание Бледный, который в период правления Ивана III был назначен наместником в Псков, а затем в Нижний Новгород, участвовал в военных походах в Литву и Казань и во время казанского похода стоял во главе войска. Из троих детей Василия Васильевича двое были названы Иванами. От Ивана Большого, получившего прозвание Скопа, и начались Скопины-Шуйские.
Род этот быстро угас, князей Скопиных-Шуйских было всего трое. Сам Иван Васильевич Скопа при Иване III был воеводой, а с 1519 года стал боярином. Участвуя в казанских и литовских походах, он возглавлял Большой полк. Его сын, Федор Иванович, был назначен первым воеводой в Вязьме и 24 года своей жизни посвятил ратным делам, приняв участие во всех военных походах. Боярином он стал в 1549 году.
Василий Федорович Скопин-Шуйский, сын Федора Ивановича, отличился в период обороны Пскова от войск Стефана Батория. Кроме заслуг воинских его отличало и умение быть нужным при дворе. Рано достигнув боярского звания, его несколько раз посылали управлять Псковом, а под конец карьеры он получил в управление Владимирский судный приказ. В царствование Федора Иоанновича, когда вражда между Шуйскими и Годуновым усилилась, последнему удалось обвинить Шуйских в измене государю. Мнимые изменники были арестованы и сосланы в отдаленные места, но не все.
Василий Федорович хоть и был лишен каргопольского наместничества, которым управлял в то время, но остался жить в Москве.  Скончался Василий Федорович рано – в 1595 году и был похоронен в Суздале, в семейном склепе. Тогда княжичу Михаилу шел одиннадцатый год.
Главным воспитателем молодого князя стала его мать – княгиня Елена Петровна. Любопытно, что она воспитывала сына спартанским образом. Даже в домашнем образовании – а Михаил учился дома до 7 лет – основное время уделялось физическим упражнениям и военным играм, для чего привлекались лучшие учителя.
А он с удовольствием учился и весьма успешно осваивал основные науки. Знал не только совершенно необходимую для чтения учебников латынь и широко распространенный в ту пору немецкий язык, но также польский и шведский. Любил читать книги по математике, географии, истории, но больше всего по военному делу. Помимо этого читал православные книги, причем уделял им особое внимание, ибо был истово верующим человеком, и маменька часто рассказывала ему о подвигах святого благоверного князя Александра Невского. 
Воспитание и взросление будущего полководца проходили отнюдь не в благоприятной атмосфере. На троне тогда сидел слабовольный сын Ивана Грозного Федор, но власть в стране начал постепенно прибирать к рукам его властный и жесткий зять Борис Годунов, жестоко расправляясь с возможными конкурентами. Шуйские по своей родовитости, заслугам перед Россией были едва ли не первыми. В результате интриг славного полководца, героя обороны Пскова, России Ивана Петровича Шуйского постригли в монахи Кирилло-Белозерского монастыря, а в конце 1588 года отравили угарным газом. Еще через год отправили в ссылку и отравили там же боярина Андрея Шуйского.
Князь хорошо помнил, что юность свою провел в атмосфере постоянных дворцовых интриг, угроз, нестабильности, слабости власти. Конечно, все это отразилось и на его характере, приучило к осторожности в своих поступках и привычке все внимательно продумывать наперед.   
  На глазах его шатались троны, менялись цари, власть, рушились вековые устои, являлись самозванцы, а народ также подвергался сомнениям, порой превращаясь в неукротимую толпу. Однако был и такой момент: с 1589 года существовал помимо царского еще престол патриарший, и духовная власть патриарха, русской православной церкви оставалась единственной опорой в это лихое безвременье.
Он рано начал служить при дворе. В возрасте пятнадцати лет уже выполнял отдельные поручения царя Бориса, но в те годы был тих нравом, продолжая читать книги о воинских подвигах. В 1604 году, когда ему исполнилось 18 лет, молодой князь получил чин стольника и стал участвовать в посольских приемах.
Годы пронеслись перед князем, словно лошадь, скачущая галопом. В октябре 1604 года начался поход к Москве Лжедмитрия I, а в июне 1605 года он торжественно вошел в Москву. И на престоле водворился «царь и великий князь Дмитрий Иванович всея Руси». С его приходом к власти совершенно неожиданно изменилась и судьба молодого Михаила. Новый царь отметил Михаила боярством и должностью Великого мечника – новым дворянским званием, введенным им по польскому образцу. Оценив не только красоту, но и ум, честность и благородство Скопина-Шуйского, Лжедмитрий поручает ему важную для себя миссию – привести в Москву «мать» царя – Марию Нагую, жившую монахиней в отдаленном монастыре. Он выполняет это ответственное поручение.
Власть Лжедмитрий удержать долго не смог. В мае 1606 года в Москве вспыхнуло восстание. Лжедмитрий I и многие из его приближенных были убиты. Царем был провозглашен князь Василий Иванович Шуйский, родственник Михаила Скопина-Шуйского. Тогда же стольник Скопин-Шуйский стал воеводой.
Михаил знал от матери, что Скопины в роду Шуйских были старшей линией по сравнению с линией царя Василия Шуйского и, следовательно, имели больше прав на престол. Это всегда беспокоило царя Василия Шуйского и заставляло с подозрением относиться к племяннику. Хотя молодой князь занимал как бы нейтральную позицию. Он не был особенно близок с Лжедмитрием, не принимал участия в заговоре своего дяди и перемены на престоле воспринял, как должное. Ему хотелось проявить себя на военном поприще, и он мечтал о другом: стать одним из самых знаменитых полководцев своего времени.
Первая воинская слава пришла к Михаилу Васильевичу Скопину-Шуйскому после кровопролитных сражений с отрядами Ивана Болотникова, которые до этого момента не раз разбивали высланные против них войска царских воевод. Помимо крестьян и холопов в лагере Болотникова находились казаки и стрельцы. Немало было дворян и детей боярских. Армия эта была довольно сильна. 
Князь Скопин-Шуйский был назначен воеводой царского войска. Он решил применить новую тактику и наносил со своим отрядом стремительные и разящие удары по восставшим и затем успешно, с минимальными потерями отводил войска в Скородом – деревянную крепость вокруг Замоскворецкого предместья. Осторожность не мешала дерзости его рейдов, которые весьма сильно трепали неприятеля.
Болотников понимал, что время играет против него и старался ускорить события, предприняв попытку взять Москву штурмом. В одну из темных ноябрьских ночей его повстанцы приблизились к Серпуховским воротам стольного града. Но застать воинов князя врасплох не получилось. Михаил разгадал замысел своего противника, и московское войско у Серпуховских ворот ожидало нападения врагов. Он отдал приказ подготовить пушки на стенах. А возле них безотлучно находились пушкари, готовые в любую минуту дать разящий залп.
Людей Болотникова у Серпуховских ворот заметили заблаговременно и, подпустив на расстояние выстрела, открыли смертоносный огонь из пушек и ружей. Началась ответная стрельба из ружей, однако находившимся за крепостными стенами воинам князя она не принесла никакого вреда в то время как нападавшие несли огромные потери.  Несмотря на трупы своих людей и стоны раненых, Болотников продолжал приближаться к стенам, и тогда князь Михаил дал команду атаковать и совершил неожиданную вылазку.
Его воины, возглавляемые самим Скопиным-Шуйским, стремительно выскочили из крепостных ворот, при поддержке крепостной артиллерии рассеяли неприятеля и нанесли ему сильный урон. Они хотели преследовать оставшееся войско Болотникова, но  Скопин-Шуйский остановил их. Это могло быть опасно, ведь ему не было точно известно о наличии резервов у противника. Князь и на этот раз не изменил своему хладнокровию и осторожности. 
Князь Михаил вспоминал сейчас эти былые баталии. Предводитель восставших Болотников оказался достойным соперником и талантливым военачальником, действующим по правилам военной стратегии. Ему и раньше говорили, что этот Болотников не так прост. Он несколько лет провел в татарском плену, бежал с турецких галер в Венецию, где учился военному делу и успешно применял свои знания в боях с теми же турками. Современными методами вооруженной борьбы, организации и подготовки войск владел в совершенстве.
Князь Михаил Скопин тогда понял главное: Болотникова остановить трудно, и нельзя давать ему ни минуты покоя для организации планомерного наступления. Помешать Болотникову, как следует, подготовиться – князь поставил перед собой эту первоочередную нелегкую задачу. Он настоял на решительной атаке, когда почувствовал разложение в стане врага, точно проведал об измене и брожении в рядах осаждавших. И тогда блокировал Болотникова в Коломенском, невиданным доселе комбинированным артиллерийским огнем заставил того уйти в Калугу и Тулу. А затем успешно штурмовал город Калугу, применяя европейскую тактику осады.
Но тогда под Калугой Болотникова спасли от полного разгрома казаки изменника воеводы Телятевского. Они нанесли царским войскам в тыл едва ли не смертельный удар, позволивший Болотникову вырваться из осажденной крепости. Тогда погибли двое из трех царских воевод и более 10 тысяч ратников. Сам Скопин сумел в сложнейшей обстановке собрать вокруг себя верных людей, прекратить панику, организовать отпор врагу. 
Воеводы видели: не случайно, а за ратные подвиги и умелое командование царь Василий поставил Скопина воеводой первого Большого полка, когда тому исполнится всего 21 год! В этом возрасте встать во главе всей армии! В первых же боях молодой князь, в отличие от своих коллег, царских братьев Дмитрия и Ивана, сразу осознал: надо учиться воевать по-новому. Врагов можно победить только нестандартными задумками и решениями.
Так, при осаде Калуги князь отказался от долговременной и пассивной осады, а начал массированный обстрел и повел на крепость «гору деревянную» – высокий вал из бревен, которые осаждающие перебрасывали вперед. День, за днем грохочущий вал по всем правилам фортификации, под углом к городу, защищая наступающих, и оставляя сектор для артиллерийского обстрела, надвигался на укрепления Калуги. При взятии Тулы после многодневной осады Скопин-Шуйский применил еще один нестандартный ход – построил дамбу на реке Уже, затопив город и крепость.
Здесь, под стенами древнего монастыря Скопину будет противостоять еще более сильный противник, нежели крестьянский вождь. Во главе польских войск стояли одни из лучших европейских военачальников, такие, как гетман Ян Петр Сапега, Шаховской, Зборовский и другие. Он будет воевать с врагом, который побеждал шведов и прекрасно обучен.  Победить такого противника может только настоящая, хорошо обученная, прекрасно оснащенная и обстрелянная армия.
Эту армию нового типа, невиданную прежде в России, князь Михаил начал готовить прямо в перерывах между ожесточенными боями, используя любую передышку. 
В палату, где отдыхал, предаваясь воспоминаниям князь, вошел Христиер Зомме. Его многие русские воины «за глаза» да и «в глаза» для простоты называли Христошумом или просто Шумом.
– Наши дозоры донесли: со стороны Троице-Сергиевского монастыря в нашу сторону движется примерно 6 полков, – доложил швед, – это полки гетмана Сапеги. С ним полковники Зборовский и Лисовский.
– У нас остается не так много времени, – сказал князь.
– Но зато русские люди привычны к лопате, кирке и топору, – улыбнулся швед, – с таким народом мы успеем оборудовать систему полевых укреплений-острожков.
– С помощью Божией! – ответил князь, – Вы знаете, где мы будем держать оборону? В православной святыне, где покоятся мощи чудотворца Макария! Нам сами стены помогут!
– Это очень важно, – согласился Зомме, перекрестившись по-своему.
Князь Михаил сделал поклон в сторону куполов храма и тоже осенил себя крестом.
– Мне нравится ваша идея, князь, о постепенном завоевании пространства путем создания отдельных опорных пунктов «острожков», которые создавали вокруг себя смертельные для противника зоны и продвигались вперед, по мере его вытеснения, в сочетании с русскими задумками, – продолжил швед. – Такими, как засеки, рогатки, дерево-земляные точки. А рогатки, которые сооружались бы пехотой из железных крючьев прямо на поле боя и в мгновение ограждали ее от налета кавалерии, мысль вообще превосходная.
– Рад это слышать, друг, – Скопин улыбнулся, встал с лавки и прошелся по палате, – так оно. Везде, где мне приходилось сражаться, строю, как те же голландцы, крепости. Иначе нельзя! Возведение полевых укреплений, пресловутых острожков, оказалось зело полезным. Если раньше русская пехота в открытом поле не могла успешно противостоять бурным атакам польской конницы, и даже знаменитый «гуляй-город» не давал необходимой защиты, то теперь, под прикрытием острожков, она могла успешно отражать натиск поляков и побеждать их.
Швед закивал, соглашаясь.
– А народ у нас, верно, мастеровитый, – добавил князь Михаил. – Ежели надо, горы своротят. И леса тут лесом богатые. Опять же бревна можно по Волге перегнать. Мысль у меня вот еще какая. Надобно не только выстроить систему полевых укреплений-острожков, но и соорудить острожки такие, которые располагались бы на дорогах и перекрывали пути доступа в неприятельский лагерь помощи и припасов.
– Поляки делают ставку на полевое сражение, в котором рассчитывают одержать победу, имея перевес в коннице, – заметил швед.
– Это я понимаю. И ты знаешь: бросать недавно собранную и еще недостаточно сколоченную армию против опытного неприятеля слишком рискованно. Надобно измотать врага, выведать его сильные и слабые стороны, потрепать тылы, – задумчиво проговорил князь Михаил, – мне нужны люди, отлично знающие местность. 
– В добровольцах из слободы и окрестных деревень нет недостатку, князь, – доложил Зомме, – только что подошли двое. Местный кузнец Гордей и его подмастерье Мирон просятся в войско. Говорят, очень хотят бить супостата.
– Кузнец нам в кузнице пригодится, а племянника зачислите на довольствие и начните учить военному делу, как положено.
Швед кивнул и вышел из палаты.

Глава четвертая

На середине Волги Мирон греб уже не так поспешно, как у берега, когда им чудом удалось избежать смертельной опасности. Он сноровисто, почти без брызг, опускал весла в темную воду, энергично совершал рывок на себя, и оттого лодка двигалась ровно, но напористо. Журчала вода за кормой, ритмично поскрипывали, как будто переругиваясь между собой уключины. В эту ночь небо особенно расщедрилось на звезды, которые, как показалось Мирону, весело подмигивали, вместе с ним и Палинарой радуясь его освобождению из вражеского плена.
Не столько выверяя курс, сколько от непреодолимого желания лучше разглядеть девушку, Мирон иногда поглядывал на нос лодки. Палинара сидела в его потертом кожухе, наброшенном на округлые, нежные плечи, и о чем-то задумалась. Соломенные пряди вьющихся волос закрывали ее высокий лоб. Мирон отметил и милую курносость, и стрелочки тонких бровей вразлет, и мягкий овал подбородка, но особенно ему нравились ее глаза. Какие они: серые или голубые, он пока не знал, и ему было очень интересно. Но ничего. Пройдет час, от силы два, и он непременно получит вопрос на этот волнующий вопрос. 
Августовская ночь, хотя и стала длиннее, нежели июльская, все же коротка, и вот уже на востоке появилось слабое свечение. Мирон не раз встречал в рыбацкой лодке рассвет, и каждый раз с удовольствием заново переживал этот волнующий момент пробуждения солнца. Трудно было сказать, что выглядело более привлекательным: первые рассветные ресницы поднимающегося солнышка или робкий, несмелый луч, осторожно ступивший на воду, но с каждой минутой набирающий яркость цвета и вольную силу? 
Этот первый луч – словно сигнал к всеобщему пробуждению. Волга у Калязина просыпается быстро. Как наполнится светом восток, так и вода изменит свой цвет от темно-матового к желтовато-зеленому, а вдали к серо-голубому оттенку, заиграет искорками. Искорки эти мечутся по воде, и вот уже заиграл лещ, запрыгала от хищного окуня по воде убегающая молодь плотвы, а на болотах начали просыпаться и квакать наглые лягушки.
Рассвет, быстро заплетая в косицы упрямые, непослушные, расползающиеся лучики и причесывая вихры на макушке восходящего солнца, уже будит говорливых и неутомимых птиц, гнездящихся у берегов великой русской реки.
Бывало, дядя Гордей на рыбалке, заслышав птичьи трели, доносящиеся в такую пору от берега, безошибочно определял голоса малиновки или болотной овсянки, выделял из общего птичьего гама реплики водяного дрозда, сетуя на громкую ругань прибрежных чаек, мешающих слушать птичий концерт. 
Перед глазами Мирона встало лицо его доброго дяди. Юноша непроизвольно тяжело вздохнул, и Палинара положила теплую маленькую ладошку на широкое плечо неутомимого гребца:
– Ну что ты. Все будет хорошо.
Она зашептала слова молитвы, трижды перекрестилась на купола показавшегося собора Макарьевского монастыря, и Мирон ощутил непонятное чувство. Он поймал себя на мысли, что хотел бы вот так плыть с этой девушкой на старой лодке неведомо куда, лишь бы никогда не расставаться.
Лодка тем временем приближалась к берегу все ближе и ближе. Какие же глаза у Палинары? Сердце Мирона застучало, затолкало его все сильнее в грудную клетку, и он не в силах противиться более своему искушению, опустил весла в воду, обернулся. Вгляделся в лицо девушки, а она словно ждала этого – заулыбалась приветливо.
Не серые, и не голубые, что-то среднее! Вот поднимется солнце выше – тогда скажет он себе наверняка. А пока…
– Палинара! 
– Мирон!
– И я хочу плыть вот так с тобой. На этой лодке. По Волге или Жабне. А может, по Нерли или по Пуде. Неважно. Куда глаза глядят…такое у меня странное желание. Только ты не смейся.
Юноша удивился:
– Ты прочитала мои мысли. Как?
– Женщина чувствует сердцем. Я не могу объяснить, но знаю, о чем ты сейчас думаешь.
Мирон смутился. По правде, пока сидел он на веслах, еще одна мысль не давала ему покоя, покусывая, как надоедливый овод. Такая красивая девушка и по возрасту – невеста на выданье. Кавалеров, поди, хоть отбавляй. И статью вышла, и обличием. Вот бы попытать ее – а как обидится?
Девушка уловила его нерешительность:
– Сосватана я. За Николку, сына мельника. Семья наша не бедная, да кормильцев мало, семеро по лавкам, вот тятенька и решил. Этой осенью, как уберем урожай, решили свадьбу играть.
Отвернулся Мирон, не сумел сдержать тихий вздох.
– Глупый, – тронула за плечо юношу Палинара, – ты того не знаешь, что не люб он мне. И ничего между нами не было. Конечно, мне бабушка рассказывала и маменька – издревле девку под венец отдавали за мужа нелюбимого. Бабушку мою сосватали из другой деревни за моего деда, так она его лицо только на свадьбе и увидала! Думала, что страшный, а оказался ничего себе. Так и полюбила. Десять детей потом народили, всех подняли, в люди вывели.
– Люб – не люб, а выйдешь за него, коли так, – вздохнул Мирон.
– Посмотри на меня, неужели ты ничего не видишь?
Крупная чайка круто свалилась с поднебесья, скользнула над волжской водой и вдруг расхохоталась над Мироном: «Не видишь. Не видишь!» Луч света заиграл в волосах девушки, а потом унесся по воде к другому берегу. Мирон хотел что-то спросить, но язык не послушался его на этот раз, словно приклеился к чему-то во рту. Это ощущение было совершенно новым. Он не испытывал его прежде. Ни в первый раз, на сеновале с Палашкой, соседской крупной девахой, которая была старше его на два года. Ни потом, с другой свой зазнобой – конопатой Фросей.
Тогда ему только исполнилось семнадцать. Он начал работать в кузнице, сразу на глазах окреп и вырос в плечах, примечая на себе взгляды девушек всей улицы. Мирона не раз приглашали на посиделки, но он не ходил. То помогал Гордею в кузнице, то находились дела поважнее в поле и на огороде. Гордей приговаривал: «Дело на безделье не меняют, кто будет робят кормить?»
В тот день Палашка утянула его все же на свой сеновал, прекрасно зная, что все домашние и даже дети ее семейства заняты разделкой лещей, и сама она послана в лавку за солью. Как будто караулила парня. Мирон только со двора – и она тут как тут – и не просто зовет туда – умоляет глазами. 
Пошел он. Да только как-то у них торопливо все вышло. Положила Палашка его ладонь на свои крепкие груди, спросила, нравятся ли. А Мирон, ничего не ответив, впился взглядом в ее мягкие, белые ноги. Все произошло довольно быстро, и к удивлению Мирона, Палашка успела получить желаемое, закатила глаза, затряслась в сладких конвульсиях, а потом обняла его ногами за спиной и долго не отпускала. Но за сараем послышался шум и Палашка, отряхивая сено, внезапно порывисто обняла Мирона, горячо поцеловала в губы и прошептала:
– Вижу, первый раз это у тебя. А хочешь, и завтра приходи сюда, как стемнеет. Или за околицу пойдем. Мне ты понравился, а я тебе?
Мирон тогда кивнул. Он блаженствовал, искренне был доволен и собой и тем, как все это происходило. Они расстались в тот день, не пробыв вместе и десяти минут, а Мирон долго потом ходил, как шальной, не в силах скрыть улыбку. Потом у них еще были такие встречи, всегда торопливые и неистовые. Палашка умудрялась улучать для этого несколько минут, жарко дыша, опрокидывалась на спину, увлекая за собой Мирона, закрывала глаза и подставляла для поцелуя толстые, жадные губы. 
– Слаба девка «на передок», – как-то ухмыльнулся вослед Палашке родственник Мирона из соседней деревни, – на свадьбе у сына Сидора совсем стыд потеряла. Конюх Савелий сначала с ней любовь закрутил, уводил в кусты, а потом она гармонисту дала. И зачем тебе такая распутница?
И откуда прознал все только? Выругался потом самыми последними словами и ушел, вот только Мирон почувствовал себя так, как будто прилюдно в грязь по уши попал, а отмыться негде.
А вскоре Палашку выдали за овдовевшего купца из Твери, и как это ни странно, Мирон, в отличие от девушки, не особенно переживал и даже втайне обрадовался такому событию. Юноша вспомнил и некрасивую Фросю, которой очень нравился и понял, что с этой девушкой он лишь отпускал на волю свою похоть. Уводил ее летними ночами в кусты на берег Жабни, а Фрося покорно ложилась на спину, оголяясь снизу и нежно обнимая Мирона. Не было у него к ней любви, хотя и чувствовал: в огонь и воду пойдет за него Ефросинья, не задумываясь ни на мгновение.
Увидел Мирон Палинару и сразу понял: все, что случилось между ним и Палашкой, как и все, что было между ним и Фросей, не то было. Вот сейчас другое. Любовь как бы играла  с ним в прятки. Сердце то замирало, успокаиваясь, то, как птица со дна  пропасти, взмывала вверх. Оно так сильно молотило в дверь грудной клетки, что ему казалось: Палинара тоже слышит этот стук.
Он вдруг вспомнил, что она незадолго до этого легко прочла его мысли, и устыдился, что его воспоминания станут ей известны. Мирон отогнал это предположение, заулыбался: нет, такого точно быть не может! Интересно как вышло: знает Мирон ее всего ничего, а готов заслать сватов и жениться на такой девушке. Сватов…
Интересно, как отнесся бы к его намерению Гордей? Перед ним явственно встало лицо дяди. Мирон непроизвольно вздрогнул, вспомнив последние мгновения жизни Гордея, и его кулаки сжались так сильно, что побелели костяшки пальцев. А время ли сейчас, когда к его родным местам подступили несметные вражьи полчища, крутить любовь? Теперь, когда святыне русского православного духа угрожает опасность, и все должны сплотиться и отдать все силы для победы над чужеземцами, разоряющими русские города и села.
Палинара погладила своей маленькой ладошкой его запястье, и Мирон посветлел лицом, как будто душой оттаял. Он подумал, что после того, как разобьют врагов, он обязательно отыщет Палинару и сделает ее своей женой. Впрочем, почему отыщет? Он не должен расставаться с ней. И как она вернется в стан чужеземцев? Девушка будет жить у них дома. А тете он все объяснит. В конце концов, если бы не Палинара, не сносить было ему головы.
– Ты что-то решил про нас? – догадалась девушка.
– Колдунья! – вырвалось у Мирона, – да, решил! Тебе нельзя пока возвращаться. Будешь жить в доме Гордея, а потом я хочу…
Мирон вдруг замялся, стушевался. Не рано ли он говорит те слова, которые ждет от него девушка. Или она не ждет их? Он растерялся и потупился, внимательно рассматривая весло.
– Я все поняла, – пришла ему на помощь Палинара, – я чувствую, что ты хотел сказать. А знаешь, когда про тебя и про меня подумала я?
– Когда?
– В ту минуту, как тебя схватили вороги и, пленного, мимо меня провели. И сразу решила все для себя. Только не вышло по-нашему.
– Почему?
– Мы с соседской девушкой Агашей придумали так. Хотели завлечь обоих часовых на сеновал и поднести им медовухи с отравленным зельем, которое мне дала моя бабушка. А потом взять ключи у них и отворить сарай. Старший по званию на меня сразу глаз положил. Но пост бросить не пожелал. Он  приказал другому поляку идти сначала с Агашкой, а сам остался караулить. Ходил вокруг сарая и все прислушивался, прислушивался. Звуки какие-то изнутри появлялись, то нарастали, то стихали. Словно крыса скребла.
– Это я подкоп делал.
– Тоже мне додумался. Ночью, когда каждый шорох слышен. А поляк тот не дурак, сразу понял это. Поначалу обошел сарай, осмотрелся и сообразил, что тебе долго рыть еще. Потом все же собрался зайти внутрь, но я решилась помешать этому. Начала с ним говорить, смеяться. Он не так понял, сразу обниматься полез, повалил меня на землю. Тут я камень и нашарила, а что было дальше, ты видел.
Палинара вдруг задрожала, несмотря на то, что от взошедшего солнца стало уже тепло, и слеза выкатилась из ее глаза.
– Ты что, жалеешь этого гада? – вырвалось у Мирона, – а мне их нисколько не жаль. Эти ироды дядю Гордея убили!
– Да не его мне жаль! – отмахнулась Палинара, – хотя тоже грех! Все же живой человек! Я Агашу вспомнила. А ну как не удастся ей подсыпать зелье часовому и убежать потом на пасеку к моим родным?
– Будем молиться за нее, – предложил Мирон, оглянувшись на сияющие купола Троицкого соборного храма Макарьевского монастыря и крестясь трижды, – за твоих родителей, за нас. И прежде всего, за спасение страны нашей от волчьей чужеземной своры.   
– Будем, – отозвалась Палинара, также три раза перекрестясь, – я уповаю на милость Господа нашего. Он поддержит и нас и ее в трудную минуту.
– В Макарьевском монастыре против ворогов земли русской под началом князя Скопина-Шуйского и шведского командира Зомме собирается большая сила, – сказал Мирон, – много добровольцев с северных земель пришло, и самое главное – с нами сам преподобный Макарий.
 Он сел на весла и махнул в сторону монастыря:
– Я тебе потом легенду про Макария Калязинского поведаю. Ее мне дядя Гордей перед самой смертью рассказал и думаю, что не случайно. Мне кажется, мощи святого Макария тоже явились после тридцати восьми летнего отсутствия, как знак, что в годы испытаний он будет с нами.
В это тихое августовское утро природа, казалось, отдыхала. Она словно давала возможность людям собраться с силами, с мыслями, с правдой своей для важного события, которое назревало в воздухе, напоенном ароматом созревающих яблок и заливных лугов. Солнце поднималось все выше и выше, следя своими косыми глазами за мачтами сосен на берегах Волги, за куполами монастыря и ратниками, высыпавшими на площадь для обучения мастерству хождения строем и приемам рукопашного боя под руководством педантичного шведа Зомме.
Мирон представил лицо жены дяди Гордея – Натальи Тихоновны. Как скажет он ей про смерть мужа? Какие слова он должен подобрать? И почему Мирон уцелел, а Гордея постигла такая смерть? Может, не разгневал бы он гетмана, тогда поместили бы их в сарай вместе, и удалось бы тогда бежать вдвоем? 
Нет, решил Мирон, Гордей по-другому поступить тогда не мог. Он все для себя решил, когда получил весть о гибели под Троице-Сергиевой лаврой своего брата Ивана. Гордей сказал тогда жене о своем решении просто, как-то совсем по-будничному:
– В нашем роду были не только хорошие кузнецы, но и храбрые воины. Если погиб Иван, кто-то должен заменить его. В кузнице Мирон уже может работать самостоятельно, он и в поле осенью управится, если что…
Если что?
Наталья Тихоновна при этих последних словах заревела в голос. Она знала: если Гордей что-то решит – переубеждать бесполезно. Она только подтолкнула Мирона к двери. Дескать, иди с ним. Поможешь, приглядишь. А может, надеялась: князь оставит опытного кузнеца при кузне, а в войско зачислит его племянника. 
Так и вышло. Только вот на вылазку отправили сразу их двоих. Потому что очень хорошо знал те места Гордей. Успели они незаметно пройти лесом, но не подумали, что от лагеря Сапеги конные дозоры гусаров отошли так далеко и спрятались в лесу так умело. Хоть бы какая птица подала сигнал! Нет ведь! Молчали пернатые…
Да что теперь об этом говорить! Опыт дорогой ценой достался, а сведений добыть толком не удалось.
Мирон тяжело вздохнул, ожесточенно заработав веслами. Вскоре лодка ткнулась в песок.
Глава пятая

В сорока верстах от Ростова Великого в селе Кондаково в 1548 году в православной и благочестивой семье крестьянина Акиндина и его супруги Ирины родился мальчик, которого вскоре окрестили Илией.
Ребенок радовал своих родителей отменным здоровьем, отличался завидным аппетитом и рос на удивление быстро. Ему не исполнилось и полгода, как он начал ходить, однако никогда не шалил, был спокойным и послушным.
Семья Акиндина была верующая, и родители с малых лет приучали дитя к молитвам и церковным обрядам. Когда Илие минуло шесть годков, он премного удивил свою мать, когда вдруг вымолвил такие слова:
– Вот вырасту и непременно стану монахом. Буду носить на себе железа, трудиться ради Бога и стану учителем всем русским людям.
Не только поразилась таким словам малолетнего сына Ирина, но в глубине души и  обрадовалась. Какая мать не желает, чтобы сын вырос добропорядочным и благочестивым, но могла ли она предположить, что эти слова станут пророческими и в точности сбудутся? 
Частым гостем в доме Акиндина был сельский священник отец Василий. Однажды за обеденным столом священник поведал всем историю жизни Преподобного Макария, чудотворца Калязинского. Илия слушал внимательно и вдруг сказал:
– Я буду таким же монахом, как Преподобный Макарий.
Священник Василий даже ложку отставил в сторону – так удивился речам ребенка:
– Кто это тут говорит такие смелые речи? – спрашивает с напускной строгостью, а глаза улыбаются.
Но Илия не оробел. Выступил вперед, и смело заявляет:
– Тот и говорит, кто тебя не боится!
Все тихонько засмеялись, а мать Ирина добавила:
– Чудной у нас Илюшка, ох и чудной!
До восемнадцати лет Илия рос в доме своих родителей, помогая отцу в поле и матери по дому. Но наступили тяжелые времена: в ростовской земле случился лютый голод. Прослышав, что в нижегородских краях можно неплохо заработать, Илия направился на заработки поближе к Нижнему Новгороду. Два года не возвращался он в родное село Кондаково, и вестей о нем никаких не было.
Родители забеспокоились не на шутку и послали на поиски Илии двух старших сыновей Андрея и Давида. Братья нашли Илью неподалеку от Нижнего Новгорода в селе, где он трудился батраком у зажиточного крестьянина. Послав с оказией весточку родителям и узнав, что в нижегородском селе есть возможность подзаработать, приняли решение остаться и жить там втроем.
Как-то вечером, в канун Успения, сидя вместе с братьями, Илия вдруг сильно загрустил и даже заплакал. Братья стали спрашивать, в чем дело, и он рассказал, что ему было видение, как будто бы их отец Акиндин скончался. Оба брата удивились: как же можно что-то почувствовать за триста верст?
Спустя несколько месяцев зимой по возвращении домой Илия узнал, что отец его действительно скончался позже того дня, когда ему было видение. После этого случая юноша стал примечать в себе дар провидца и то, что он может предсказывать многие события. После смерти отца Илия с матерью и старшим братом Андреем переселились в город Ростов. Там они купили дом и завели торговлю, чем вскоре увеличили свое благосостояние. Андрей с удовольствием занимался торговыми операциями, а младший брат усердно помогал ему. В то же время Илия, всегда расположенный к церкви, стал особенно прилежно поститься, часто бывать в храме и давать щедрую милостыню нищим. Он не женился и вскоре пожелал совершенно оставить мирскую жизнь. Тем более, на его решение сильно повлияло знакомство с купцом Агафоником, который был образован и любил читать церковные книги.
Подружившись с ним, Илия часами беседовал с Агафоником о Божественном Писании и Боге, окончательно поверив в своем предназначение: он решил всецело посвятить себя служению Всевышнему. В ту пору исполнилось ему тридцать лет.
Как-то утром засобирался он в дорогу. Взял святой крест, благословился им и стал прощаться с матерью.
– Куда ты идешь? – поинтересовалась она.
– Иду в монастырь к святым страстотерпцам Борису и Глебу на Устье помолиться, – ответил ей Илия.
Мать Ирина вспомнила, что говорил ей сын в возрасте шести лет и заплакала:
– Зачем ты направляешься так далеко? Неужели у нас в городе Ростове нет храмов, достойных твоего хорошего начинания?
– Монастырь тот не простой, – тихо отвечал Илия, – во времена Дмитрия Донского пришел в те глухие места монах Федор и там срубил себе первую келью. А через три года к нему присоединился такой же отшельник Павел. А когда спустя несколько лет в Ростове побывал Сергий Радонежский. Федор и Павел пришли к нему с просьбой разрешить поставить церковь и основать монастырь. Сергий согласился, даже сам прибыл на место и указал, где строить. Та обитель, связанная с первыми русскими святыми, канонизированными церковью, особенная. Я верю: страстотерпцы Борис и Глеб помогут мне в трудную пору. Ведь их заступничество простирается на всех, кто с верой обращается к ним в своих молитвах, и в особенности на воинов-защитников Православной Руси. От Бориса и Глеба к Преподобному Макарию Калязинскому и другим святым земли русской хочу пройти я одной дорогой.
Мать утерла платочком глаза, с гордостью глядя на сына.
– Мы недавно прочли с Агафоником про те далекие времена, – продолжил Илия, – присядем на дорожку. Я расскажу тебе историю, и ты поймешь, почему я так поступаю. В далекие времена великий князь Киевской Руси Владимир отпустил десятерых своих сыновей в данные им уделы, но двоих удержал при себе. Это были Борис и Глеб. Глеб был еще в детском возрасте, а Борис вырос, но отец не хотел с ним надолго расставаться. За ясный ум, послушание и доброту, которые отличали Бориса и Глеба от прочих братьев, князь Владимир особенно любил этих двух сыновей.
С юных лет любимым занятием Бориса было чтение божественных книг. Наиболее любил он читать про житие святых мучеников, как бы предчувствуя собственную участь. Борис был набожным и в своих молитвах часто просил Бога о том, чтобы и ему пройти по стопам угодников Божьих. Глеб усердно внимал чтению и молился вместе со своим братом. С детства он был неразлучен с Борисом, непрестанно от него поучаясь. Но уже в столь юном возрасте Глеб обладал великой душой. Он миловал сирот и вдовиц, научаясь милосердию у своего отца.
Когда Борис возмужал, великий князь Владимир принял решение женить вопреки желанию юноши, сердце которого не стремилось к мирской жизни, а тяготело к жизни духовной. Однако Борис не стал перечить отцу и подчинился родительской воле. Тогда отец отправил его на княжение в Ростов, в наши края.
Несмотря на свою молодость, Борис сразу же прославился добрыми делами своими и мудростью не по летам. Он жертвовал храмам, правил решительно и снискал уважение ростовчан. Однако княжение его в ростовской земле было недолгим. Великий князь Владимир прослышал о кознях старшего сына Святополка против обоих братьев. Святополк переживал за судьбу киевского трона, видя только себя на нем, и невзлюбил и Бориса, и Глеба за то, что отец особо приблизил их к себе. 
Великий князь возвратил Бориса в Киев. Однако такой приказ еще более возбудил неистовую злобу Святополка: теперь он еще больше опасался, что отец, вопреки праву старшинства, благословит великим княжением Бориса. Святополк задумал страшное злодеяние и только искал удобного случая, чтобы погубить обоих своих братьев.
И такой случай представился после смерти князя Владимира. Незадолго до кончины великого князя, когда киевская дружина готовилась идти в Новгород смирить его непокорного сына Ярослава, на Русь напала несметная орда печенегов. Князь Владимир призвал Бориса и, вручив начальство над многочисленной дружиной, повелел идти  на отражение набега кочевников. Однако те не решились на битву и бежали, не дожидаясь прихода сильного русского войска. Борис некоторое время выжидал на южных рубежах. В это смутное время и скончался великий князь.
Святополк, как только услышал о кончине своего отца, быстро примчался в Киев из соседнего Вышгорода и уселся на великокняжеском престоле. Тело великого князя Владимира отпели в церкви, но не успели еще предать земле, как юный Глеб уже должен был спасаться бегством в Муром от злодейских замыслов брата Святополка.
Борис возвращался из похода домой, когда его постигла горькая весть о кончине отца и водворении Святополка в Киеве. Борис был обеспокоен судьбой Глеба, не зная о том, что его уже не было в Киеве. Святополк же всерьез боялся Бориса и его сильной дружины. Старший хитрый брат всячески старался угодить киевлянам, рассыпая щедрые дары. Он через послов сообщил Борису, что хочет иметь с ним добрые отношения и даже увеличить удел, данный тому отцом.
Однако его слова расходились с намерениями. В Вышгороде, собрав преданных себе людей, Святополк повелел им при встрече убить Бориса, до которого через некоторых  верных киевлян дошли слухи о кознях брата. Дружина его числом до восьми тысяч готова была изгнать Святополка из Киева. Но добрейший князь Борис не хотел ни братоубийственной войны, ни кровопролития.
Он нарочно распустил свою дружину по домам, показав добрые намерения. Сам же Борис остался на берегу реки Альты лишь с немногими своими приближенными. А Святополк, удержав у себя посланца от Бориса, поспешил выслать к брату убийц. Борис, видя, что не возвращается его посыльный, сам отправился в путь к Святополку. По дороге ему повстречались верные Борису люди, которые спешили предупредить князя, что против него готов заговор, уже высланы убийцы, и они совсем близко.
Но Борис не внял предложению этих людей спрятаться от подлого брата ни в одном из предложенных ими безопасных мест. С упованием на Господа Бога Борис остался ждать своей участи. Внутри своего шатра праведный князь велел священнику служить всенощную, так как было начало воскресного дня. В это время подъехали убийцы, но они не осмелились напасть на Бориса до завершения богослужения.
По окончании всенощной святой князь спокойно сказал злоумышленникам: «Взойдите, братья, и совершите волю пославшего вас». Как дикие звери, заговорщики ринулись с разных сторон на князя и вонзили в него свои копья. Один из юношей свиты Бориса Георгий попытался было закрыть собою Бориса, но был пронзен копьем. Думая, что князь Борис мертв, убийцы вышли из шатра, но он собрал остатки сил и сумел подняться на ноги, чтобы выйти из-под шатра. Подняв к небу руки, он просил Бога простить злодеев. Но те не растрогались, не умилились трогательной молитвой, и один из них ударил князя мечом.
Так, на двадцать восьмом году своей жизни, скончался святой Борис, приняв от Христа венец праведности. В Вышгороде, куда привезли тело князя, его положили в церкви Святого Василия. Но Святополк не довольствовался одним братоубийством. Он послал настичь и погубить юного Глеба, как только узнал, что тот бежал в северные области.
Глеб бежал из Киева, когда узнал о злых намерениях Святополка. В Летописи Иакова Мниха сказано, что Глеб уже находился в Муромской области, когда коварные посланцы Святополка сообщили ему: «Приди вскоре, отец зовет тебя, ибо тяжело болен». Как только услышал Глеб эту весть, то немедленно сел на коня и поспешил с малой дружиной на Волгу. Дорогой под ним споткнулся конь, и князь сломал себе ногу. С трудом он достиг Смоленска и оттуда хотел спуститься по Днепру к Киеву, но недалеко от города, на устье реки Смядыни, пришел к нему другой, правдивый вестник из Новгорода от брата Ярослава, которого уже успела предварить сестра их Предслава о смерти великого князя Владимира и убиении брата Бориса. «Не ходи в Киев, – послал сказать ему Ярослав, – ибо отец наш скончался, а брат наш Борис убиен от Святополка».
Глеб, пораженный страшной вестью, взмолился к Богу и решил смиренно ждать уготованной ему участи. Но вот приспели по Днепру посланные от Святополка убийцы. Издали увидев ладью, Глеб, спокойный духом, поплыл к ней. Напрасно приближенные князя предостерегали его, чтобы не отдавался в руки вражьи. Но подобно Борису, Глеб не хотел состязаться с братом Святополком и всю свою дружину высадил на берег, желая лучше один за всех погибнуть. Он до последнего момента надеялся на милость и благоразумие, не ожидая откровенного коварства.
Как только одиноко плывущая ладья Глеба поравнялись с ладьями посланников Святополка, те вместо обычного привета привлекли к себе крюками княжеское судно и, как дикие звери, перескочили в нее с обнаженными мечами. Тогда понял блаженный Глеб, что ему уготована жестокая участь брата. И все же он обратился к злодеям: «Не убивайте меня, братья мои! Скажите, какую обиду нанес я брату моему или вам? Если же есть такая обида, ведите меня к князю вашему и моему, пощадите юность мою, не пожинайте колоса, еще не созревшего; если и жаждете моей крови, то не всегда ли я в руках ваших?»
Но мольбы были напрасными. И несчастный князь от живых обратился к усопшим, призывая на помощь отца своего и брата: «Владимир, отец! Услышь голос сына, призри на бедствующее твое чадо, без вины заклаемое, и ты, о брат мой Борис, внемли моему воплю! Отца моего призвал я, и не послушал меня, и ты ли не хочешь также внимать брату, видя скорбь сердца моего? Но помолись обо мне к общему нашему Владыке, предстоя у Его престола».
И сам Глеб, преклонив колена, обратился к Богу, ожидая неминуемой смерти. Юного князя заколол его же повар, изменник по имени Торчин, по приказу вождя убийц. Не уподобился Торчин блаженному отроку князя Бориса Георгию, который хотел закрыть его своим телом. Подобно подлому предателю Иуде, он изменил своему владыке и, подняв нож, перерезал гортань святому Глебу. Так чистая душа юного князя воспарила в небеса.
Тело святого мученика было брошено на пустом месте между двух деревянных колод. Долгое время оно лежало не захороненным,  и никому даже из приближенных князя Глеба не пришло на ум похоронить его, пока Ярослав не отомстил окаянному Святополку за убийство брата. В продолжение всего времени над тем местом, где лежало нетленное тело Глеба, происходили чудные знамения. Проходящие теми местами купцы и охотники временами видели тут как бы большую горящую свечу и огненный столп,  слышали неземное пение.
И третий сын великого князя Владимира – Святослав, который давно уже княжил на Волыни, услышав о гибели братьев, осознал смертельную опасность и решил искать спасения в Угорской земле. Но там его настигли убийцы жестокого Святополка, предав жестокой смерти юного князя.
Такая участь готовилась и Ярославу, но Господь избрал его мстителем за невинную кровь братьев.
Святополк, услышав о наступлении Ярослава, собрал против него множество русичей и печенегов и пошел навстречу к Любечу. Три месяца стояли друг против друга оба воинства – их разделял Днепр, и никто не решался перейти на противоположную сторону реки. Наконец, по молодому льду воины Ярослава перешли реку и внезапно напали на Святополкову дружину, а союзники Святополка – печенеги – помочь ему не смогли –  как будто бы по воле божественного провидения под ними проломился лед, и множество кочевников тут же погибло в студеной воде.   
Ярослав одержал победу и сел на великокняжеском престоле, а Святополк убежал к полякам. Он не успокоился, и через два года привел с собой короля Болеслава на Киев. На берегу реки Буг произошло сражение, в котором Ярослав потерпел поражение. Он спасся в Новгороде у новгородского посадника Константина, сына Добрыни и наставника святого Владимира, помог собрать войско, усилив его варягами. И снова Ярослав выступил против Святополка.
На этот раз Ярослав одолел злобного брата. Святополк бежал к печенегам, но на следующий год явился с их полчищами. В 1019 году на берегу Альты произошла жестокая битва, в которой Ярослав одержал победу. Так на том месте, где был некогда убит святой Борис, свершилось отмщение.
Святополк, которого народ нарек Окаянным, бежал до пустынных земель между землей чехов и поляков и там бедственно окончил жизнь, получив достойное его подлости наказание от Бога, и вместе с жизнью временной лишился жизни вечной. Долго еще показывали в пустыне его могилу, из которой исходило зловоние.
«С того времени затихла на Руси крамола», – написано у летописца, – а князь Ярослав, воцарившись на родительском престоле, решил воздать убиенным братьям должные почести. Святой Борис уже давно был погребен в Вышгороде, но точное место гибели святого Глеба оставалось неизвестным. Князю Ярославу рассказали о тех чудесных явлениях, которые происходили в пустыньке близ Смоленска. И он, получив Божественное вразумление о поиске честного тела брата, послал людей на его поиски. Когда тело святого Глеба было обнаружено, то оно, зажатое двумя колодами, лежало нетленным и нетронутым хищными зверями. Светлые, источавшие благоухание мощи, были с почестями перенесены в Вышгород. Когда выкопали могилу, чтобы предать земле тело святого страстотерпца Глеба рядом с его старшим братом Борисом, очевидцы были поражены, что и его мощи также оказались нетленными да еще излучавшими благодатный свет.
Илия на мгновение остановил свой рассказ, чтобы испить из ковшика студеной и вкусной воды.
– Но в чем же состоял подвиг святых благоверных князей Бориса и Глеба? – спросила его матушка. – Какой смысл в том, чтобы вот так, без сопротивления, погибнуть от рук убийц?
– Вижу я: черные тучи собираются сейчас над нашей страной на Западе. Тучи немалые, – озабоченно проговорил Илия, – вот и думаю, кровь, пролитая святыми братьями ради предотвращения междоусобных распрей, не была пролита напрасно. Она духовно утвердила единство Руси. Благоверные князья-страстотерпцы стали особыми небесными покровителями и защитники Русской земли. Они не только прославлены от Бога даром исцелений, но известны многие случаи их явления в трудное для нашего Отечества время. Они  помогали одолеть неприятеля и святому Александру Невскому, и великому князю Дмитрию Донскому. 
   С этими словами сын поклонился матери, поцеловал ее на прощание, перекрестился и отправился в дальний путь. Приблизившись к монастырю Бориса и Глеба и увидев его, Илия возрадовался от всего сердца и сотворил молитву. Затем Илия направился к игумену, поклонился и попросил его благословения. Игумен благословил и спросил:
– Зачем, чадо, ты пришел сюда?
Илия поклонился ему и отвечал:
– Желаю, отче, ангельского образа, постриги меня Бога ради, невежду и селянина, и причти к избранному Христову стаду и к святой дружине твоей!
Игумен удивился таким речам.
– Раз ты пришел ко мне с Богом в сердце своем и с великим желанием служить Всевышнему, приму тебя с радостью, – проговорил он.
Илия был пострижен в монахи, получив в иночестве новое имя – Иринарх. Игумен, по монастырскому обычаю, отдал Иринарха под начало старцу, у которого молодой инок и стал пребывать в послушании и покорении, в посте и молитве.
После первого послушания игумен для испытания и смирения послал Иринарха в пекарню, где он добросовестно трудился на братию день и ночь, нисколько не заботясь ни о чем телесном и никогда не уклоняясь от посещения церкви Божией, куда приходил прежде всех братий; стоя в церкви, он ни с кем не разговаривал; во время чтений не садился, а всегда стойко переносил это занятие на ногах, и никогда не выходил из церкви до окончания службы.
Узнав о пострижении Илии, Агафоник прибыл вскоре в монастырь и пробыл у Иринарха немало дней. Он почувствовал душевное беспокойство своего друга и поинтересовался о его причине.
– Как же не печалиться мне, брат? – отвечал ему Илия – Иринарх, – наступает пора испытаний духа русского, а между тем не во всем нашем многострадальном народе вижу я готовность противостояния вражеской силе несметной. И оттого возношу к Богу непрестанные молитвы, подобно Преподобному Макарию – Калязинскому чудотворцу своим поведением подавая пример собратьям по вере православной. Помню слово Господне, что многими скорбями предстоит войти нам в Царствие Небесное.
Долго беседовали Агафоник и Иринарх, но купцу надо было возвращаться к купеческому делу, а подвижнику – к своему, и они тепло простились. В монастыре Иринарх стал по-прежнему молиться и работать для монастырского блага, предаваясь молитвам не только в отведенные для этого часы, но и ночью, порой ненадолго ложась спать прямо на полу своей небольшой кельи.
Игумен вскоре назначил Иринарха в пономарскую службу. Но и там он не изменил свое поведение. Монастырская братия удивляется: новый монах изнуряет себя многодневными постами и непрерывными молитвами, ест мало, а сам ходит в грубой одежде. Некоторые монахи открыто выражали свое недовольство: а если и нас  с таким-то примером начнут приучать к еще большей строгости?
Как-то раз Иринарх увидел босого странника и, сжалившись над ним, дал тому свои сапоги, а сам обратился к Господу с просьбой о помощи. С того часа стал он босой ходить по улице в любую погоду, даже в мороз и одежды стал носить легкие и ветхие, говоря о том, что Господь дает ему тепло. Игумен поначалу спокойно наблюдал за необычным поведением  Иринарха, но по мере усиления недовольства в монастыре начал высказываться все более резко:
– Отчего, Иринарх, из братии выделяешься? Не от гордыни ли великой твои подвиги? Накажу тебя за то!
Иринарх стоял на своем. Игумен гневался, заставлял ослушника его воли часами стоять на морозе, загружал тяжелой работой. На два часа ставил Иринарха на молитву напротив окошка своей кельи, а потом заставлял подолгу бить в колокола на колокольне. Иринарх все переносил на удивление послушно и даже с кротостью. За отказ переодеться в новую одежду и ходить в исправной обуви игумен назначил Иринарху трехдневное заточение в келье, когда ему не давали ни есть, ни пить. Но и это не помогло. Тогда игумен послал его на прежнюю службу. Иринарх продолжал ходить босой по морозу.
Зимой в лютый мороз и босой пошел он по неотложному делу в Ростов. Но не успел отойти от монастыря семь верст, как отморозил у ног пальцы и вернулся. Три года у Иринарха была сильная болезнь ног. На них образовались раны, и текла кровь, но и в болезни Иринарх непрерывно молился и просил Бога о помощи. Когда Господь исцелил болезного от тяжелой напасти, он, как и раньше, в любое время года: и зимой, и летом стал ходить без обуви.
По-прежнему игумен за это укорял его. Он решил теперь послать Иринарха на работы вне монастыря. Это отлучение от храма Божия сильно огорчило подвижника: он не стерпел такого гонения и решил совсем уйти из Борисо-Глебского монастыря. Ведь Иринарх стойко выносил все тяготы, но не мог выдержать только одного наказания – душевного, а именно – лишения церковной молитвы при назначении на послушание вне монастыря.
Сильная обида жгла. Она заставила уйти из Борисо-Глебского монастыря в ростовскую Богоявленскую обитель. Когда Иринарх пришел в Богоявленский монастырь, то был принят с радостью архимандритом. Он остался в числе братии и стал келарем. И здесь у него вновь проявился дар прозорливости.
Однажды, стоя в церкви на литургии, во время Херувимской песни, Иринарх заплакал. Изумленный архимандрит спросил:
– Что ты так рыдаешь? 
– Мать моя преставилась! – отвечал Иринарх.
Архимандрит удивился. Но он поразился еще больше, когда еще не окончилась литургия, а пришел к Иринарху брат Андрей и сообщил, что мать их Ирина действительно скончалась. 
Хорошо принял Иринарха Богоявленский монастырь, но спокойная жизнь келаря была Иринарху не по нраву. Он перешел в ростовский монастырь святого Лазаря. В уединенной келье прожил три года и шесть месяцев, пребывая в слезах, молитвах, скорби и тесноте, терпя голод, ничего не вкушая подряд по несколько дней. Часто навещал его Иоанн юродивый, и они находили утешение в духовной беседе.
– Я видел сон: будто явились ко мне святые князья-страстотерпцы Борис и Глеб и повелели возвращаться в монастырь своего имени, – поведал Иоанну юродивому Иринарх. – Я стоял на коленях перед иконой Спасителя, молился час, второй, как вдруг прозвучал снова голос: «Иди в келью свою, будь там затворником, не исходи оттуда – так и спасешься».
– Бог выбрал тебя и не удивляйся тому, что будет, – спокойно сказал Иоанн юродивый, – скоро, очень скоро большое нашествие будет на нашу землю, но всех их изгонит Святая Троица.
Подивился таким речам Иринарх, но крепко запомнил слова юродивого Иоанна.
Иринарх отправился в Борисоглебский монастырь, где к тому времени сменился игумен. Новый игумен обители принял подвижника с радостью. Иринарх затворился в тесной келье, сковал цепь в 12 сажен, приковался ею к березовой колоде. Отныне он мог отходить только на расстояние длины этой цепи. Все больше и больше обвешивал себя Иринарх железом, брал кресты и вериги от умерших братьев-монахов. Надевал на себя, своих не снимая. В течение дня стоял, молился и работал – шил облачения для монахов, одежду для нищих. Спал два-три часа в сутки, не снимая тяжелого железа.
Так, в непрерывных молитвах и бдениях прошло двадцать пять лет. По всей Руси заговорили о необычном монахе люди – с благоговением, с изумлением, а иные – со светлой надеждой. И со всех деревень, городов и весей, дальних и ближних начал стекаться к Иринарху православный народ. Слава монаха росла, обрастала былью и небылью, чудесными, правдивыми фактами и вымыслом.
Когда Иринарху было мало железной цепи, и он накладывал на себя и другие железные тяжести, молился, и трудился в них в поте лица, то иные монахи посмеивались. Но Иринарх не сердился на них, а только приговаривал:
 – Господи Иисусе Христе! Не поставь им в грех сие, не ведают, что творят рабы твои, Владыко!
Бог даровал Иринарху прозорливость. Многие люди приходили к нему и просили совета. Он никому не отказывал, а тот, кто хотел, получал благословение. Когда просители приносили ему милостыню, он принимал ее и с радостью тотчас раздавал деньги нищим и странникам. Всех приходящих Иринарх терпеливо и настойчиво учил заповедям Господним, отводя от грехов и обличая тайные согрешения.
Как-то ночью во время неспокойного и тревожного сна Иринарха посетило страшное видение: стольный град Москва охвачена пожаром, по ее улицам снуют конные всадники, города на подступах к столице сожжены и разрушены до основания.
– О Господи! – проснулся он в холодном поту, – святые страстотерпцы Борис и Глеб! Преподобный чудотворец Макарий! Надоумьте и направьте!
Он рухнул перед иконой на колени и стал молиться. В темноте на потолке кельи забрезжил слабый свет и послышался голос. С дрожью телесной внимал ему старец, запомнив до последнего слова.
Едва наступило утро, как Иринарх поспешил сбросить с себя вериги, отыскать игумена монастыря и рассказать ему о своем тревожном видении. Поведал он и то том, что слышал речь повелителя небесного. Понял его приказ идти в Москву и незамедлительно встретиться с царем Василием Иоанновичем.
Игумен был обеспокоен не менее Иринарха.
– Разреши вместе с учеником Александром немедля отправится в Москву к царю Василию  Иоанновичу Шуйскому и возвестить его о надвигающейся опасности, – попросил разрешения Иринарх.
Игумен благословил, и старец немедля отправился в Москву. По дороге в Переяславле он остановился у Никитского монастыря и послал за своим другом диаконом Онуфрием, а сам пошел помолиться к мощам. У Онуфрия в то время была сильная лихорадка.  Едва Онуфрий вошел, как Иринарх заметил его тяжкую болезнь. Облобызав, дал ему четверть хлеба, благословил и сказал: «От этого яства будь здоров!» И диакон сейчас же почувствовал облегчение.
В Москву Иринарх с учеником Александром приехали за час до рассвета. Утром отправились в соборную церковь Успения Пресвятой Богородицы и помолились Владычице и чудотворцам Петру митрополиту и Ионе. А оттуда без промедления сразу поспешили в царские покои.
Когда известили царя о приходе Иринарха, он искренне обрадовался и приказал Иринарху быть в Благовещенском соборе. Там старец помолился Пресвятой Богородице. Скоро важно вошел в храм и сам царь. Иринарх отвлекся, с достоинством поприветствовал самодержца, а затем благословил царя крестом. 
Не по обыкновению быстро свершив молитву, Иринарх поклонился царю:
– Господь Бог открыл мне, грешному старцу: я видел Москву, плененную ляхами, и все Российское государство. И вот, оставя многолетнее сиденье в темнице, пришел к тебе возвестить сие. Стой за веру Христову мужеством и храбростью.
Сказав сие, Иринарх направился было вон из церкви, но царь Василий Иоаннович сделал знак ему остановиться. Он взял старца под руку, а ученик его Александр под другую. Махнул рукой свите, и та поднесла царские подарки.
– Благодарю за милость, но разве мне нужны дары эти? – удивился Иринарх, – не ради них я свершил дальний путь. Сердце мое болит и пребывает в сильной тревоге, а ночное видение страшного разорения и множества жертв народа не дает покоя ни днем, ни ночью…
Подвижник глубоко вздохнул, перекрестил царя Василий Иоанновича и что-то забормотал про себя. Спустя несколько часов Иринарх пустился в обратный путь на богатой повозке, на которой ездил сам государь. Рядом с царской повозкой скакала вооруженная охрана, которой царь Василий Иоаннович приказал проводить старца до самого Борисо-Глебского монастыря.

Глава шестая

Прошло три дня, как Мирон и Палинара вернулись домой. Но радость от возвращения юноши домой целым и невредимым смешалась со скорбью по погибшему главе дружного семейства. Наталья Тихоновна то горько плакала по загубленному мужу, то подходила к иконе и принималась горячо благодарить Господа за чудесное избавление из вражьего плена племянника. Сразу же, при первой встрече, она внимательно посмотрела на Палинару, потом на юношу, и многое поняв по выражению лица и глазам Мирона, не дожидаясь его объяснений, молча обняла растерянную девушку. На рассказ о последних минутах жизни Гордея Наталья Тихоновна вытерла слезы и  уверенно заметила со вздохом:
– Знать, иначе поступить не мог. Дюже ненавидел Гордей супостатов – за брата своего ими убиенного.
Мирон отставил Палинару в доме тети и нашел в воинском лагере русского войска своего десятника Ивана Кашинского. Вместе с ним разыскал воеводу Давыда Жеребцова. Поведал Мирон обо всем, что удалось прознать про врагов и их расположение. Потом повторил рассказ, как погиб Гордей.
– Хороший был мужик, работящий и рассудительный. Плюнул гетману в харю, говоришь? Вот это правильно! Не сдержался? Узнаю Гордея! Жаль. Но мы отомстим за него, – сжал кулаки десятник.
Мирон ничего не сказал, но про себя поклялся.
– Вижу, брат, горят твои глаза, – спокойно проговорил Кашинский. – Вот что скажу тебе, только ты на меня не серчай. Мало ненавидеть врага – надо уметь его бить. Одной ярости даже на медведя мало – в драке еще и сноровка нужна. А на такую ораву волков не просто сноровка, но и приспособления специальные. Ты не с мирными крестьянами из Польши и Литвы будешь биться. Эти паны успели повоевать на своем веку. Подумай, может, пойдешь в кузницу на место Гордея? Я видел, ты там неплохо уже управляешься, а работы там хватит.
Сотник смерил взглядом крепкую фигуру юноши.
– Граненых железных наконечников для шестоперов не хватает, – добавил Кашинский.
Мирон молчал. Сжав кулаки, стоял глыбой,  смотрел на сотника. Тот вздохнул:
– Вижу, хочешь с ними драться.
– Хочу! – чуть не выкрикнул Мирон.
– Так! – заключил десятник, – хочешь бить врагов – это хорошо. Без желания драться дело не пойдет. А умеешь ли? Несколько дней, понятно, не в счет. Бывал ли в бою, в настоящем деле?
Мирон потупился.
– То-то, – усмехнулся Кашинский, – не бывал. Только что получили мы неприятное известие, брат. Ты знаешь, с великим князем Михаилом Васильевичем прибыл сюда  отряд шведов во главе с Христиерном Зомме. Ждали мы еще один отряд шведского начальника Делагарди. Только мутит он что-то чистую воду. Вот гонец от царя Василия Шуйского прискакал. Делагарди этот пишет царю нашему об отказе своего отряда шведского воинства  участвовать в этом сражении. Говорит об усталости и потерях, об ожидании нового подкрепления с варяжской стороны. Жалуется на неполучение жалования за службу от царя и не утверждением царем договора, подписанного князем Скопиным о передаче Швеции Корелы с уездом.
– Сами справимся! – горячо выкрикнул Мирон, – много влилось в наши ряды ополченцев со всех концов земли русской.
– Много! И я надеюсь! Уповаю на помощь Божью и заступничество святого Макария – Калязинского чудотворца, – проговорил сотник, – только многие ополченцы эти, как и ты, обучены плохо. Знаю: храбры наши люди, выносливы, полны решимости воевать за свою землю. Но еще раз говорю: одной храбрости и отваги, чтобы отстоять родную страну, недостаточно. Учиться надо так воевать врага, чтобы не было столько потерь. Надобно бить его по всем правилам военного искусства, и большая надежда тут на нашу природную смекалку, стойкость и на шведского начальника Зомме. 
Мирон по-прежнему молчал, а на душе его кошки скребли.
– Ладно, – смягчился сотник, – попросим мы поработать в кузнице Архипа со слободы. Пока ты будешь в нашем десятке. А как разобьем поганого супостата, вернешься и успеешь еще в кузнице наработаться. Ты теперь, как я понял, главный в семье Гордея будешь кормилец. Так?
Мирон молча кивнул, обрадовавшись благоприятному повороту в речах своего начальника.
– С утра, как только встанет солнце, выходи на занятия, – приказал сотник Кашинский и попрощался с Мироном.
Вечером в правом приделе Борисоглебской церкви Макарьевского монастыря, освященном во имя мучеников благоверных князей Бориса и Глеба, отслужили заупокойную службу по Гордею.
Потом Наталья Тихоновна с детьми ушла домой, а Мирон и Палинара решили немного прогуляться. Девушка до сегодняшнего дня видела Макарьевский монастырь, со всех сторон окруженный деревянными стенами с бойницами, такими же башнями и земляным рвом, только с внешней стороны и поражалась неброской красоте церквей и Троицкого собора, чистоте и порядку на его внутренней территории. Военное время внесло свои поправки – тут и там располагались походные шатры русских стрельцов и ровные палатки шведского воинства. 
Сели на лавочку под звезды. Было тихо. Свежий ветерок с Волги, доносящий слабый запах полыни не холодил, как осенью, и Палинаре в сарафане было не зябко. Ласточки, гнездящиеся под навесами крыш деревянных строений и часто пролетающие днем над монастырем, уже удалились в свои гнезда на ночлег, а кузнечики прекратили веселое стрекотание. 
– Здесь так тихо и спокойно, что хочется забыть, будто войны нет, – призналась девушка.
– Спокойно, – согласился Мирон, – только вот не могу я забыть про войну, когда враг совсем рядом.
– Понимаю.
 На заливных лугах у Волги между собой говорили луговые цветы. Густые туманы еще хоронились в травах и лишь к утру собирались змеями выползти из своих убежищ. Ночная бабочка заметалась совсем рядом, как чья-то неспокойная душа, и вдруг пропала с глаз вовсе. Девушка положила свою маленькую теплую ладошку в большую ладонь Мирона, и на душе его сразу стало тепло и не так тревожно.
– Отправляйся на битву и знай: я буду ждать тебя, – тихо промолвила Палинара, и её красивые глаза заблестели нахлынувшей влагой, что не укрылось от внимательного взора Мирона.
– Я вернусь. Я непременно вернусь, – горячо проговорил юноша и вытащил из-под ворота холщовой рубахи свой нательный крест.
То же самое сделала и девушка. Мирон и Палинара обменялись крестами, помолились, беззвучно прошептав губами. А потом замолчали. Ведь слова в эти минуты ничего не значили для них двоих.
Они будто бы взлетели в мыслях, словно птицы, и на долгом перелете из прошлого в будущее на миг зависли в воздухе в настоящем. Вместе увидели самих себя со стороны, поразились произошедшим переменам и одновременно обрадовались им. Разумеется, с высоты мечты они одновременно очень хотели увидеть себя в будущем. Однако, как бы сильно и страстно они ни желали хотя бы краешком глаза разглядеть  через слегка приоткрытую волшебную дверь их общий дом, но ничего увидеть не удалось. Полет вперед был стремительным и, кроме того, густой дым пожаров скрывал от них многое, что они хотели бы разглядеть.
Приземлившись на ту же скамейку, юноша и девушка сердцами потянулись друг к другу. Мирон ласково провел ладонью по волнистому шелку волос Палинары, а она потянулась к нему. Их губы встретились в тот момент, когда любовь укрыла их своим большим шатром от бед, забот и всякой скверны, сказав друг другу беззвучно и в то же время очень ясно, насколько они дороги друг другу.
Мы оставим их ненадолго, чтобы посмотреть, чем занимается в этот августовский вечер светлейший князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский, находящийся за стенами того же Макарьевского монастыря, ставшего в эти дни несокрушимой крепостью на Волге.   
Известие о том, что воины Делагарди пока не поддержат его под стенами Макарьевского монастыря, сильно удручило князя. И вместе с тем он чувствовал неясную тревогу, исходящую из московского Кремля. Князь не притронулся к ужину, отослал прислугу и задумался. Перед его глазами промелькнули годы службы при дворе, нелегкие не по сложности поставленных перед ним задач, но сложные по хитросплетению интриг и козней царской свиты.
Престарелый Василий IV Иванович Шуйский, царь Московский и всея Руси вступил на престол в мае 1606 года, когда князь уже успел проявить себя. Своей добротой и расположением к князю Скопину-Шуйскому он как бы извинялся за длительную опалу его родственников при дворе. Князь вспомнил рассказ матери, что «старейший брат» среди князей Рюриковичей и потомок старшего брата Александра Невского Василий IV унаследовал талант дипломатии. Матушка говорила, что Шуйские всегда держались в верхних слоях московского боярства и даже в эпоху опричнины, благодаря верной службе в новом дворе государевом постоянно находились в почетных должностях.
С восьмидесятых годов XVI века князь Василий становится воеводой, служит исправно и начинает уже получать наградные грамоты, как вдруг попадает в сильную опалу. Матушка рассказывала, что ни с того, ни с сего впавший в подозрительность Иван Грозный в 1583 году почему-то взял со всех его братьев поручную расписку о князя Василии. Однако при царе Федоре князь Василий получает сан боярина, но уже не стремится проявлять себя, ни как ратный воевода, ни как политик двора. Он терпеливо ждет своего часа.
  Знатнейший по роду и с ореолом страдальца, Шуйский был главным кандидатом на опустевший престол в 1606 году. И подготовив своих сторонников, «выкрикнувших» его имя в толпе бояр, собравшейся в мае для обсуждения дел, Шуйский поспешил, не дожидаясь всенародного избрания, немедля взять в руки власть. Услужливыми друзьями сейчас же была начата в Успенском соборе присяга царю Василию. Новый царь хорошо сознавал непрочность своего положения и с большой поспешностью принялся всеми средствами укреплять его. В грамотах, разосланных по городам тотчас же по воцарении, Василий объявлял, что вступил на престол по происхождению своему. Но вместе с тем, говоря заведомую неправду, присовокуплял, что его молили быть на Московском государстве государем высшие духовные и светские чины и дворяне и всякие люди Московского царства.
Князь Михаил хорошо помнил, как в июле 1607 года посыльный пригласил его в покои царя Василия, и тот сообщил печальную весть, что в Стародубе появился еще один самозванец Димитрий. Это не было бы так опасно, кабы не начала подниматься новая, еще более могучая волна народного движения против него, Шуйского. У нового самозванца было мало искренних друзей, еще меньше веривших в истинность его царского происхождения сторонников; но имя Димитрия, нашедшее в нем определенного носителя, было нужно как лозунг, объединявший всех противников царя.
Военные действия во имя Димитрия давали повод свести личные счеты, поживиться чужим добром. К новому Димитрию шли остатки армии Болотникова, казаки с Дона и Днепра, поляки и литовцы, наконец, все недовольные Шуйским. В октябре самозванец был уже в Епифани, но, узнав о сдаче Тулы, бежал в Орел, откуда весной 1608 года начал новое, более серьезное наступление.
А в мае под Болховом были разбиты воеводы Шуйского; в июле самозванец стал лагерем в селе Тушине под Москвой, где вскоре было организовано настоящее правительство, с думой, приказами и прочими чертами власти. Князь Михаил не был тогда там, и, похоже, царь Василий пожалел об этом. Бездарный полководец не только свою душу чуть было не отдал, но самое главное – столько русских воинов ни за понюшку табаку загубил!
– Измена! – взволнованно проговорил при встрече с князем Михаилом тогда царь. Он сообщил, что отряды воров окружили Москву, перехватив ведущие в нее пути и затруднив таким образом подвоз провианта, осадили Троице-Сергиев монастырь и рассеялись по стране, приводя ее к присяге на имя Димитрия. Из крупных центров только Нижний, Казань, Коломна, Рязань и Смоленск верно стояли за него, Шуйского. Новгород колебался, остальные перешли на сторону Тушинского Вора и напрямую подчиняются его указаниям.
Князь Михаил хорошо понимал: положение Шуйского стало критическим, хотя за него в Москве стояли значительные военные силы, и в боях под столицей далеко не всегда «тушинцы» брали верх. Беда была в другом. Среди служилых людей и воевод еще до московской осады обнаружилась серьезная слабина, и главными виновниками в измене были признаны родственники Романовых – князья Троекуров и Катырев-Ростовский. Многие начали прямо отъезжать в Тушино, например, близкие Романовым князья Сицкий и Черкасский и братья Трубецкие.
Положение усугубилось тем, что сокращение подвоза продуктов поднимало цены на хлеб и вызывало народные волнения. Надежда была на заключенный в июле 1608 года договор о перемирии с Польшей на три года одиннадцать месяцев, причем поляки из Тушино должны были уйти в свое отечество. Однако этот договор не был выполнен: бывшие в Тушине поляки отказались оставить Вора.  Что оставалось делать? При таких суровых обстоятельствах царь, чтобы удержаться на престоле и прекратить смуту, обратился за помощью к сильной Швеции, которая еще с 1606 года настойчиво предлагала поддержку русским.
– Ступай в Новгород! – приказал царь, и летом 1608 года князь Михаил отправляется туда в первый раз. Окольными тайными тропами, с небольшим отрядом верных людей пробирается он на север. Удача сопутствует ему. Но лишь только в феврале следующего года ему удается подписать такой договор в Выборге ценою уступки Корелы с уездом и отказа от прав на Ливонию.
 Князь Михаил понимал: важно выиграть время, а насилия и грабежи, чинимые в стране бродившими всюду отрядами польских наездников и русских «воров» подняли  народное движение не столько за Шуйского, сколько за свою страну, в защиту семей своих и имущества. Встали заволжские мужики, вскоре получившие руководящий центр в Вологде, сносившейся с Москвой и Скопиным-Шуйским; началась борьба против тушинцев и на Средней Волге и Оке, где руководителем был Нижний Новгород, опиравшийся на Казань и подходившие с юга отряды усмирившего Астрахань Шереметева. 
Летом 1609 года в Москве было тревожно. Князь Михаил прекрасно понимал, что царь не пользовался сочувствием, и если еще многие сидели с ним в осаде, то только потому, что боялись гораздо худшего от непредсказуемых самозванцев. Отъезды недовольных царем к Тушинскому Вору стали обычным явлением; выработался особый тип перелетов, которые, переходя то на одну, то на другую сторону, старались получать выгоды от обоих правительств.
Находились в числе «сидевших» в Москве и такие предатели-ловкачи, как князь Мстиславский и Аврамий Палицын, которые состояли в переписке с польскими полковниками и предательски сообщали им сведения о передвижении отрядов князя Скопина-Шуйского. Боярин Крюк-Колычев, давний единомышленник Шуйских, пострадавший с ними в 1587 г. и царем Василием пожалованный в бояре, был уличен в заговоре против царя и в апреле 1609 года был казнен.
Шли толки о близком цареубийстве, сроком которого назначали то Николин день, то Вознесенье, то Петров день. Эта сложная ситуация в Москве заставляла князя быть особенно осторожным. Князь Михаил зато сейчас, у стен монастыря Преподобного Макария, мог положиться на преданных ему воевод – Семена Головина, князя Борятинского, Давида Жеребцова и других преданных ему военачальников рангом пониже.   
  Ржевский дворянин Давид Семенович Жеребцов один многих московских полководцев стоит! Иные из царских полководцев только при дворе поклоны бить и умеют! В интригах и подковерных затеях смышлены, в бою же их нет. А Жеребцов уже успел отличиться в далекой Мангазее, загадочной и богатой земле в низовьях Оби и Енисея, которая протянулась вдоль Обской губы на Карском море.
Князь Михаил читал, что экспедиции промышленников с Русского Севера и из Перми Вычегодской в земли Мангазеи начались задолго до легендарного похода Ермака. Однако лишь после него московское правительство взяло дело колонизации Сибири в свои руки. Так, вследствие разведывательной экспедиции 1598 года в устье реки Таз был заложен государев острог.
А потом во главе небольшого отряда туда прибыл воевода Давыд Жеребцов. Отряд его претерпел много злоключений, потеряв в боях с охотниками-самоедами треть людей, но в итоге приступил к строительству острога и дождался прихода подкрепления. Поначалу Мангазея возникла как четырехугольный, наспех срубленный острожец.
Принимая немедленные меры безопасности, Жеребцов распорядился готовиться к осаде. Для этого необходимо было основательно расширить и усовершенствовать мангазейские укрепления. Выстроенный им деревянный кремль имел четыре глухие башни по углам и одну проезжую Спасскую башню с южной стороны. Общая длина городовых стен составила 280 метров, а площадь внутри их – около 4000 кв. метров. На территории кремля была срублена Троицкая церковь.
Князь Михаил расспросил про опыт строительства укреплений на сибирской земле и внимательно выслушал рассказ воеводы. Мангазейское воеводство Давыда Жеребцова длилось в течение трех лет и закончилось в 1608 году. Затем этот опытный и мужественный человек стал одним из наиболее деятельных сподвижников молодого полководца. 
Да и другие воеводы были не промах, подумал князь Михаил. В предстоящем сражении все они должны действовать по общему плану четко и без сбоев.
Скопин-Шуйский подошел к столу, в который раз вгляделся в расстеленную на нем карту. Никольская слобода становилась важнейшим стратегическим пунктом. Скорее всего, враг попытается овладеть слободой, чтобы занять реку Жабню по обеим берегам. Здесь преимущество будет у того, кто лучше изучил местность. Напрашивается такой план: в Никольской слободе должен быть возведен небольшой деревянный острог с частоколом и выставленными вперед рогатинами. Эти меры предосторожности не будут лишними и позволят обезопасить фланги от яростных ударов польско-литовской конницы. 
Эта самая конница не давала покоя князю. Не было ей равных в Европе в это время по скорости и напору. Что противопоставить этой силе? Не одну только храбрость и самоотверженность русских воинов. И не одни лишь хорошо организованные бастионы и умение воевать в пешем строю. Вот если бы еще удалось заманить вражескую конницу в болото? Тогда ее натиск захлебнется, а артиллерия крепости не даст врагу прорваться на прямом направлении.
Истекло время, в течение которого князь приказал его не беспокоить. Вот в дверь постучали. Зашел вестник, сообщивший о прибытии очередного подкрепления их Новгорода. Небольшой отряд – всего лишь пятьдесят человек. Однако именно из таких ручейков и малых речушек собралась и окрепла великая русская река Волга. Точно также соберется и его армия. Новгородские воины были не только хорошо вооружены, но и привезли  собой пушки, ядра, порох и фитили. И что немаловажно: многие были обучены ратному делу.
– Хорошие новости, – весело отреагировал князь Михаил, – на темную вражью силу наша русская сила собирается!
Ему доложили: за дверью дожидается еще гонец от царя Василия – вельможа царского двора и монах Борисоглебского монастыря с посланием от самого пророка Иринарха.
– Пусть войдет монах.
– Но… – посыльный мгновение замешкался, словно ему в горло попала рыбья кость, однако закончил фразу, – но… царский гонец прискакал раньше.
Князь сдвинул брови: он не любил, когда ему перечили, и не любил отдавать приказания дважды.

  Глава седьмая

Простившись с преподобным Иринархом, царь Василий Шуйский возвратился в свои покои. Сообщение старца и его взволнованный вид не могли не сказаться на настроении царствующей особы, хотя весть не была для него только что прозвучавшим откровением, скорее, весомым подтверждением вынашиваемых давно догадок. Размышляя о произошедших событиях, царь Василий давно уже четко видел все причины перехода Речи Посполитой от враждебной и скрытой деятельности по поддержке московских смутьянов к открытой военной интервенции. 
Не скупился царь Василий и щедро платил своему осведомителю при польском дворе. Через него проведал о переписке, вышедшей из-под пера духовных лиц, например, Савицкого с католическим руководством. Вот и епископ Бенедикт из Вильно в письме к папе Павлу V прямо указывает, что никогда не бывало лучшей возможности для обращения православных в католичество, как теперь. И сам король Сигизмунд собирается в поход, думая о распространении своей католической веры, хотя бы и ценой большой крови.
То же самое говорил сам Сигизмунд нунцию Симонетте: главной и искренней его целью является распространение католицизма. Однако прекрасно понимал царь Василий: язык часто служит для того, чтобы скрывать свои мысли, и не однажды обращали польские паны свои жадные взоры в сторону необозримых равнин Московии. Хитрит Сигизмунд, размышлял Шуйский, не случайно так старается заручиться симпатиями православного населения, как в Речи Посполитой, так и в наших землях. И как донесли царю Василию, на сейме Сигизмунд высказался о терпимости по отношению к православию и даже просил Павла V о разрешении принять перед отправлением в поход участие в православном богослужении.
Хорошо сознавал царь и другую подоплеку подготовки войны со стороны сильного  западного соседа. Слышал, что при дворе Сигизмунда усилилось влияние влиятельных лиц из окружения Станислава Немоевского. Этот польский вельможа, переживший страшную московскую резню 1606 года и три года пробывший в плену, создал при дворе короля обстоятельный и одновременно наиболее нелицеприятный портрет московского общества. Не ограничиваясь обычными среди поляков заявлениями о «грубости», «варварстве» и «невежестве» московитов, он подробно описал, как и в чем проявлялось то или иное из этих качеств. Московиты в представлении Немоевского представлялись не просто безобидными носителями религиозных «заблуждений», но «схизматиками, проклятыми от церкви».
Царь Василий встал, раздражено стукнул посохом по полу, прошелся по палате. Подумать только! Этот глупец Немоевский назвал нас, православных, «глупцами и выродками» святой греческой церкви, и мы, по его поганым словам, отпали от истинной церкви, потому что не имели пастыря и руководителя, а святую веру и церковные обряды обратили в суеверие». Шуйский понимал, что не было бы перечисленных Немоевским «опасных заблуждений» московитов, касающихся Святой Троицы, вопроса о главенстве церкви и чистилища, нашлись бы другие причины. И разве одна только церковь Речи Посполитой призывает к войне?
 Еще год назад посол принес и пересказал ему весьма показательное стихотворное сочинение под названием «Корона Польская весьма печальная», изданное в Кракове в 1607 году. Автор был незнаком царю Василию, как сотни борзописцев по обе сторону границы, но содержащиеся в опусе слова взволновали государя. Польский стихотворец горячо призывал соотечественников к отмщению за кровь поляков, пролитую на «кровавой свадьбе» и среди прочих включил в сочинение и такие слова: «Дайте отпор врагу, этой Москве и татарину. Бог поможет нам против всяческих язычников за христиан».
Мысленно царь Василий перенесся в тот самый пылающий 1606 год. Хотел он срубить больное дерево в саду, а проще говоря, выгнать прочь укрепившихся на Москве польских купцов и влиятельных советников царя Димитрия. Желал царь обложить костром и выкорчевать это самое дерево осторожно, не повреждая соседний кустарник. И не предполагал, что начнется такой пожар, охвативший весь фруктовый сад.
Тщательно разработанный Шуйским план поначалу сработал. Сам он, в ту пору князь и брат его, Димитрий Шуйский в обстановке секретности установили новые и освежили давние связи с торговыми людьми Москвы, вызвали в столицу своих верных людей из имений, привлекли воинство из числа недовольных поляками. Среди заговорщиков, пришедших на тайную сходку, с удивлением обнаружил тогда Василий Шуйский своего статного племянника князя Скопина-Шуйского, но по речам голубоглазого красавца понял: тот также стремился немедленно срубить то самое гнилое дерево, понимая под этим деревом растущую смуту в Отечестве.
Заговор разросся в большой погром, он вышел из-под контроля, как степной пожар, охвативший огромные площади. В один их дней мая 1606 года все и случилось. Дома поляков были заранее помечены по приказу Василия Шуйского. И хотя хотели всех непротивленцев вывезти из Москвы в ссылку, а после переправить на их родину, толпа обезумела и лютовала. Встреченных с оружием поляков убивали на месте, грабили их донага и поджигали жилища. Разгулы и беспорядки охватили всю Москву и не скоро закончились.
Хорошо запомнил этот день Шуйский. Держа в левой руке крест, а в правой обнаженную саблю, ворвался он в Кремль через Фроловские ворота предводителем отряда верных соратников. За отрядом следовала толпа возбужденного народа, а по всему городу звучал набат. Видимо, кто-то решил по дыму, что Москва опять горит, и ударил в колокола.
По немногочисленной страже дворца, где находился лжецарь, дали подготовленный залп из ружей, многие попадали со страшными стонами. Часть охранников тут же сложила оружие, понимая бессмысленность дальнейшего сопротивления во имя защиты царя Димитрия. Их тут же отпустили восвояси, отобрав алебарды и прочее оружие.
Заговорщикам пыталась помешать кучка ближайших соратников лжецаря во главе с другом Димитрия боярином Петром Басмановым, но их растерзали мгновенно. Князь Михаил Скопин-Шуйский не был в тот час во дворце, дядя поручил ему другое задание, и он брал под контроль одну городскую улицу за другой, привлекая для этого весь свой воинский опыт и смекалку. Может, это и к лучшему, думал тогда Шуйский. Не к лицу такому военачальнику участие в грабеже и разгуле.
К вечеру все было кончено. Лжедимитрий был убит, дворец разграблен, а князь Василий Шуйский лишь в последнюю минуту успел остановить убийство царицы – дочки сандомирского воеводы – Марианны Мнишек. Верный паж ее красавец Осмоловский геройски погиб, придворные дамы были изнасилованы, а некоторых фрейлин из числа самых молодых увели по своим домам московские стрельцы и другие служилые люди. Марианну, которую москвичи звали для простоты Мариной, для безопасности переправили подальше от гнева горожан, многие из которых весьма пренебрежительно отзывались о заморской деве. 
Вскоре князь Василий Шуйский был венчан на царство. Однако государь с той поры не знал покоя. Уже летом принесли ему первые слухи о воскресении убитого лжецаря Димитрия. А поляки после того дня затаили мысль о возмездии. Хотя только ли этот день был причиной. Вряд ли.
Царь задумался. Великая смута творится опять в его государстве. Во времена великого Ивана Грозного бунтовать против царя никому не приходило в голову, потому что подданные считали свою страну личным хозяйством московских государей, фамильной собственностью потомков Ивана Калиты. Подданные скорее могли представить себе государство без народа, чем государство без царя. Поэтому, пока страной правила законная династия, ни у кого из подданных не могла возникнуть мысль о ее насильственном свержении. Однако стоило династии прерваться, и казавшиеся незыблемыми связи и традиции русского общества начали стремительно разрушаться. Словно бурный поток вешних вод вырвался на луговину, вымывая вместе со старыми растениями и полезную почву.
С того самого дня, как в мае 1591 года в Угличе при невыясненных обстоятельствах погиб сын Ивана Грозного царевич Димитрий – последний претендент на российский престол, права которого признавались всеми на Руси, и пошло это великое волнение. Выбранный Земским собором Борис Годунов правил хорошо. А многим не казался достойным царем, что давало умственное разрешение бунтовать.
Действительно, размышлял дальше Шуйский, и восстания атамана Хлопка, а затем Болотникова произошли только после того, как прервалась законная династия. Это же дало возможность появиться целой плеяде самозванцев, якобы чудесно спасенных «царевичей Димитриев», которым присягали русские города, недовольные голодными годами и засильем местных чиновников.
Так оно. В русском народе издавна живет мечта о добром царе. Но первого самозванца признали не только московские бояре, но и мать царевича Димитрия, бывшая царица Мария Нагая, постриженная в монахини под именем Марфа. Получается, смерть царевича Димитрия обрекла Россию на нашествие Лжедмитриев, с которыми приходилось постоянно сражаться.
Радовал царя Василия его племянник Михаил, крепкой был опорой в ратных делах и на дипломатическом поприще, однако не шла из головы и беседа с братом Дмитрием Ивановичем. Как-то раз после застолья дождался брат царя, когда разойдутся сотрапезники, и откровенно высказал Василию свое недовольство молодым князем. Дескать, не слишком ли ревностно перенимает все заграничное, часами читает книги заморские и дружит с иноземными полководцами. Поклонился чуть не в пояс шведскому военачальнику французу по происхождению Делагарди. Тот и не ожидал такого уважения, сам ответил так же, просто расцвел и рассыпался в учтивых поклонах. А как ласково поглядывал в свое время племянничек на иноземку Марину Мнишек. Словно забыл, что эта лживая царица такая же самозванка, как и ее убиенный муженек Лжедмитрий.
– Не понимаю я твоих речей, брат, – притворился тогда царь Василий, – скажи прямо, к чему ты клонишь? Какая беда, если и посмотрел князь на ту полячку? Любопытные у нее наряды, украшения, да и сама она – эвон какая интересная. Дива заморская! Ты и сам-то, поди, глядишь на нее не без интереса.
Дмитрий Шуйский хорошо знал: несмотря на то, что на красавца князя Михаила заглядывалась не одна барышня при дворе, его брак с Марьей, дочерью князя Петра Буйносова-Ростовского, несмотря на бездетность, был вполне крепким, и оттого такой довод был слабоват. Но у Дмитрия Шуйского в запасе был и другой, более весомый аргумент:
– Не о том хотел сказать, великий царь. Другое беспокоит мое сердце. Нешто зря мы в Ливонской войне столько лет русские головы клали? Дорогой ценой отбили мы у шведов побережье, а теперь что, назад шведам его возвращать? Там наши ремесленные и торговые люди уже обосновались, промысел ведут и не помышляют уходить. Что ты им скажешь и как объяснишь свое решение? Слышал я про замысел союза и про цену его тоже знаю. Но скажи мне, брат, зачем тогда воевал на севере великий царь Иван? Корелу отдать – значит, на сто лет назад нам вернуться, не так ли получается? Или ты забыл, что шведские короли издревле ходили на Русь войной? Как иноверцы разоряли наши села, города, грабили церкви православные, как Новгород великий жгли? Нежели запамятовал про это?
Царь нахмурился. Шведы теперь находились в состоянии войны с Речью Посполитой, и оттого эта страна подходила русскому царю в качестве союзника, как нельзя лучше. Но было понятно, что приближение шведской границы к его землям также не принесет русским ничего хорошего.
Ничего не ответил на длинную и взволнованную тираду брата царь, лишь досадливо стукнул кулаком по трону. Вроде бы все правильно говорит про Корелу Дмитрий Шуйский. Но понимал Василий Шуйский и другое: давно уже его бездарный в военном деле брат ревновал к славе князя Михаила, завидовал доблести и удачливости Скопина-Шуйского как полководца.
Как не отдать шведскому королю Корелу с областью, если нет других способов подружиться с могущественным северным соседом?  Войдут ли шведские войска, как союзники, в русскую землю без этого и станут ли класть свои головы в далекой и чужой восточной стране? 
Конечно, торжественные встречи, беспрерывные знаки всеобщего расположения к красавцу князю Михаилу показывали, что народ любит его. Царь отогнал от себя и другую навязчивую мысль: а ведь с каждым днем и бояре все более хотят видеть на троне царем именно Михайлу Васильевича Скопина-Шуйского. А восшествие его на престол могло произойти только вслед за низвержением с оного государя Василия Ивановича.
– Великий царь Всея Руси! Меж боярами ходят и такие нехорошие слухи, – подлил масла в огонь Дмитрий Иванович, – дескать, князь Скопин-де Шуйский втайне хранит доброе расположение к польскому королю, и если войско Сигизмунда перейдет границу и приблизится к нашей столице, оно найдет в князе Михаиле своего нового преданного союзника. Говорят, за то обещает Сигизмунд возвести князя Михаила на московское царство. А может, ты забыл, царь, что князь Михаил был возвышен Лжедмитрием: чин великого мечника, чин не столько русский, сколько польский, но звучный, почетный и доходный, был ему присвоен именно этим проходимцем. Забыл, как он ревностно  хранил царский меч, заботился о нем, как о ценной реликвии. Разве ты не видел, с каким почтением торжественно выносил князь этот символ на царских выходах, чтобы в случае чего немедля подать меч Димитрию – и самому, конечно, встать на защиту его? Князь привечает иноземцев, а ты как будто ничего не видишь. Или отворачиваешь свои глаза от этого?
Речь Дмитрия Шуйского прервал сильный стук удар царского посоха об пол палаты.
– Не говори ерунды! – не на шутку рассердился тогда царь Василий, – хотя ты мне и брат, но осерчаю на тебя сейчас безмерно! Верю: князь Михаил, как всегда, предан своей стране и мне, как ее государю. Ступай прочь с глаз моих и подумай хорошо над тем, что сказал!
Спустя некоторое время после ухода брата Шуйский не выдержал – призвал к себе в царские покои племянника, благо в тот день тот находился в Москве. Заговорил с ним о положении в русском войске, об обучении новой стратегии, о вооружении и настроениях в столице. Князь смотрел на него своими голубыми глазами, подробно отвечая на вопросы, а царь внимательно слушал его, время от времени уточняя детали и одобрительно кивая.
Догадывается молодой князь, зачем я на самом деле пригласил его или нет, размышлял Шуйский. А потом перешел к главной цели разговора – прямо изъявил ему свои опасения, не упомянув при этом о состоявшейся только что с Дмитрием Ивановичем беседе. Дескать, от купцов слыхал. За что купил – за то и продаю. А от кого именно пришли такие дурные вести не скажу – запамятовал.
Князь Михаил удивился, отпрянул от трона и принялся горячо уверять, что ему и в голову не могло прийти ничего подобного, что он и не помышлял о государственном перевороте. Василий Иванович слушал молча. В конце концов, на кого еще он может положиться в этот трудный для неги и страны час? Нет у него других, более умелых полководцев. И припомнив события мая 1606 года и действия князя, смягчился, более ласково взглянул на князя Михаила:
– Хорошо! Ступай себе с Богом! – отечески напутствовал царь племянника, – я верю тебе.
Князь поклонился уважительно и вышел. И не лезли бы в голову Шуйского опять подозрения в измене его ближайшего соратника и славного полководца, если бы не одна встреча, которая состоялась спустя месяц.
Жил в ту пору в Москве юродивый Алексашка лет примерно двадцати пяти от роду, и водилась за ним любопытная особенность. Не знал совсем блаженный грамоты, никогда и нигде не учился, а называл в точности и изобилии имена полководцев, года и даже месяцы сражений, да и любые мельчайшие детали так, что грамотные в истории люди диву давались.
Поговорил как-то с этим юродивым в трактире один старенький и безногий ветеран Ливонской войны. Сначала в шутку посмеялся служивый над доскональным знанием юродивым мельчайших перипетий той длинной военной кампании, потом поразился великолепной памяти блаженного, перечислившего без запинки не только всех сотников в войске русском, но и иных десятников. И наконец, сказал блаженный отставному солдату нечто такое, что бросил ветеран в Алексашку свой костыль и в изумлении выдавил хмельным ртом:
– Ты диавол!
Однако Алексашка на представителя темной преисподней совершенно не походил, и по виду своему был вполне безобидным. Небольшого росточка, худенький, широкоскулый. С жидкими русыми волосешками, толстым носом и смешным пушком над верхней губой. В теплые деньки сидел смиренно на паперти церкви, греясь на солнышке в своей ветхой одежонке, и никому зла не причинял. В холодное время года находил приют в трактире или на церковных задворках, где был рад куску самого черствого хлеба. На вопросы отвечал, обратив взор в небо. Да только не на все. Иной раз выслушает собеседника внимательно, да и прикинется непроходимым дурачком. Не спрашивай, мол, больше – все равно ответа от меня не добьешься!
Но коли даст Алексашка ответ на вопрос о будущем, то так оно и выходило. О дожде или снегопаде, например. Но это для него было самым простым. А вот как-то раз заезжий купец с Твери дал блаженному мелкую монетку, да спросил про здоровье болезной маменьки – блаженный заплакал, рухнул в ноги и попросил не бранить за плохую весть. Позже выяснилось: именно в тот час скончалась эта женщина. Ну как тут не удивляться! Да и то правда: на Руси нет-нет да и появляются такие пророки, что люди просто диву даются.
Не любил Алексашка, когда расспрашивали его девки про дела сердечные, уходил тотчас же глубоко в себя, хотя по его хитрющим черным глазам понятно было: и в этой области понимает он премного. Но охотно рассказывал о грядущем исцелении болезных, безошибочно предсказывал, родится мальчик или девушка и называл даже день появления на свет нового человека.
Старушки, спешившие в церковь, иногда подкармливали Алексашку домашней выпечкой, перекрещивая его и приговаривая:
– Божий человек, безобидный.
А он отламывал кусочек, аккуратно съедал. Но не больше того. Остальное щедро забрасывал голубям и воробьям вокруг, с улыбкой наблюдая, как жадно набрасываются птицы на свежевыпеченный хлеб. Прихожане могли часто видеть, как осмелевшие и совершенно привыкшие к блаженному воробьи, без опаски садились к нему на ладонь и склевывали крошки прямо оттуда. 
В один из теплых вечеров карета великого государя Василия Шуйского проезжала мимо церкви, и он приметил блаженного Алексашку, сидевшего на паперти, как обычно. Царь подал знак слуге, карета остановилась.
Шуйский приказал охране оттеснить зевак, которые тут же устремились к царской карете со всех сторон, и стрельцы образовали достаточно широкий коридор к паперти. Блаженный не проявил никакого интереса к царственной особе и даже не приподнялся, он сидел, поглядывая куда-то в сторону.
– Доброго здоровья тебе, божий человек, – поприветствовал его Шуйский.
– И вам здоровья побольше! – отвечал Алексашка.
– Скажи, что будет в этот год, мил человек, – как можно любезнее попросил царь Василий, у которого в памяти слово в слово отпечаталось предсказание преподобного Иринарха.
– Беда уже идет сюда, – закатив карие глаза к небу, пробормотал юродивый, – вижу, летят по синему небу кони рыжие, огненные. Всадники на них тоже рыжие и с огромными крыльями. Горят у коней злые  глаза, и пламя из ртов лижет поля бескрайние. Огонь на них вижу. Горят и дома. Горят леса. Люди бегут. Дети кричат, бегут от всадников, плачут. Падают люди. Горит на них одежда. Вот тоже на небе появляется всадник на белом коне без крыльев, за ним еще много всадников, бьет мечом он одного рыжего всадника, другого. А за ним и другие рубят рыжих мечами на куски, протыкают копьем. Те тоже бьют в ответ белое воинство. Битва идет жестокая и смертельная. Падают кони и люди с неба один за одним, а потом исчезают на земле, как будто их и не бывало…
Юродивый вдруг замолчал, как будто хотел прочесть на небе дальнейшее продолжение своей истории, но набежавшие облака закрыли от него рукописный свиток. А по правде говоря, читать Алексашка и не умел.
Шуйский дал знак. Ему поднесли большой кожаный кошель, он извлек из него несколько золотых монет, передал слуге, а тот вложил в ладонь юродивому.
– Сказывай, что дальше будет! – нетерпеливо попросил Шуйский.
Алексашка молчал. Он, казалось, вовсе не отреагировал на богатую милостыню, а ушел опять в себя.
– Великий государь наш! Не тревожьте его, не ровен час, замолчит надолго. Подождите лучше минутку, – прошептал кто-то из зевак.
Василий Шуйский услышал. Отступил на шаг назад, задумался. Как объяснить, что он ищет ответ на вопросы, от решения которых зависит будущее не только всех тех, кто столпился в этот час на площади перед церковью, но и всех русских людей. Юродивый вдруг внимательно посмотрел на великого государя и неожиданно вымолвил:
– О царь! Вижу реку Волгу. Город у другой реки, впадающей в нее. Вижу монастырь за деревянными стенами с частоколом и рвом вокруг него. Там будет великая битва. Там!
Юродивый возвысил голос, но не было в этом балаганного позерства шута. Видно было, что душевные силы прямо на глазах оставляли тщедушное тело, и они приказывали ему передохнуть, успокоиться
– Кто победит в сражении? Говори! – не унимался между тем государь, подступив ближе к блаженному.
– Михаил!
Шуйский аж пристукнул посохом от радости! Неужели так! Ведь русское войско возглавляет именно Михаил Васильевич Скопин Шуйский, и это его военачальник. Родной племянник!
Казалось, важный ответ получен. Однако еще многие и многие вопросы волновали царя. Он хотел задать их юродивому, но тот вдруг поник головой. Будто понимал, что вопрос, который сейчас задаст Шуйский, будет не из легких, а полученный ответ взбудоражит его чрезвычайно.
Царь Василий приказал охране отогнать подальше зевак, дал им знак самим удалиться на десять саженей. Понизив голос, спросил:
– Прошу тебя, скажи, кто будет следующим государем на Руси?
Алексашка молчал.
Шуйский внимательно взглянул в карие глаза его, ставшие вдруг безумными, и тихо добавил:
– Вижу, не знаешь.
Алексашка шевельнул бровями. Из уст блаженного до царя донеслось:
– Знаю?
– Кто?
– Михаил.

Глава восьмая

Взявшись за руки, Мирон и Палинара вышли через главные ворота Макарьевского монастыря и, не сговариваясь, направились к Волге. В этот тихий и теплый вечер злющие и докучливые комары не атаковали их по обыкновению целыми полчищами, хотя нет-нет да один из этих кровососов и садился на незащищенные части тела молодых людей. Впрочем, на это молодые люди не обращали никакого внимания.
Палинара была в новом сарафане, подаренном тетушкой Мирона, а молодой воин, недавно зачисленный на довольствие и получивший только что амуницию, гордо шагал в белой рубахе и новом зипуне. Он также был в новых портах прямого покроя, которые были немного узки в коленях, но Мирона это мало беспокоило, тем более, что Наталья Тихоновна обещала что-нибудь придумать. С великой гордостью оглядывая богатырскую фигуру племянника,  она заверила, что сделает это завтра же.
  В подошедшем обозе была так же и обувь. Мирону удалось сразу же отыскать кожаные сапоги большого размера как раз на себя, и несмотря на погожий день, он шагал в них сейчас на берег, всем своим видом подчеркивая свою прямую принадлежность к доблестному русскому воинству. 
До сумерек было уже близко. На лугу у реки паслись белые лошади, и лучики солнца играли в их косматых гривах, словно подбадривали. Когда разноцветные огоньки пропадали, лошади словно отыскивая их в густой траве, потешно прядали ушами.
– Завтра металлический шлем получу, бердыш, берендейку, заряды, сумки для пуль и сумка для фитиля, рог с порохом и шапку с меховым околышем, – радостно поделился с девушкой Мирон, а мой меч ты уже видела.
– Да, видела! – подтвердила Палинара. 
– Сегодня снова нас обучали приемам обращения с оружием. Кидали копья в чучело. У меня лучше всех получается. И еще я неплохо из пищали стреляю, – похвастался девушке Мирон.
При этих речах Палинара стала вдруг грустной. Она ничего не сказала на последние слова юноши, отвернулась в сторону Волги и с повышенным вниманием стала разглядывать воды величавой русской реки.
Мирон понял причину ухудшения настроения. Он взял девушку за руку и крепко сжал запястье:
– Не бойся за меня, я удачливый!
Палинара вытащила платочек, аккуратно промокнула выступившую в уголке глаз слезу и махнула рукой, как бы отгоняя кручину далеко в сторону, а потом соврала:
– Я и не боюсь.
– Вот и хорошо, – весело сказал Мирон, – смотри, какая большая река перед нами! Мне Гордей сказывал, вытекает она совсем из маленького родника. Можно сказать, из холодного ключа, который пробивается сквозь землю в Валдайских лесах, недалеко от Твери. А потом течет через нашу землю и землю других народов. На берегах ее живет чудь и татары, скифы и хазары. И впадает она с теплое море, с другой стороны которого живут персияне. К ним плавал Афанасий Никитин, который побывал и в нашем монастыре. Он плыл по Волге, проплывая мимо красивых церквей и монастырей, которые всегда были неприступными крепостями для ворогов земли русской.
– А из лесов на него выглядывали злые волки и бурундуки, – рассмеялась Палинара, – а ближе к персидской стороне еще и тигры полосаты.
– Тигры точно, а бурундуки почему, – полюбопытствовал Мирон.
– Да так, к слову пришлись, – отшутилась девушка, – не хочешь, чтобы смотрели на тебя бурундуки, пущай зайцы и медведи глядят.
– Ладно, – согласился Мирон, – нешто мне жалко. Бурундуки так бурундуки. Симпатичные зверушки.   
– А ты пение птиц понимаешь? – спросила Палинара.
– Вроде время сумеречное, попрятались птицы-то, – не понял Мирон.
– Да я не о том. Я спрашиваю, ты вообще язык птиц понимаешь? О чем они поют, что друг другу или нам говорят?
– Нет, – честно признался юноша, – не ведаю, а дядя Гордей понимал. Он научил меня отличать многих птиц друг от друга и обещал подробно рассказать, о чем они поют. Да вот не вышло.
Мирон пнул в сердцах корягу, вспомнив про дядю Гордея, и замолчал. Только что он, не понимающий пения птиц, тем не менее, любил их и был готов полюбить весь мир, как вдруг нахлынувшие воспоминания вернули его в жестокосердный мир, где правили меч и скорбь.
Шумели деревья, зелеными кудрями повиснув над волжской водой. Разгульные волны успокоились. Кто-то невидимый причесал их пенные барашки. Знакомые, родные с детства места, прохлада сгущающихся сумерек и ласковое прикосновение Палинары, которая все поняла, немного успокоили юношу.
– Мы на покос ездили, так там такой воздух… дышишь и надышаться не можешь, так хорошо, – вдруг сказала она, – вот и на Волгу гляжу и не нагляжусь. А в груди растет, как прилив. Вот посмотри, как лучик по воде бегает. Как он играет! Разве не красиво? Скажи!
Мирон внимательно взглянул на девушку и вдруг честно признался:
– Тоску моей души ты собой заворожила, колдунья... Самая настоящая колдунья, только добрая!
Он взял ее за плечи, и девушка не отстранилась, а, напротив, прильнула к Мирону. И он потянулся губами к ее губам. Ночь тем временем зажгла все разноцветные звезды, заглянула в загоревшиеся непонятным светом глаза влюбленных и стала лить им в сердца хмель, от которого поплыла земля, закачавшись, как лодочка на привольных волжских волнах.
 Ночь-волшебница в родном краю может творить чудеса, переводя на понятный язык шепот крон деревьев и стихающий рокот речного прибоя. Она знает, что первый поцелуй может означать, что одно любящее сердцем поцеловало другое сердце, а одна душа ласково коснулась другой. Коснулась беззвучно, ласково и нежно, невидимой волной разрушив все преграды.
Темное небо над Волгой было так безбрежно, что казалось, именно в нем растворились все грустные мысли и недобрые предчувствия. Оно само по себе очаровывало, и первой спохватилась девушка. 
– Что это я? – вдруг как бы опомнилась Палинара, отстраняясь от Мирона, – голову совсем потеряла, девка. Так моя маменька о старшей сестре говорила. Повезло ей. Она потом за любимого парня замуж вышла. Потеряла точно я голову. Ох, потеряла…
– Я тоже, – растерянно проговорил Мирон, – потерял…
Он хотел добавить, объясниться, а вместо этого, повинуясь внезапно нахлынувшему чувству, которое не мог выразить словами, снова повернулся к девушке и посмотрел в ее глаза. В них он прочел что-то очень важное, потому что сразу успокоился, нежно коснулся ладошки девушки и предложил, указывая на ствол поваленного дерева у самой реки:
– Присядем!
Так и поступили.
– Все тайны по глазам прочитал? – игриво поинтересовалась Палинара.
– Нет… – уклонился от прямого ответа юноша, – это ты, колдунья, можешь их узнать. Я не умею.
– Я могу.
Палинара положила свою ладошку в огромную ладонь Мирона и вдруг сказала:
– Первый раз с парнем целуюсь. Гришка на покосе улучил, когда взрослых рядом не было, хотел споймать да поцеловать, чай. А я вырвалась, да убегла прочь. А там и наши с ручья возвернулись. А потом сосватали меня. Попробуй…
– Значит, не все тайны ты прочитал, – задумчиво протянула Палинара. Она повернулась к Мирону и неожиданно горячо сказала:
– А хочешь, я тебе одну свою тайну губами на твоей щеке нарисую?
И, не дожидаясь ответа, сама обняла Мирона тоненькими ручками за шею. Прильнула горячими губами к его пылающей щеке и потом зашептала на ухо нежные слова:
–  Ты для меня важнее всего в жизни. Именно тебя я ждала и дождалась. Я ловлю твое каждое слово и каждой частичкой своего тела тянусь к тебе. Разве ты этого не видишь?
–  Я вижу и чувствую, – проговорил горячо Мирон.
Их души снова заговорили через телесные оболочки и устремились друг к другу. Даже Волга перестала шуршать прибоем и окончательно успокоилась, потому что решила не мешать земному чуду.
– Знаешь, что я подумала? – вдруг освободилась от объятий Палинара, – настоящая любовь, как эта большая река. Это небольшие ручейки и протоки могут пересохнуть. А такая большая река никогда не оскудеет. Уже сколько тысяч лет подряд она бежит к морю. Я тебя представляла именно таким, большим, сильным, добрым, но я не думала, что так войдешь в мою душу.
Девушка внимательно вгляделась в глаза Мирона. Как будто бы в поисках ответа и продолжила:
– Ты только не смейся, отнесись серьезно. За день до того, как увидела я тебя, пленного,  приснился мне страшный сон. Будто работала днем у деревни в поле, убирая лен. Уже и осталось сжать серпом немного, как откуда ни возьмись, почернело небо, зашумел ветер, даже вода потемнела. «Берегись!» – закричали бабы. Самая большая туча оказалась в аккурат над нами. Мы с девчатами-подружками – бежать! А тут еще гром загремел. Засверкало кругом! И почему-то тропинка так от дождя раскисла, что падали мы и быстро бежать не могли. Вдруг появился ты на большой карете, меня подхватил на руки, перенес через лужу на дороге. А потом и всех девушек в красивую карету усадил. Кучер гикнул, и умчались мы от грозы.
– Ровно заморский прынц какой! В карете! Да как на этакой карете по нашим тверским дорогам проехать-то, – подшутил Мирон, – на полевой дороге колесо быстро отвалится. А то по осени в грязи застрянет так, что пять мужиков не вытянут из этакой болотины-то. 
– Вот так и знала я, что будешь смеяться, – немного обиделась Палинара, – только сон вещий оказался. А лишь въехали в село, гроза прекратилась, вышли мы из кареты, и ты скрылся, растворился в воздухе, как тебя и не бывало. Только я не хочу, чтобы ты вот так же взял и исчез.
– Никуда я от тебя не денусь, – заверил девушку Мирон, – а ты на самом деле боишься грозы?
– А то! – воскликнула Палинара, – Кузька, наш старый пес, на всех лает, а от грозы, когда еще был кутенком малым, со страху под кровать еле лапы унес. И теперь в будку забивается, еще только начинает громыхать, и по нему можно предугадывать, будет сильная гроза с громом али нет.
– Гроза пошумит и кончится! – сказал Мирон, – а вот нашествие врагов само не пройдет, отчего мы и готовим силы. Наш предводитель князь Михаил Скопин-Шуйский нас учит и тактике новой. Непременно одолеем врагов поганых. Сколько раз тут, на Волге, давали им отпор. Дадим и теперь!
– Давай не будем сегодня про войну, – попросила Палинара, – я буду молиться за тебя, и все будет хорошо.
Волга, замолчав на короткое время, неожиданно снова разволновалась.  Невидимые в темноте, тугие волны, словно вновь собрались на несмолкающее вече, о чем-то споря, бурно доказывая свою правоту. А двое сидели под звездами на берегу великой реки. И каждый задумался в эту минуту о своем. Мирон вспомнил рассказы Гордея про Куликовскую битву. О том, что к 1380 году успели народиться и вырасти целых два поколения, которые плечом к плечу вышли на Куликово поле. Московское княжество и почти вся северная Русь под руководством Москвы стала против Орды на Куликовом поле и под московскими знаменами одержала первую народную победу над грозной, темной силой.
Мирон знал, что немало тверских смельчаков, воевавших в московском войске,  полегло в той сече. Великая река Волга дала им силу и заставила поверить в себя. Она повеяла в душу обновленьем, помогла сплотиться под одним русским знаменем и вместе с преподобным Сергием Радонежским благословила на великие ратные подвиги.
Вспомнились опять рассказы Гордея, которые тот, в свою очередь, услышал от своего деда Силантия про набеги литовцев, которые в семидесятые годы XIV столетия прошли ураганом по Тверской земле вдоль реки Нерли и много бед натворили. 
Многие герои воспеты, они стали примером для новых поколений, а теперь пришло время новых испытаний. Люди рождались и уходили, они оставались лишь в памяти, а Волга все та же, подумал Мирон. Но разве равнодушна она к русским людям, издревле населяющим ее берега? Нет! По ее побережью люди особенно бережно хранят в памяти секреты русских мастеров, сохраняя лучшие образцы  зодчества былых веков.
Вот, к примеру, его родная слобода при монастыре Преподобного Макария. Здесь каждый домик говорит своим языком – наличниками в чудной и искусной резьбе или красивыми ставнями. Вглядишься в старинную икону, вроде уже на старой иконке и не видать толком ничего, затерся лик на дощечке, а чувствуешь в ней силу веры многих тех людей, что издревле были возле нее. Оттого и преклонялись перед такими иконами люди. Верили, что спасет от всех невзгод, приговаривая: «намоленная». Сколько таких икон в пяти храмах монастыря Макарьевского? И каждая хранит великую силу православной веры!
Рассказывал дядя Гордей и про то, что немалая роль была отведена Макарьевскому монастырю в помощи Московскому княжеству. Про то, как к XV веку соседний город Углич приобрел самостоятельность, а во время управления сыном Дмитрия Донского Константином, настолько окреп экономически, что даже чеканил свою собственную монету. Особого расцвета этот город достиг при княжении с 1462 года Андрея Большого, который, по словам историков, являлся незаурядным политическим и военным деятелем своего времени. Находясь во главе Угличского войска, он способствовал успехам Московского князя Ивана III в его походах на Казань. 
– О чем ты задумался? – спросила Палинара, – попробую угадать?
– Попробуй, – улыбнулся Мирон.
– Видишь ты себе смелым воином – сокрушителем иноземцев.
– Да, так, – признался юноша, но хочу больше всего, чтобы прогнали мы эту нечисть поскорее и стали вольно жить на своей земле. Без счастья нашей страны разве может быть наше счастье? Нет, не может.
Он сжал кулаки, вспомнив опять про Гордея. Где похоронен он и похоронен ли, как полагается православному христианину. Мирон втайне надеялся на то, что деревенские люди позаботятся об этом, но ведь супостаты могли вмешаться и помешать исполнить положенный обряд. Девушка почувствовала опять волнение спутника, тихо погладила его по сжатым кулакам и запястью руки. Он снова смягчился, и даже слабая улыбка скользнула по лицу. Так бывает в мае, когда налетит откуда ни возьмись непогода, словно природа разгневается на людей, нахмурится небо, заругается ветер, а потом вдруг выглянет ласковое солнышко и согреет землю. Станет так весело и тепло, будто хмари и не бывало.   
– Мне так хорошо с тобой – потянулась к Мирону Палинара. 
– И мне с тобой хорошо, – ответил юноша.
Кроны высоких берез словно обрадовались этим словам, дружно закачали, зашумели, как будто приговаривая: «Хорошо, хорошо!» И большая река одобрительно зашуршала мелкой галькой, искренне радуясь единению душ людей, сидящих вечером на ее берегу.
Палинара оглянулась на поле, где стояли несколько стогов сена, потом повернулась к юноше. 
– Я хочу туда!
Девушка обвила тонкими руками шею юноши, он вдруг почувствовал легкий озноб, и хотел было что-то сказать, но Палинара положила ему на губы горячую ладошку и прошептала:
– Ничего не говори, прошу тебя! Да, я хочу, чтобы ты был у меня первым. Сегодня, сейчас! Я очень этого хочу...
Мирона бросило в жар. Он, как пушинку, подхватил девушку сильными, натруженными руками, широкими шагами направился к ближайшему стогу сена. Где-то вдали сверкнула зарница, и этот отблеск не шел ни в какое сравнение с тем светом, что засиял для них двоих тут, на берегу великой русской реки. Если бы Мирон и Палинара видели море или океан, то и река могла показаться такой маленькой по сравнению с океаном неистового влечения друг к другу. Стог приблизился, а земля качнулась, ушла из-под ног куда-то вбок. Тела сплелись в единое целое, души встретились, сердца засмеялись, вспоминая грех прародительницы Евы…
Оставим Мирона и Палинару в этот самый момент на берегу Волги, и не будем им мешать…
 
 Глава девятая

Передовые отряды разведчиков осторожного и предусмотрительного воеводы Давида Жеребцова обнаружили: в войске гетмана Сапеги, судя по всему, закончены последние приготовления к выдвижению. Вечером удалось добыть и вражеского гусара, подкараулив того на лесной тропке. Не успел пикнуть, как повязали. Перекинув через круп лошади, доставили в ставку князя. Гусар долго запирался, прикидывался сначала несведущим, не понимающим по-русски и по-польски, но как только потерявший терпение воевода Жеребцов достал саблю и взмахнул разок над его головой, все выложил как на духу. Нападать на русских гетман собрался утром, для чего на рассвете все: конные и пешие собирались выдвигаться к Макарьевскому монастырю через село Пирогово. Такой приказ полковники гетмана и другие командиры получили еще днем, за день до этого.
Князь Михаил вновь и вновь проигрывал в уме различные варианты развития предстоящих событий. Гетман Ян Сапега прекрасно понимает: время работает на русских, и поэтому постарается устранить все более увеличивающуюся для него угрозу и напасть как можно скорее. Еще за день до получения известия от воеводы Жеребцова Михаил Васильевич неистово застучавшим в предвкушении сердцем  почувствовал приближение кровавой битвы.
Во имя благополучного исхода сражения накануне был отслужен молебен, и сам игумен Макарьевского монастыря благословил князя Михаила на ратные подвиги. Князь поклонился мощам чудотворца Макария и долго стоял у серебряной раки с его святыми мощами, думая о чем-то своем, глубоко сокровенном. Потом перекрестился на икону Спасителя, еще раз помолился и быстро вышел из палаты монастыря.
А поздно вечером князь Михаил Скопин-Шуйский собрал всех своих воевод на военный совет в свою просторную палату. Расстелил на дубовом столе большую карту, пригласил всех взглянуть на нее, обвел присутствующих спокойным взглядом и задумчиво произнес:
– На месте гетмана я бы повел свои войска так, чтобы выдвинуться с расположением на  высоком месте правого берега Волги. Вот тут.
Князь показал на карте.
– Это самое высокое место огибает река Жабня. Шириной она не велика, но здесь как раз имеет заболоченные берега. Что вы на это скажете?
– Гусары увязнут! – высказал догадку воевода Валуев, и князь одобрительно посмотрел в его сторону:
– Вот именно, – продолжил князь, – мы расположим свои основные силы за крепостными стенами монастыря, а часть их выведем на левую сторону Волги. Сражение начнем с наступления наших передовых отрядов. Их поведут в бой воеводы Семен Головин,  Григорий Валуев и Давыд Жеребцов. Усилим их частью шведской пехоты, чтобы враг не сомневался – все наши воины, включая солдат Зомме, вышли на сечу. И тогда у Сапеги появится соблазн навести переправу и атаковать нас. Первыми устремятся сюда именно гусары. Только их хваленая конница не сможет нас атаковать и непременно увязнет в здешнем болоте!
Собравшиеся вокруг князя воеводы одобрительно закивали головами. Мысль свести к нулю все преимущества маневренной и грозной конницы поляков была заманчивой. Только вот поведутся ли враги на такой маневр, не раскусят ли они этот замысел князя Скопина-Шуйского?   
– Вот здесь, – князь прочертил пальцем воображаемую кривую на карте, – они и станут наступать. И когда перейдут Жабню через переправу, войдут в соприкосновение, нашим надобно тотчас же отступить, и не просто отступить – даже побежать.
– Как побежать? Куда? – раздались с разных сторон недоуменные возгласы княжеских воевод.
– Вот к этим болотам с разных сторон реки, а потом расступиться, – объяснил князь Михаил, – когда первые ряды врагов втиснутся в болото, как в ловушку, а их тяжелая конница увязнет в ней, придет черед нашей артиллерии. Только пристрелять заранее надобно все это место. Запасти заранее в изрядном количестве ядра и фитили! А потом, когда смолкнут пушки, завершить дело внезапным охватывающим ударом на противника сразу с двух сторон. И ни в коем разе всем из монастыря очертя голову на врагов не бросаться! Наша сила – в этой крепости!
– Смять их с двух сторон после того, как ядра нанесут врагу большие потери, – догадался Давыд Жеребцов, – это правильно. И частоколы кругом из бревен вовремя мы смастерили. В Никольской слободе уже, к слову сказать, возведен острожец с частоколом и выставленными вперед рогатинами. Из-за него можно хорошо потрепать кавалерию неприятеля, а самим оставаться неуязвимыми.
– И то верно! – одобрил князь, – пожалуй, пусть смоленская рать князя Якова Барятинского и остальная шведская пехота Христиана Зомме тоже выйдут из стен монастыря, а остальные отряды будут в резерве. Как только первый натиск врага будет отражен, противника не преследовать. Всем немедля уходить под прикрытие стен монастыря. Ответная атака будет только по моему приказу. Помните все: при данной диспозиции нам принесет удачу оборонительная тактика, а потом уже измотаем гетмана и нанесем ему окончательный сильный удар.
Воеводы горячо одобрили план князя Михаила. Немало ценных предложений высказали. Многие дельные задумки были приняты главнокомандующим русским войском.
Далеко за полночь закончился военный совет. А потом воеводы поспешили к ожидавшим их десятникам, чтобы довести до их сведения замысел предстоящей операции. Те, в свою очередь собрали по тревоге своих бойцов. Мирон с воинами десятника Ивана Кашинского был в числе тех ратников, которые должны были своими действиями заманить врага в болотистые места у речки Жабни. Отступать юноше не хотелось, но план есть план, а приказы князя и своего десятника надо исполнять неукоснительно.
– Князь Михайла дело говорит, – веско заметил своим Кашинский, – я с ним еще против разбойника Болотникова воевал и знаю, победа будет за нами. А сейчас все, кроме часовых, по шатрам спать. Завтра нам предстоит  веселая баталия. Ну, гетман Сапега, держись!
Он подкрутил ус, усмехнулся в черное небо и дал команду отдыхать до утра в походных шатрах. Мирон отправился туда. Легко сказать: отдыхать! Не так-то просто  отогнать от себя думы о завтрашнем дне, о кровавом сражении, которое состоится всего лишь через несколько часов. Юноша ворочался с бока на бок под храп бывалых русских воинов-новгородцев, умело использующих каждый час для того, чтобы восстановить свои силы.   
Этой ночью вспомнил Мирон рассказ дяди Гордея про Китеж – город, посвященный русскому богу Китоврасу. Среди рассказов о временах татаро-монгольского нашествия XIII века этот отчего-то особенно отпечатался в памяти. Дядя рассказывал про озеро Светлояр, в котором, согласно легенде, скрылся священный град Китеж с множеством храмов. И находился этот град тоже в районе Поволжья. Само название озера, как подметил Гордей, происходит от двух древнерусских слов: «светлый», то есть чистый, праведный, и «яр», являющегося корнем имени русского солнечного божества Ярилы, которому издревле поклонялись древние племена славян, живущих в верхнем течении могучей Волги.
Упомянул Гордей о том, что с волшебным озером Светлояр было связано множество легенд. Согласно одной из них, в районе озера Светлояр родились волшебный полуконь-получеловек Китоврас – могущественный волшебник и строитель древних храмов, а также бог мудрости и хмеля Квасура. Говорил дядя, что от их имен и произошло название града Китежа. В районе озера Светлояр некогда жило славянское племя берендеев. Их потомки до сегодняшнего дня сохранили предания о том, что еще с древнейших времен в Китеже находился один из самых крупных религиозных центров культа Ярилы. Это место считалось священным для русских князей.
Многие православные храмы строились на месте капищ, так как считалось, что подобные места особенные и содержат в себе чудесные источники сильной положительной энергии предков русского народа. Гордей говорил, что согласно православным христианским летописям, град Большой Китеж на берегу озера Светлояр был построен еще князем Юрием Всеволодовичем, сыном князя Всеволода Большое Гнездо. Кроме него существовал еще и Малый Китеж, выросший при его деде – знаменитом Юрии Долгоруком.
Большой Китеж был задуман, как величественный город. В нем стояло много храмов, и возведен он был весь из белого камня, что являлось по тем временам признаком богатства и чистоты. Китеж-град привлекал многочисленных паломников, черпающих в храмах новые силы для жизненных подвигов.
И вот, через год после разорения Владимиро-Суздальского княжества монгольский Бату-хан подступил к городу на озере. После очередной неравной битвы князь Юрий Всеволодович с остатками своих войск отступил в Малый Китеж. Однако монголы взяли его приступом, и князю с остатками войска чудом удалось отступить и скрыться в Большом Китеже. Гордей говорил и о том, что в этот день и час на всей земле русской Юрий Всеволодович оставался единственной военной силой, противостоящей татаро-монгольскому нашествию.
«Как наше войско теперь, – пронеслась мысль у Мирона, – так же святые храмы за нами, и священные православные реликвии в них». 
Бату-хан жаждал покорить весь мир, а не то что Русь. Он стремился, как можно скорее,  идти дальше – в Западную Европу и к Средиземному морю. Гордей тогда спросил Мирона о причине, заставившей задержаться могущественного хана. И юноша ответил, что хан опасался оставлять в тылу последнего, не побежденного русского князя. Может быть, улыбнулся тогда дядя Гордей. Но Бату отлично знал, что остатки войска князя Юрия Всеволодовича в действительности не представляли серьезной военной угрозы для Батыя. Да и что мог сделать один русский князь на земле, по которой дважды прокатились огнем и мечом бесчисленные орды кочевников?
Значит, была и другая причина? Зачем Бату-хану понадобилось вести свое войско через болота к таинственному городу, который даже в те времена считался колдовским и нехорошим? А вся разгадка в том, что град Китеж представлял именно духовную ценность, сказал тогда дядя. Он не стоял на торговых путях, не играл сколько-нибудь значительной военной или политической роли в жизни Древней Руси. Но он был великим духовным центром! Не зря же в христианских хрониках, повествующих о граде Китеже, самое большое место отводилось описанию величественных и красивых храмов. Согласно этим летописям, почти весь город состоял из одних храмов, являясь по сути одним из самых крупных храмовых комплексов русской родной веры. И оттого Бату-хан решил непременно завладеть этим городом.
Хорошо была поставлена разведка у жестокосердного хана Бату. Где подкупом, а где и пытками выяснил он: град Китеж представляет собой не столько военный, сколько духовный центр славян. Дядя Гордей сказал тогда мысль, которая сейчас четко зазвучала в голове юноши. «Помни главное, – сказал тогда он, – мало победить, надо истребить всякую надежду на возрождение. Вот почему идут сюда, на Волгу, недруги и вот почему мы встали тут стеной, у святого Макарьевского монастыря».
Вот почему хан Бату решил пойти на Китеж. Хан сильно спешил. Оттого не выведал заранее заветные дороги, ведущие к священному городу. Приказал пытать всех пленных русичей, чтобы указали их монголам. Но воины молчали, несмотря на нечеловеческие пытки, потому что знали: выдать священный город – значит, обречь себя и свой род на вечное проклятие. Лишь один не выдержал лютой пытки – Гришка Кутерьма. Испугался он мучений и смерти и согласился вывести врагов тайными дорогами прямиком к русской святыне.
Путь был нелегок и лежал среди непроходимых болот и лесов. Но предатель Гришка знал все потайные тропы и в короткое время сумел вывести войско Бату-хана к священному городу русских. Как рассказывал Гордей, увидев бесчисленные надвигавшиеся вражеские отряды, жители Большого Китежа и воины Юрия Всеволодовича стали молиться Богу. Услышав молитвы православных и увидев страдания русичей от захватчиков, Бог сжалился над осажденными в Китеже. На глазах Бату-хана и его огромного войска священный град погрузился в озеро Светлояр и не достался на разграбление, бесчестье и смерть беспощадному врагу.
Хорошо запомнил Мирон слова Гордея. У древних русичей было поверье, что с уничтожением их святынь погибает и сам народ, ибо святыни – это душа народа. Однако Китеж не достался врагу. Китеж и войско погрузились в воды священного озера Светлояр.   И по убеждению одного монаха, с которым беседовал Гордей, озеро сокрыло Китеж до скончания времен, и только перед концом света он снова восстанет из вод, и войско Юрия Всеволодовича выйдет из ворот священного города, чтобы со всеми русскими душами явиться для суда Божьего над захватчиками Руси.
«Здесь, на великой русской реке Волге, нам суждено погибнуть или уйти под воду, как воинам Юрия Всеволодовича», – подумал Мирон. Сон, наконец, сморил юношу. Он провалился в глубокую яму и ненадолго забылся. Он не видел, как на небе погасли первые звезды, а на купола храмов упал первый лучик. Ночь растворилась в Волге, как ее и не бывало, уступив место не вполне обычному дню, который волновал тысячи людей. 
Не спалось в эту ночь Палинаре, которая молилась до позднего часа у иконы Пречистой Богородицы, а затем, чтобы не волновать домашних, тихо улеглась. Однако не сомкнула глаз.
Князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский в то утро пробудился раньше рассвета и тоже начал день с молитвы. Молился князь Господу, молился Пречистой Богородице и святым угодникам Божиим. «Да поможет мне преподобный Макарий, как  издревле помогали на родной русской земле православным русичам ангелы, и воин великий Христов Георгий, и славный Димитрий, и великие князья русские святые Борис и Глеб. Да будут разбиты враги, и будет нам в бою удача и помощь великого Господа нашего» – повторял он перед иконами. 
Вспомнил князь благословение преподобного Иринарха и его слова о том, что не раз и не два раза была разбита на Руси и не одна такая нечестивая рать. Сколько их было уничтожено, сколько в страхе великом обратилось в бегство, теряя множество воинов под мечами православных сынов, укрепляемых силою Святого Духа. Вот князь Владимир со своим полком гнал неверных до самых их поганых становищ.   
«Уповаю на тебя, Господи, – прошептал князь Михаил, – на помощь твою, великого Макария и преподобных Сергия и Иринарха, на святых страстотерпцев Бориса и Глеба, и всех святых православных. Пусть укрепит дух воинства русского молитва православных христиан, и да будут поражены враги невидимою Божией силою и Пречистой Его Матери и святых Его».
Занимался рассвет. Вот прозвучала побудка. Князь Михаил поднялся. Монастырь, превращенный в крепость, стал оживать под первыми лучами ласкового августовского солнышка.
Мирон, несмотря на короткий сон, проснулся от звуков всеобщего оживления и к своему удивлению почувствовал себя вполне бодрым и выспавшимся. Он быстро оделся, умылся из подвешенного неподалеку рукомойника и поспешил в свою десятку воинов. Мимо прошагали шведы с мушкетами, и десятник Кашинский весело подсказал юноше, где они заранее займут свои позиции за частоколом, чтобы хорошенько угостить неприятеля завтраком. Шведские стрелки уже прошли с ружьями и упорами для стрельбы и деловито расположились за такими острожками.
– Подпусти врага поближе и целься лучше, как я тебя учил, ¬– напутствовал Мирона сотник Кашинский, – занимай скорее свою позицию в острожке. Кажись, они приближаются.
Мирон поспешил выполнить приказ. Наступило уже утро и солнце поднялось довольно высоко, когда со стороны села Пирогово, находящегося  на высоком правом берегу Волги напротив Макарьевского монастыря, послышался гулкий топот. Мирон увидел, как через мелководную Жабню прямо на него начали переправляться всадники. Он подавил легкий озноб и весь превратился во внимание. Конники с копьями наперевес выскочили на берег и с криками устремились на острожек. Они приближались так быстро, что казалось, спустя считанные мгновения приблизятся к нему.
Вдруг от соседнего, более далекого от Мирона острога, где находились шведские стрелки, раздался дружный залп – молодой воин успел заметить, как сразу несколько вражеских всадников упали на густую траву и хорошенько прицелился в надвигающегося кавалериста.
Все затянуло густым дымом, но Мирон все же удовлетворенно заметил, как гусар с нечеловеческим криком полетел с коня. Юный воин зарядил вновь свою пищаль. Справа и слева из острожков неслась беспорядочная пальба, а на луговине лежали вражеские трупы, и по всему пространству с неистовым ржанием носились оседланные лошади. Одна из них, раненная, корчилась, на поле. Из своего укрытия Мирон увидел, как в дыму вражеские пешие подтаскивали приставные лестницы, пытаясь взять приступом монастырские стены, но получали жестокий отпор.
С крепостных стен русские сбивали их шестоперами и косили ружейным огнем в глубокий ров, расположенный по периметру монастыря, а пушки делали тем временем свое дело, изрыгая ядра и кося вражескую силу. Мимо пробежало несколько чужеземцев, и Мирон быстро прицелился. Выстрелив, заметил, как один из них схватился за бок. «Не убил, но попал точно», – подумал воин, и еле успел отпрянуть в сторону, потому что вражеский пехотинец ткнул своим копьем внутрь частокола. Ружье было разряжено, Мирон выхватил меч, понимая, как трудно ему будет справиться с копейщиком, как вдруг тот грузно осел и повалился на траву.
Выстрела в шуме сражения он не слышал. «Не иначе соседи помогли», – пронеслась мысль у молодого воина. Со стороны Жабни в дыму сражения прибывали все новые и новые чужеземцы. Стреляя и попадая, Мирон каждый раз приговаривал: «Это вам за Гордея! Это вам за всех русских людей!»
Первая волна нападающих схлынула, и тогда вдруг ворота монастыря распахнулись. Показались русские конные и пешие ратники. «Погодили бы маленько, – подумалось юноше, – сколько мы уже тут из-за острожков их накосили». Он увидел удалого воеводу Жеребцова, который славился своей осмотрительностью, и ему показалось это довольно странным. Тем более, юноша заметил надвигающийся огромный вражеский отряд вдали. Неужели наши передовые части, которые уже начали переходить речку, его совсем не видят в дыму? 
Скоро все прояснилось. Когда вороги приблизились и должна бы произойти схватка, русские вдруг стали отступать, а затем побежали, но не к переправе, а к заболоченному берегу в стороне от нее. Оказавшись перед болотистым берегом Жабни, русские отряды расступились в обе стороны, а первые ряды чужеземцев под напором следующих рядов были втиснуты в болото. Они начали давить друг друга, возникла паника. Русские же, сомкнув свои ряды с двух сторон, напали на ворогов и нанесли им ощутимый урон.
Стоны и крики доносились до Мирона, и он понял военную хитрость нашего предводителя. Остатки передового отряда чужеземцев бежали по направлению к своему лагерю, а русские пешие отряды благополучно ушли за Жабню в укрепленные острожки около переправы через Волгу. Часть всадников укрылась в монастыре, после чего ворота захлопнулись.
Первая атака врагов. Затем вторая. Плечом к плечу с воинами своей десятки Мирон  отразил третью и четвертую. «Да поможет нам святой Отче Макарий! – шептал Мирон, наблюдая, как враг, разъяренный неудачей передового отряда, двинулся несметными  силами к монастырю, пытаясь выманить русское воинство из крепости в открытое поле, где их кавалерия имела бы преимущество. Артиллерия и залпы ружей делали эти попытки тщетными, а потери нападающих и обороняющихся были не сопоставимы. 
Именно этого и добивался князь Скопин-Шуйский, избравший оборонительную тактику. Он отдал приказ не трогаться с места, нанося врагу серьезный урон. Под стенами монастыря лежали сотни трупов иноземцев, а в монастыре было в достатке еще и пушечных ядер и пороху.
Мирон заметил, как конный отряд русских всё же ввязался в сечу у стен крепости, пересекая попытки окружения острожков. Конников врага удалось обратить в бегство. Несколько часов, теряя людей, иноземцы бесплодно бросались на приступ. Мирон не чувствовал усталости, только пересохло во рту и пороховой дым так разъедал глаза, что они слезились.
Еще несколько раз конница князя трепала так неприятеля, в решающий момент выскакивая из-за частокола. Мирон наблюдал за этим, сознавая, что если так пойдет и дальше, победа неминуемо будет за русским воинством. А как же иначе – сам Преподобный Отче Макарий с нами!
В минуты затишья он вспомнил лицо своей любимой Палинары. «Переживает сейчас за меня, молится, наверное, – подумал юноша, – ничего, вот разобьем супостатов, тогда заживем. Сосватаю Палинарушку и свадьбу осенью сыграем».
В это время князь Михаил Скопин-Шуйский стоял на крепостной стене и наблюдал за ходом сражения. Он отлично понял замысел гетмана Сапеги выманить пехоту за частокол, чтобы на открытой местности навалиться на нее всеми силами сильной гусарской кавалерии, и всеми силами противодействовал этому. Следуя его приказу, русская пехота стояла на месте. Зато били пушки, а неприятеля, осмелившегося подойти достаточно близко, разили ружейные выстрелы со стен.
– Будем бить врага у монастыря! –  сказал он подошедшему за указаниями воеводе Валуеву, –  гетман Сапега силен кавалерией, он опасен в чистом поле, но не здесь. Да и оставаться перед нашей крепостью на ночь не станет. Он не пойдет на риск внезапного ночного нападения, при котором у тех, кто хуже знает местность, меньше шансов. К вечеру он отступит, и тогда…
Воевода приосанился, словно прочитал мысли полководца. По военной логике отступающего противника всегда преследуют. 
– В сумерках мы нанесем врагу последний, решающий удар. Изгоним эту нечисть с земли нашей! Освободим города и святыни русские! – закончил князь.   
Видимо, иноземцы подожгли дома жителей, потому что к вечеру стало еще более дымно. Последние ряды противника таяли в дымке, и лишь доносящийся с Волги ветерок порой прояснял поле сражения. Никогда еще Мирон не видел на нем столько мертвых и умирающих, и что жутко – среди них он увидел несколько своих боевых товарищей. «Велика цена свободы», – подумал юноша.
До десятника Кашинского доскакал вестовой, прокричал ему чуть ли не в ухо, но Мирон за шумом не расслышал, что именно.
Иван Кашинский передал ближнему воину, тот дальше.
– Как только будет команда десятника, пойдём в атаку, – передал Мирону радостный соратник слева, – сколько можно тут сидеть? 
Этот миг настал не скоро. Когда стали опускаться сумерки, князь Михаил решил, что пришла решительной контратаки. Русские ратники собрали все силы и двинулись вперед. Уставшие части польско-литовских войск стали, отстреливаясь, отступать за Жабню, стараясь двигаться ровно и не нарушать порядка.
Мирон по команде побежал вперед, краем глаза заметив, что из ворот на коне выскочил сам князь Скопин-Шуйский и, подняв над головой меч, помчался в сторону Жабни. Полководец вдруг что-то заметил в другой стороне, повернул коня. Вот он совсем рядом, высокий статный. Замер на месте, что-то объясняет воеводе Головину, а конь под князем так и танцует. Залюбуешься!
И тут Мирон похолодел. Он увидел, как раненый в плечо вражеский гусар поднимается из-за крупа лошади и целится в князя из мушкета. И как только умудрился, не замеченным никем, совсем близко подобраться к князю, вражина! И повезло врагу, можно сказать: князь как раз направился в его сторону. Рванулся Мирон наперерез к гусару, хотел рубануть мечом, как вдруг что-то горячее ударило его в грудь, опрокинуло на влажную землю.
  Он не видел, как подоспевший конник проткнул гусара сильно брошенным копьем, не видел, как воодушевленные присутствием ратники усилили напор, опрокинули передние части войска гетмана Сапеги и погнали в жестокой рубке его к селу Рябово. Не знал, что неприятель был опрокинут, втоптан в окружающие реку Жабню и болота, а уцелевшие захватчики бежали, будучи преследуемы русскими отрядами до самого Рябова. Не знал Мирон, что немало отступавших поляков, литовцев и находящихся вместе с ними изменников было загнано в заболоченную местность и утонуло. И не менее важного не знал молодой воин: благодаря ему князь остался живым и невредимым, продолжив ожесточенную битву.
Десятник Кашинский кликнул двух воинов и сказал им:
– Спас князя Михайлу ценой своей жизни наш Мирон! Загородил собой от пули! Вот так! Несите героя скорее в монастырь! Видите, истекает совсем кровью. Даст Бог – выживет! На все воля Господа нашего Иисуса Христа!
Поцеловав в горячий лоб юношу, находящегося без сознания, и перекрестившись на купол храма, Кашинский вскочил в седло подведенной ему лошади и умчался в сторону пожарища.
Глава десятая

Потолок незнакомой комнаты качнулся, пододвинулся ближе, а потом вдруг исчез в тумане. Мирон почувствовал сильную боль в груди, хотел повернуть голову и не смог. Из его потрескавшихся губ вырвался слабый стон.
– Очнулся? – устремилась к нему встревоженная Палинара. Совсем не похожая на себя, с красными, воспаленными глазами, в косынке, подбирающей её пушистые, роскошные волосы.
Юноша хотел что-то сказать, но у него опять ничего не получилось. В призрачной дымке красивое лицо Палинары стало расплываться, а потом исчезло совсем. Вместо нее Мирон увидел большую реку, похожую на Волгу. Нет, это была точно не Волга, потому что не было знакомых лесов, полей, не было видно и монастыря, но что Мирон точно понял, день был летний, жаркий. Юноша увидел вдруг дядю Гордея, сидящего в новой, большой лодке с ладными веслами. Он был в белой, ослепительно белой рубахе. И только хотел спросить Мирон, отчего дядя так нарядился, как на праздник, как тот сам сказал:
– Празднуем  мы победу, Миронушка! Пока без тебя празднуем, много нас тут собралось, русичей, тверских и новгородских мужиков. Есть и шведские гости. Все они геройски сражались против супостатов. Ждем мы тебя к себе, ждем…
– Где же они? – спросил Мирон.
– Как же ты не видишь?
Мирон присмотрелся и заметил, что на берегу, к которому направлялась лодка, находится великое множество людей, и все они, как один, в белых одеяниях. Он хотел спросить, как же ему отыскать Гордея, но тут откуда-то с небесной вышины гулко прозвучало:
– На севере меня найдешь, на юге меня отыщешь, легко обнаружишь на востоке и западе. Придет время, не ошибешься, даже ночью сумеречной встретишь, и пойдем мы в поля, где спелая рожь, на древнюю землю, богатую зверьем и рыбой. Там есть лесные теплые озера, круглый год созревают ягоды и грибы, а певцы поют старинные песни наших вольнолюбивых предков.
Голос Гордея растаял в небесной вышине, а перед Мироном пронеслись купола храмов, поля, несущиеся вскачь на него кони с всадниками, замахивающимися копьями. Он увидел, как из-за крупа лошади поднимается гусар, прицеливается и…
– Князь… Ми-хайла, – все-таки вырвались из его горла тихие звуки.
– Цел князь, жив и здоров, – поспешила утешить юношу находящаяся также в комнате Наталья Тихоновна, – вот утро уж, а вчера к вечеру сказывали: полная победа за нами, побили напрочь ворогов поганых. До Рябово гнал супостатов спаситель наш, светлейший князь Михайла Скопин. Многие ему лета. А ты лежи, не шевелись, ты тут в монастырской больнице под присмотром, но лекарь говорил, рана дюже опасная, да и много крови потерял ты, Миронушка!
Она всхлипнула, достала платочек, отошла в сторонку и перекрестилась. Палинара села возле Мирона на табуретку, и он снова погрузился в видения. И увидел Мирон весенние, только что пробудившиеся от спячки поля с первыми цветами. И как будто шагает он полем по широкой дороге. Услышал шепот ветра и чьи-то шаги за спиной. Повернулся – Палинара. Стоит у обочины. Но не одна – держит на руках запеленатое дитя, говорит что-то Мирону и улыбается. Протянул Мирон руки к ребенку, она запротестовала: нельзя! Разбудит он его что ли? Отчего не пойдут они дальше по дороге вместе?
– Твой сын, – донеслось до Мирона, – твой…похож, как две капли воды.
Но Палинара вдруг исчезла. Как и не бывало ее на обочине поля. А вместо нее увидел Мирон себя в монастырском храме. Четко различил икону Макария Калязинского с изображением наверху ее святой Троицы. Поклонился этой иконе в пояс. Попросил прощения за грехи вольные или невольные, как учили его старшие, и услышал он глас Преподобного старца, произносящего молитву во славу божию. Сам стал творить молитву.
За плечо Мирона тронул кто-то. Он оглянулся и вздрогнул. Узнал в подошедшем своего воинского начальника – умелого десятника Ивана Кашинского.
– И я жду тебя, воин, тоже жду, но если сможешь, оставайся все же, не приходи. Мне вот не удалось вернуться в свой дом на волжской земле. Уже почти завершили мы баталию, как получил я выстрел в самое сердце, но за родную землю помирать было не страшно.
– Помирать? 
– Да.
Лицо Ивана Кашинского тоже вдруг исчезло. А вместо него Мирон увидел себя самого несколько месяцев назад и дядю Гордея. Разгоралось лето, над страной начали сгущаться иноземные тучи, и Гордей как-то после тяжелой работы в кузне, отдыхая на лавке у входа в помещение, вздохнул:
– Этак стыдно скоро будет нам всем. Ох, как стыдно!
– О чем ты, дядя Гордей?
– О чем? Мы упорный, великий и могучий народ. А так пойдет, не сумеем скоро посмотреть в святые глаза своих детей, объяснить им ничего не сможем. Не получится у нас долго отводить глаза свои, да и куда их прятать? У этих монастырских стен своя совесть, и мне перед ней тоже стыдно. Ведь с нами Бог в делах наших и святые наши, так что плошать нам никак нельзя. Надо смертный бой нам принимать! Понимаешь ли меня?
Понял тогда тревогу Гордея Мирон, как и то, что мысли эти появились у Гордея после получения известий о продвижении врага к Москве. Кивнул ему согласно. А дядя посмотрел на него внимательно: готов ли? А потом долго еще сидел на лавочке, вздыхал, думал о своем, нерадостном. Понял Мирон теперь: и Гордей, и сам он теперь точно могут честно сказать: мы свой долг выполнили. С честью. Цена была очень большой, но на все воля Господа нашего…
Он хотел сказать это Гордею, но вдруг дядя Гордей пропал, а Мирон был поднят какой-то невероятно мощной силой в воздух и поплыл над землей, как птица. Пронеслись под ним бескрайние сады необычайной красоты, крепостные ворота, мосты над большими реками, густые леса и широкие поля.  Он испытал на мгновение ощущение счастья, а потом вдруг увидел большой тоннель, в который он летел с удвоенной скоростью.
Свет вдруг погас, но тотчас же появился в этом самом тоннеле. Сияние манило Мирона, переливалось огоньками и искорками. Меняло цвет от синего до голубого,  таинственного, никогда прежде не виданного оттенка. Мирону захотелось оказаться поближе. Но тут юноша вновь услышал далекий голос Палинары и словно застыл в воздухе…
Девушка, как будто почувствовав неладное, крепко взяла его горячую руку, зашептала ласковые слова признания в любви, вперемежку с молитвами к Пречистой Богородице:
– Не умирай, мой милый, любимый, единственный! Не умирай, я очень прошу тебя! Ты сильный! Ты сможешь!
Юноша открыл глаза, увидел плачущую девушку, попытался улыбнуться. А потом таинственный свет погас, и Мирон провалился во тьму. После этого он увидел звезду на темном, ночном небе. Свет, который шел от этой звезды к другой звезде, вдруг стал колоть его грудь нестерпимой болью, и Мирон собрал все свои оставшиеся силы, чтобы не закричать…
К вечеру дня, следующего за победоносным сражением у стен Макарьевского монастыря, душа Мирона оставила его молодое тело. Она немного задержалась в просторной комнате больницы, но наблюдать страдания Палинары ей было невыразимо больно, и она вылетела в отворенное окошко. 
Над берегом Волги у стен монастыря звучала тихая, красивая, русская песня. Душа Мирона остановилась ее послушать, однако долго находиться среди потоков звуков не стала и полетела вдоль любимой реки – дорогой детства и приятных воспоминаний. Над родной землей полыхал закат, на поля ложились сумерки. Было тихо, спокойно, и только продолжающие куриться пепелища сожженных врагом русских деревень на пути вражеской армии напоминали о жестоких днях грозного, кровавого противостояния.    
   
Эпилог

Из-за наступления темноты в день битвы русские отряды возвратились в свой лагерь у монастыря Преподобного Макария. Остатки польско-литовского войска бежали к Троицкому Сергиеву монастырю, а русское войско оставалось у Калязина еще около месяца, продолжая наращивать свои силы и готовить новое пополнение.
Накопив достаточно сил, получив подкрепления, вооружение и порох, князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский пошел осенью к Москве, последовательно освобождая от врага Переславль-Залесский, Александровскую слободу, Троицкий Сергиев монастырь, Дмитров. При приближении его войска к Москве враги, осаждавшие столицу, вынуждены были снять осаду и бежать.
Князь Скопин-Шуйский отчетливо понимал: победа в августе изменила всю стратегическую расстановку сил. Если бы он не одолел неприятеля, случилось бы самое страшное. В случае успеха войска гетмана Сапеги под монастырем, затем пал бы давно находившийся в осаде и изнемогавший от нее Троицкий Сергиев монастырь, а затем по цепной реакции и сама Москва, что привело бы, в свою очередь, к полному распаду Московского царства.
Поднялся народ, который осознал: побеждать супостатов можно! Началось широкое народно-патриотическое движение, которое возглавили сначала братья Ляпуновы, а затем Кузьма Минин с князем Пожарским, окончательно изгнав интервентов с русской земли.
Но до этого еще были годы кровавой и ожесточенной борьбы, хотя успех битвы у стен будущего города Калязина предопределил дальнейшие победоносные действия  ополчения.
Росла в народе популярность молодого военачальника. Рязанский воевода Прокопий Ляпунов отправил Михаилу Васильевичу послание, в котором предлагал добиться отречения Василия в пользу его племянника Скопина. Но князь Скопин-Шуйский, опасаясь кары царя Василия, велел арестовать посланцев Ляпунова. Хотя потом отпустил их. Он ничего не сообщил царю об этом инциденте.
Рост авторитета М.В. Скопина-Шуйского в условиях смуты и нестабильности власти вызвал у царя и бояр зависть и опасение. Скопин-Шуйский получил приказ срочно прибыть в Москву. Торжественная встреча, устроенная ему москвичами, усугубила опасения бояр. Все это возбудило к нему сильнейшую зависть в его же родственниках и, особенно, в дяде его Дмитрии Ивановиче Шуйском, который должен был уступить ему главное командование над всем московским войском.
Созрел подлый план. Решено было избавиться от воеводы, и на пиру у Воротынских ему был приготовлен кубок с отравой, от которой он умер в конце апреля 1610 года после двухнедельных страданий. По одной версии, он был отравлен женой брата царя Дмитрия – Екатериной Скуратовой-Шуйской.
Талантливый военачальник, герой земли русской, М.В. Скопин-Шуйский с царскими почестями был похоронен в Архангельском Соборе Московского Кремля.
Палинара не вернулась в свою деревню, осталась жить в дружной семье вдовы кузнеца и к лету следующего года благополучно разрешилась от бремени, в честь отца ребенка назвав новорожденного сына Мироном. Кузнеца Гордея перезахоронили на кладбище монастыря, рядом с могилой племянника храброго кузнеца и могилами других героев ожесточенного сражения.


Словарик исторических и военных терминов

Берды;ш (польск. berdysz) – холодное оружие в виде топора с искривленным, наподобие полумесяца, лезвием, насаженным на длинное древко — ратовище. Тупая часть клинка предназначенная для насаживания на древко, как и у топоров, называется обухом, край, противоположный лезвию, — тупьём, а оттянутый книзу конец — косицей. Древко прикрепляется к железу посредством обуха, косицы, гвоздей-заклёпок и ремешков. Ратовище вгоняют в обух, прибивают гвоздями-заклёпками через скважины в обухе. Таких скважин обычно делалось от 3 до 7. Косица прикреплялась к древку двумя-тремя гвоздями и обматывалась в несколько рядов тонким ремешком или веревкой. Иногда на каждом обороте ремешок прибивался гвоздями. На нижнем конце ратовища насаживался железный наконечник (подток) для упора бердыша в землю как при стрельбе из ружей (пищалей), так и во время парадного строя. В России бердыш появляется в XVI веке как оружие стрелецких войск и городской охраны.  Это было оружие длиной около 170 сантиметров и весом 3 килограмма, и оно также служило подпоркой при стрельбе.  Бердыши конных стрельцов и драгунов делались меньших размеров по сравнению с пехотными. Они имели по два железных кольца на древке для погонного ремня.
Берендейка (фр. bandelier, исп. bandolera – уздечка) – часть военного обмундирования пехоты с огнестрельным оружием, в том числе стрельцов. Представляла собой ремень, носимый через левое плечо с подвешенными принадлежностями для заряжания ружья: пенальчиками с пороховыми зарядами, сумкой для пуль, запасом фитиля и пороховницей. В конце XVII века берендейки выходят из употребления, что связано с введением бумажных патронов.
Не следует путать с берендейками – игрушками, бирюльками. Название этих точеных или резных фигурок происходят от села Берендеево, а название этого села, в свою очередь, от народа берендеев.
Берендейкой также называлась разновидность шапки в некоторых русских областях.
Гуса;ры (от венг. Husz — 20 и ar — жалованье) — легковооружённые всадники XV—XX веков.   В XV—XVII веках носили легкие доспехи, включая и неполные латы. Возникли в Венгрии при короле Матьяше Корвине, который в 1458 г. приказал для защиты от турок образовать особое ополчение от 20 дворян по одному и при каждом из них — соответствующее число вооружённых людей. Однако некоторые польские историки возводят гусар к византийским chorsaroi/chornsaroi, а то и к римским cursores.
В начале XVI века гусары появились в Польше, изначально в качестве наемников. 
Гусары делились на товарищей и пахоликов, каждый товарищ, вступая на службу, приводил с собой несколько пахоликов (обычно от двух до семи) из числа обедневших шляхтичей (дворян), составлявших его poczet (по-польски свиту, буквально «почет»), за которых он получал жалование и которых вооружал за свой счет. Помимо коней и качества военного снаряжения, товарищи и пахолики различались также и цветом одежды, товарищи обычно одевались в одежды, выкрашенные дорогим пигментом кермесом, имеющим красный цвет, в то время как пахолики носили одежду другого цвета (обычно синюю).
Вери;ги — разного вида железные цепи, полосы, кольца, носимые молящимися монахами, причем, часто на голом теле, для «усмирения плоти»; иногда железная шляпа, железные подошвы или же тяжелая медная икона на груди. Первоначально веригами назывались тюремные кандалы, цепи. Вес вериг мог достигать десятков килограммов.
Вериги первоначально были принадлежностью монахов-аскетов. Вот как писал о них Григорий Богослов: «Другие изнуряют себя железными веригами». Таким образом, вериги были своеобразным знаком борьбы послушника с мирскими искушениями.   
Игу;мен (греч. игуменос – «ведущий», женск. игуменья) – первоначально — настоятель православного монастыря. Изначально игумен не обязательно был священником, позже игумены стали избираться только из числа иеромонахов. В настоящее время в Русской Православной Церкви игуменство дается в награждение монашествующему священству (соответствует протоиерею в белом духовенстве) и обычно не связывается с участием в управлении монастырём. Только игумен, являющийся начальником монастыря, обладает правом ношения посоха.
Корела – территория, охватывающая часть современной Эстонии, Карелии и Ленинградской области.
Латгаллия – в географическом смысле часть нынешней Латвии.
Московия – западноевропейское название Московского княжества. Некоторое время после объединения русских земель относилось во всему образовавшемуся государству. 
Палаш (венг. pаllоs, тур. раlа — меч, кинжал) — рубяще-колющее клинковое холодное оружие с прямым клинком полуторной заточки, реже обоюдоострым, широким к концу, со сложным эфесом. Сочетает в себе качества меча и сабли. Прототип палаша появился в Шотландии в XVI веке и был основным оружием шотландских горцев. В континентальной Европе широкое распространение получил при появлении регулярной кавалерии. Палаш западноевропейского образца имел, как правило, эфес с сильно развитой защитой кисти. 
Пища;ль — общее русскоязычное название ранних образцов огнестрельного оружия. Пищали, появившиеся в конце XIV века, использовались для прицельной стрельбы по живой силе и укреплениям. Существовали как ручные пищали (известные под названиями ручница, самопал, недомерок), так и крепостные, предназначенные для стрельбы со стен укрепления, треноги или лафета, а также словом пищаль именовали пушки. Различали разнообразные виды пищалей-орудий: крепостные, осадные, стенобитные, полковые, полевые; железные (стальные), медные (бронзовые), чугунные. В качестве снарядов использовалась каменная картечь, рубленные куски металла, сплошные и разрывные ядра.
Первоначально конструкция пищалей была очень схожей. Отличия в конструкции появились в конце XV века с изобретением фитильных замков. В XVI веке появились ручные кремнёвые пищали, которые состояли на вооружении до XVIII века. На Руси в XVI веке ручная пищаль с фитильным замком являлась аналогом западно-европейского мушкета. Отличались высоким качеством. Примечателен тот факт, что даже в период Смутного времени отечественные пищали экспортировались в Пруссию.
Пахолики –  см. «гусары».
Речь Посполитая (1569—1795 гг.) – название федеративного польско-литовского государства, образованного Польским королевством и Великим княжеством Литовским, представлявшего собой специфическую форму дворянской республики во главе с пожизненно избираемым сеймом правителем, носившим два титула: короля польского и великого князя литовского. Речь Посполитая явилась своего рода продолжением государства Ягеллонов — польско-литовской личной унии, существовавшей с 1385 года. В 1569 между Польшей и Литвой была заключена Люблинская уния, по которой оба государства объединялись в одно – с общим королем, общим сеймом, единой внешней политикой и единой монетной системой. Однако обе части сохраняли свою администрацию, казну, войско, суды.
Рога;тина — разновидность копья, отличающаяся особо большими размерами. Применялось такое копье, как на охоте на крупных животных, так и на войне против боевых коней. Загонные копья появились довольно поздно, всего несколько тысяч лет назад, уже при переходе к оседлости. В наиболее простом варианте они представляли собой обычный кол, но очень толстый (как раз, чтобы охватить рукой) и длинный (до 200 см). Назначением таких копий было отражение нападающего зверя. Рогатину упирали тупым концом в землю, наступали на него ногой и выставляли вперед острие.
Охотничьи рогатины обычно были цельнодеревянными, но могли иметь и наконечник из рога, а потом и из мягкого железа. Всегда, однако, использовался наименее дефицитный материал, так как большой остроты и твердости наконечника не требовалось: важна была прочность древка. Отличительной чертой рогатины являлась и препятствующая слишком глубокому проникновению оружия в рану перекладина несколько ниже наконечника.
Военное применение рогатин, в принципе, не отличалось от охотничьего. С их помощью пехота оборонялась от кавалерии. Рогатина могла также быть применена для удара (хотя неудобное для удержания древко и отсутствие противовеса препятствовали такому использованию), и даже для метания, но только на несколько метров. При том пробивная сила такого копья оказывалась хороша, ибо его вес превышал 2 кг.
Однако универсальность рогатины не искупала малой ее эффективности в случае применения по прямому назначению. Ведь, в сравнении с лошадью, средний медведь мог весить на 100 – 200 кг меньше. Для защиты от лошадей требовалось подобное по принципу действия оружие длиной 300 – 500 см.
 Сажень – древнерусская мера длины, приравнена сегодня к 2 метрам.   
 Шестопер — древнерусское холодное оружие ударно-раздробляющего действия XIII – XVII вв. Представляет собой разновидность булавы, к головке которой приварено 6 металлических пластин — «перьев».
Шестопер появился в XIII веке из многолопастных булав. Первые варианты шестопера имели общую длину около 60 см и треугольное сечение ребер. Их вес достигал 400 г. Длиной он был около 70 сантиметров и держали его обычно одной рукой за рукоять, отделённую металлическим кольцом, выполняющим также функции гарды. Иногда на шестопере ставился крюк для захвата вражеского оружия. Позднее же перья получили весьма разнообразные формы.
Небольшой вес шестопера давал возможность достаточно легко управлять им, и исходным положением для атаки часто было подвешенное. Из этого положения было удобнее поймать крюком оружие врага или провести кистевой удар. За счет того, что ударной частью были ребра пластин, пробивная сила была многократно выше, чем у простых булав — это дает рубящее действие. Застрять в пробитых доспехах шестопер не мог. В отличие от топора, он был не привередлив к направлению удара.