РАЗВОПЛОЩЕНИЕ
У Эммы вместо сердца звезда. Она пульсирует, и когда сжимается, весь мир делается Эмме велик, точно его растянули не по размеру, и одежда висит на ней, как на вешалке. Стулья громоздятся на пути, большие и нелепые, и шкафы горными вершинами устремляются ввысь. Она метет пол — и соринки летят ей в глаза. Хочет вымыть посуду, но не дотягивается до раковины. Такой крохотной она себя чувствует, что едва забирается на кровать и лежит носом в подушку.
Но расширяется сердце, и горит ярче солнца, и тотчас же светлеет вокруг, и потолок, будто рассветное небо, струится жемчужными облаками, а песня, как чайник, закипает на губах — тихая, нежная и бессмысленная, потому что о счастье поют без слов. В такие моменты Эмма становится выше ростом и может сметать пыль с самых верхних полочек.
И снова тускнеет звезда, и в квартире сгущается мрак, словно на чердаке или в глубоком подвале без окон…
— Ты сама не знаешь, чего хочешь, — пожимает плечами муж, — луну с неба или кофе в постель. Сожми настроение в кулак — и вперед варить обед. Хватит распускать сопли.
Он делает глоток из высокой кружки, выпуская пар через ноздри, а Эмма понимает, что в горле у нее больно и жарко — но не от чая. Звезда встала комом в глотке, так что ни проглотить, ни выплюнуть, и жжет, и душит, а в груди — почти космическая пустота.
— Ты что? — спрашивает муж. — Слюной подавилась?
Эмма задыхается и мотает головой.
— Я ухожу.
Муж ухмыляется в рыжие усы, которые, как солома, топорщатся у него над верхней губой. Он и сам точно соломенный — суховатый и колкий.
— Вот как? И с чего бы это вдруг?
Он сидит перед ней, облаченный в синий тренировочный костюм, и спокойно пьет чай. Как будто у них самый обычный разговор. Привет, как дела, устал на работе, а ты как провела день, да все так же, что у меня может быть нового, да ничего, конечно, ты же сидишь дома.
Эмма хочет сказать, что знает о его любовнице, и что устала от одиночества и равнодушия, что ненавидит рыжий цвет и соломенную колкость, и что мечтает, наконец, почувствовать себя личностью, а не придатком к стиральной машине, утюгу или плите. И что ей до тошноты надоел пресловутый домашний рай. Это все равно как приготовить блюдо из одних пряностей — невкусно и горько. Хотя как приправа к друзьям и успешной карьере, домашний покой — очень даже ничего. Но нет у нее ни того, ни другого. А есть зеленый плюшевый диван и кресло-ракушка, которые нужно раз в неделю пылесосить. Есть кастрюли и сковородки в кухонном шкафу, и вечно скользкий пол в коридоре. Есть теплый подоконник, на котором она любит сидеть, свесив ноги на батарею, и, вытянув шею, смотреть на играющих в песочнице малышей.
Эмма молчит. В голове у нее все смешалось, и кажется, что сорвалось с языка неправильное слово, затрепетало неокрепшими крыльями и вылетело в открытую форточку. Слово — не воробей, а попробуйте поймать воробья, это лишь в глупых поговорках легко.
И снова Эмма качает головой. Она не знает, как объяснить, почему от мягких подушек ее вдруг потянуло в темноту и ливень.
Взгляд мужа скучнеет.
— Какая ты все-таки глупая, — говорит он почти ласково. — Ну, куда ты пойдешь? Мне-то все равно, но ты… Как собираешься жить? Ты ведь ничего не умеешь.
Эмма облизывает губы, странно сухие, точно обметанные лихорадкой, и язык царапает их, как наждак.
«Смелее, — подбадривает она себя. — Вот, ты уже произнесла освобождающее слово. Дальше будет легче, главное — переступить порог».
— Я — человек. Научусь как-нибудь. Найду работу. Если другие могут, смогу и я.
Она с ужасом видит, как муж запрокидывает голову и смеется… нет, хохочет. Его острый кадык ходит вверх и вниз, а на столе, безобразная, как дохлая каракатица, расплывается лужица чая.
— Человек? Не смеши. Человек она. Это я сделал из тебя человека. Я! Забыла, кем ты была? А, дорогая? Ты все забыла. Уходишь, значит? Да ты на улицу ни разу не высунулась за все это время. Ты знаешь хотя бы, что там?
— Там? — удивленно переспрашивает Эмма. — Дождь.
И правда, за окном — позолоченные светом уличного фонаря липнут к стеклу тонкие струи воды. Они растрепаны, как русалочьи космы, и блестят, словно елочная мишура. Их резкими порывами стегает осенний ветер, дробит в стеклянную пыль, мелким дождевым крошевом усыпая карниз. Он совсем не страшный, осенний ливень, будто игрушечный, и все-таки Эмме становится жутко. В словах мужа ей чудится какая-то потусторонняя, зловещая правда. Ни разу не была на улице? Но разве не ходила она в магазин, в парикмахерскую, в банк? Ей представляется дворик, заросший и неухоженный, залитый солнцем, детская площадка и длинная гряда мусорных бачков, и яркие витрины, и перекресток с двумя светофорами. Эмма воображает их так четко, словно видела всего полчаса назад, но вокруг нее уже вырастают стены квартиры, высокие, как столетние дубы, чьи ветви сплетаются в плотный деревянный потолок и гнетут, и душат ее маленький мир.
Она пугается — до липкого пота, до темноты в глазах — и, обернувшись к окну, хочет вдохнуть воздуха и света — но звезда ее сделалась меньше спичечной головки, тлеет угольком, и в душе Эммы царит мрак.
«Прочь отсюда, — командует она себе, неловко переступая на ватных ногах, — пока не потеряла себя, не превратилась окончательно в домашнее животное».
Она видит мужа с чашкой в руках, его изумленный взгляд и мокрые кончики усов. Кресло-ракушка распахивает мягкие объятия. Исходящий от него уют затягивает, как воронка, и Эмма, зажмурившись, выбегает из комнаты. Она уходит налегке, в простеньком домашнем платье и лодочках на босу ногу, только в последний момент прихватывает с вешалки роскошную шубу из чернобурки — настоящее богатство. Эмма не помнит, откуда в их квартире взялась такая дорогая вещь, но всем своим существом чувствует — это ее. Переливчатый мех, роднее, чем кожа, охватывает ее грациозную фигуру. Длинный хвост волочится по полу, оставляя на ламинате невесомый серебристый след.
Захлопнулась дверь. На лестничной площадке воняло мочой и хлоркой. Непривычные и в то же время странно знакомые запахи — давно минувшая, вытесненная в подсознание реальность. Было зябко, как будто сквозило из всех щелей. Из-за соседских дверей тянуло холодом равнодушия. Из грязноватого окна дуло осенним ветром.
Она помнила эту лестницу, не ту, по которой спускалась каждое утро, направляясь в магазин, в киоск за газетой или булочную за свежим хлебом. Не ту, по которой приходили в их дом редкие гости. По этой лестнице Эмма поднялась единственный раз, когда пришла жить в квартиру мужа.
Спускаясь все ниже и ниже, она прыгала по огромным ступеням, забывая имена близких людей, родные лица, человеческую речь, прошлое и будущее. Что-то случилось с ее зрением — расплылись контуры и погасли цвета. Она не отличила бы свой этаж от пяти других этажей. Не узнала бы дверь собственной квартиры. Значит, пути назад нет. Впереди — свобода и отчаяние, мокрые тротуары и грохочущий поток машин, голод и бродячие собаки. Холодный и чужой город, по которому ей, маленькой черной кошке, скитаться до конца своих дней. Бездомной кошке со звездой в груди.
ИГРА В ПРЯТКИ
Вот дом, который построил Марек. Трехэтажный, с мансардой и двумя башенками. В одной — зимний сад, в другой — огромная вольера с канарейками, волнистыми попугайчиками и певчими дроздами.
На каждом этаже по двенадцать комнат, а в мансарде — зал с еловым потолком и зеркальным полом, в котором, как солнце в озере, отражается горящий в камине огонь. На стенах — гобелены и тростниковые водопады. Тропинки нехоженые, ковровые, горы атласных подушек и плюшевые лужайки под венецианскими электрическими солнцами. На окнах — тюлевый туман и короткие, расшитые золотом занавески, печальные и легкие, как порыв осеннего ветра, и жалюзи с дистанционным управлением. В подвале — винный погребок.
В такой чудо-дворец въехал Марек с тремя чемоданами и женой Маурицей. Мечтая о богатстве, он рассыпал по садовой дорожке зерна риса. Жена, переступая порог, потянулась и мяукнула три раза по кошачьи, потому что именно кошку полагается пускать в дом первой. Потом оба плюнули через левое плечо на то время, когда были полунищими и робкими, и Марек учился в саарландском государственном университете, а Маурица пришла к нему на съемную квартиру в дешевых кроссовках и с гитарой за плечами, да с одной единственной песенкой не то про Елисейские Поля, не то про шоколадное мороженое. Она не знала ни слова по-немецки, кроме «Entschuldigen Sie bitte“ и «Guten Tag“, да и те произносила грассируя, но в ее зеленых глазах каждую секунду взрывались сверхновые и рождались галактики, а тонкие пальцы будили по ночам гитарные струны, заставляя их говорить на языке любви.
Отправляясь на лекции, Марек запирал дверь на ключ, потому что в глубине души не верил, что достоин такой девушки, и все время боялся, что она убежит. Маурица смеялась и одним щелчком открывала замок ногтем большого пальца — который у нее вырос длинным и острым, как игла — и гуляла по университетскому городку и яблонево-цветочным переулкам Дудвайлера.
Марек просыпался в холодном поту, испугавшись, что любимая ускользнула через форточку вместе с лунным светом и отправилась бродить по крышам, а она прикладывала ему ладонь к губам и убаюкивала ажурной бессмыслицей французской речи.
В новом доме Марек чувствовал себя счастливым. Он больше не опасался, что Маурица уйдет — от роскоши не уходят. Теперь он спал долго и крепко — в большой дубовой кровати под бархатным пологом — и ни поцелуи жены, ни гитарный перебор не могли его разбудить.
Маурица тоже была счастлива. У ее ног лежало плюшево-атласное царство, бескрайнее, как вся их прошлая жизнь, только витиевато-расцвеченное и обманчиво-мягкое. Каждая подушка затягивала, как болотная кочка. Фарфоровые чашки в серванте блестели маняще и вкрадчиво, словно болотные огни.
Кроссовки Маурицы окончательно износились, истерлись о дорогой плюш, так что стыдно стало появляться в них на улице. Свои узкие ступни она прятала теперь в домашние шлепанцы, в которых не решалась удаляться более чем на два метра от крыльца. Не дай Бог пойдет дождь, и шлепанцы из крашеного картона размокнут в два счета.
Она любила теперь сидеть у камина с книжкой немецкой грамматики на коленях и смотреть на огонь. Попутно зубрила падежи и артикли — уж очень ей хотелось поговорить, наконец, с Мареком по душам.
Но чем сильнее хотелось Маурице — тем меньше Мареку. Последнее время он даже сомневался, есть ли у жены душа, так мало та отличалась от какого-нибудь комода или пылесоса. Такая же бессловесная, привычная и полезная временами — как и всякая вещь в доме. Только пылесос и комод не обижались на грубости, а Маурица уходила в другую комнату, плакала, а может, гладила Марековы рубашки или вытирала мягкой тряпочкой пыль со шкафов. Потом возвращалась, покладистая и услужливая. Прав оказался Марек: уйти можно из съемной квартиры — и то если за плечами у тебя гитара и крылья, а под мышкой немецко-французский разговорник — но не в бумажных тапочках и не из роскошного дворца, за стенами которого все говорят на малопонятном тебе языке.
Марек все чаще оскорблял ее ни за что, только чтобы посмотреть, как она бледнеет и роняет учебник грамматики на зеркальный пол, и в конце концов до того осмелел, что бросил ей прямо в лицо:
— Убирайся отсюда! Надоела, больше видеть тебя не хочу.
Он, конечно, ничего такого не имел в виду, просто знал, что деваться ей некуда. Но Маурица закусила губу и, мягко положив книгу на пуфик, сказала:
— Что ж. Значит, не увидишь.
И удалилась в хозяйственное помещение, где обычно гладила. Вскоре оттуда послышалось ровное пыхтение парового утюга. Марек победоносно улыбнулся и сел гадать кроссворды. Но прошли час или два, а то и три — словно вагоны за паровозом протащились, медленные и однообразные. Жена не возвращалась, и ему сделалось скучно. Он заглянул в гладильную комнату: на доске остывал утюг, но Маурицы нигде не было видно.
Марек позвал жену, и она откликнулась из ванной — тихо и как будто не своим обычным голосом, а словно эхо от стен ущелья отразилось:
— Марек, я здесь!
Он поспешил в ванную комнату, но та оказалась пуста, только на бледно-голубом с маленькими зелеными цветочками кафеле поблескивали капли воды.
— Маурица! Ты где, Маурица?
— Я здесь! Я здесь! Я здесь! — раскатилось, запрыгало по всему дому, зазвучало из каждого уголка.
Растерянный, бродил Марек по своему чудо-дворцу и подумывал, не стоит ли ему извиниться перед женой. Но извиняться было не перед кем. Ночью он до утра не сомкнул глаз на кровати под бархатным пологом, все ощупывал место рядом с собой — холодную подушку и свежую, хрустящую девственной чистотой простыню. Из неплотно закрытого окна тянуло сыростью, а по спящим этажам гулял ночной ветер. Под утро Марек совсем замерз и, встав за полчаса до рассвета, на цыпочках обошел дом. В некоторых комнатах прятались под стульями и под креслами отголоски французских слов, а в других оказались примяты подушки или стояли на столах недопитые чашки кофе. Весь день он искал — даже не пошел на работу — и то вдыхал запах яичницы на кухне, а возле раковины обнаруживал мокрую тарелку, то слышал из-за стены шарканье картонных шлепанцев. То находил на диване расчехленную гитару, на струнах которой, свернувшись калачиком, дремала песенка — Бог ее знает, о чем, то ли про шоколадное мороженое, то ли про Елисейские Поля.
Так он блуждал по дому, всюду натыкаясь на следы Маурицы, искал ее, звал и опять искал — много недель, а может, и лет, пока не убедился, что играет в прятки со своей собственной тенью.
УВИДЕТЬ МОРЕ
«Они рождались, как реки, высоко в горах, а умирать уходили в море. Но их тела не расплывались бирюзовой пеной, а обрастали плавниками, щупальцами, покрывались чешуей или панцирем. Они превращались в ярких, проворных рыбок, страшных осьминогов и холодных медуз…»
Садилось солнце, и рвущийся к прозрачному небу огонь, зыбкий и неуловимый, как алая ртуть, набегал на каменистый берег. Ларс не удержался и зажмурился, ожидая удара тепловой волны, но жара не почувствовал. Вечерняя прохлада уже коснулась умирающего мира — еще немного, и она остудит, приглушит пылающие краски.
Мальчик шел, медленно ступая босыми ногами по крупной гальке, и ленивый ветер нашептывал ему:
«…Ты — один из них. Ты наш, ты часть моря, а значит, часть жизни. Потому что море — это сама жизнь».
Ларс любил приходить сюда, а когда в наказание или из-за плохой погоды мама оставляла его дома, стоял у окна и смотрел вниз, на облитую дымящимся серебром гладь. Картинка за окном всегда менялась. То пасмурная, черно-белая — рваное небо в ошметках грозовых облаков, пятнисто-серые волны, сердито шевелящие на мелководье скучные серые камни. То яркая, завораживающая своей красотой.
Иногда здесь появлялись миражи: блестящие радуги-водопады, низвергающиеся с раскаленного неба, такого ослепительного, что невозможно сказать, какого оно цвета — синего, зеленого или бело-золотого.
Маленькому Ларсу едва исполнилось шесть лет, и он не понимал, почему на языке взрослых вместо «отправиться к морю» нужно говорить «пойти погулять в парк», и почему у мамы каждый раз делалось такое странное лицо, когда он пытался рассказать ей о своем друге-дельфине. Не понимал, но чувствовал, что есть в этом что-то неправильное, какая-то фальшь, пронизывающая весь его крошечный мир, как плесень проедает отсыревшие стены. Постепенно привыкая к первой в жизни лжи, мальчик учился называть знакомый по книжкам голубой простор прудом — хотя не бывает на свете такого пруда, чтобы от горизонта до горизонта — а обглоданный волнами пляж — парком, хоть и не росло там ни одного дерева. Хоть и не похожа была узкая литораль на чинную заасфальтированную дорожку, а два плоских скалистых уступа на уютные городские скамеечки.
От белесых камней поднимался вкусный соленый пар, пахло вяленой рыбой и разомлевшей на солнце морской травой. Мальчик лег животом на один из уступов и, сложив губы трубочкой, тихо посвистел. Его друг приплыл сразу, как будто ждал зова, и высунув мордочку из воды, улыбнулся Ларсу. Да, дельфин умел улыбаться, а еще с ним можно было разговаривать, но не словами, а как бы из сердца в сердце.
— Привет, Дик! — сказал Ларс, свесившись с уступа так низко, что чуть не соскользнул в воду. Но он не боялся моря. — Расскажи мне про сады из кораллов. И про черные вулканы, те, что глубоко-глубоко. А правда, что там совсем темно, и каждая рыбка плавает с маленьким фонариком?
— Правда, — ответил Дик, и неуклюже ткнулся носом в ладонь друга. Кожа дельфина, всегда прохладная и упругая, сегодня показалась Ларсу сухой, горячей, и мальчик забеспокоился, что его приятель заболел.
— Скажи, ведь ты не уйдешь от меня? Как мой братик Кай?
— Не бойся, дельфины не умирают. Точнее, умирают, но не так, как люди. Души дельфинов вечны.
Потом Дик рассказывал ему длинную сказку про коралловые рифы, остров сирен, и заколдованный маяк. И они оба бегали наперегонки, вернее, Ларс бежал по пляжу, а дельфин плыл вдоль берега и, конечно, первым достиг поросшего бахромой из водорослей и ракушек волнореза.
Солнце тем временем опустилось за жидкий горизонт, и мир из огненного стал багровым. Небо утратило прозрачность, а берег обратился в колючие рубиновые россыпи; их с печальным шепотом лизали остывающие, но еще теплые язычки крови.
Воздух медленно густел, и холодные серебристые отсветы начали появляться в нем. А в разноцветном домике на склоне горы распахнулось слюдяное окошко.
— Ларс, иди ужинать!
— Пока, — грустно сказал мальчик дельфину. — Меня мама зовет. До завтра, да?
Он стоял и провожал уплывающего Дика взглядом. Несколько раз мелькнул среди серовато-красных волн острый плавник и исчез. Только волны остались, однообразные, бьющиеся друг о друга в бессмысленном, хаотичном ритме.
***
— Хочешь порисовать, Ларс? Или поиграй в лего, а я поговорю немного с твоей мамой.
Я беру мальчика за руку и отвожу в уголок с игрушками, а мать — красивую женщину лет тридцати — приглашаю за свой стол. Сам усаживаюсь напротив и ненавязчиво разглядываю ее. Бледное, слегка удлиненное лицо, ярко-зеленые глаза, к которым совсем не идет коричнево-красная с глухим воротом блузка; медовая копна волос, нестриженных, уложенных кое-как. Во всем облике фрау Элькем сквозит едва заметная неряшливость. Думаю мельком: «Обычная история: муж ушел, сын болен… начала опускаться.»
Элькемы первый раз у меня на приеме, до этого мальчик наблюдался у детского врача в Триере, два раза лежал в городской клинике на обследовании. Сильное отставание в развитии, нарушения речи и мелкой моторики, умственная отсталость. Так написано в анамнезе, но мать говорит другое:
— Он очень изменился за последнее время. Я надеюсь отдать его в нормальную школу, может быть, не этим летом, а на год позже.
— Хорошо. Давайте по порядку.
Я задаю стандартные вопросы: «Вес и рост при рождении? Нормальные роды? Кесарево? Есть сестры, братья?» — «Был брат, на три года старше — Кай — умер прошлой осенью от энцефалита.» — «Во сколько лет начал ходить? Говорить?» — «Пошел в два с половиной. А говорить… отдельные слова: «папа», «мама». Тогда папа еще жил с нами… А одиннадцать месяцев назад, мы только-только переехали в Ноенкирхен и сняли квартиру в доме напротив городского парка. И вот, мы гуляли в этом самом парке…»
Они гуляли возле маленького, наполовину затянутого тиной пруда, рассказывает фрау Элькем, и Ларс нашел на берегу раковину моллюска — красивую, игольчатую и почти целую, наверное, ее завезли вместе со щебнем. Тогда-то мальчик и произнес свою первую фразу: «Мама, что это?» И внимательно, как зачарованный, слушал рассказ матери о море, потом вместе с ней смотрел книжки с картинками и спрашивал, спрашивал… Как будто открылся какой-то шлюз. Ребенок болтал без умолку, словно хотел наговориться за годы молчания.
С этого дня он начал меняться прямо на глазах. И все просил мать пойти с ним в парк, потом стал бегать туда один, благо заболоченный прудик находился как раз под их окнами.
— И такие странные истории выдумывает, — удивляется фрау Элькем. — Я понимаю, детские фантазии, игры… но, такие живые? А вдруг галлюцинации? Будто это не пруд, а настоящее море, и там якобы живет его приятель-дельфин. Даже кличку ему придумал — Дик. Дельфин, представляете? Ладно бы, какой-нибудь тритон. Мне кажется, в этой луже не водятся даже тритоны.
Я бросаю взгляд в дальний угол комнаты, где посреди синтетической лужайки маленький Ларс пытается… сложить из льдинок слово «вечность»?.. нет, всего лишь построить башню из разноцветных кубиков. Мальчик поднимает голову и улыбается мне, я улыбаюсь ему в ответ — мы поняли друг друга.
— Ракушка попала на берег не случайно, — говорю я. — Раньше там было море, но потом оно ушло.
Лицо матери становится напряженным, и я понимаю: она ждет от меня подтверждения своих страхов. Но я не намерен играть в ее игру. Ребенок здоров, он почти догнал в развитии сверстников, и дельфин по имени Дик помог ему в этом. Осталось провести кое-какие тесты, но я уже знаю, каким будет результат.
А после работы я пойду домой кружной дорогой и по пути загляну в городской парк, заросший, неухоженный, но что-то есть в нем особое, что проникает, как солнечный луч, прямо в душу, и манит возвращаться снова и снова. Газоны не кошены с самой весны, трава на них высокая, хрупкая, густого водянисто-зеленого цвета. Каждая травинка, разбухшая от влаги, тянется к тебе, цепляется за щиколотки. А когда ты проходишь, остается лежать, поломанная, втоптанная в землю, неживая. По такой траве страшно ходить, как будто совершаешь убийство.
Я увижу пруд с тускло-желтой водой, никогда не отражающей звезды. И настороженные силуэты над ним с протянутыми или распростертыми, словно руки, ветвями, молчаливые и цветущие.
Говорят, когда-то давно здесь плескалось море, а потом оно ушло, отступило в другие берега, оставив после себя обломки ракушек, искорки янтаря и гладкие, обточенные водой камни. Вот только все дело в том, что море не может исчезнуть. Оно было, есть и будет всегда, потому что оно — сама жизнь, неделимая, единственная и вечная.
Я прислонюсь спиной к грязно-черному, словно угольному, стволу и, закрыв глаза, подставлю лицо соленому ветру. Мне послышатся крики чаек, протяжные и глухие, точно долетающие из иной реальности, и вкрадчивый шелест волн, перекатывающих прямо у моих ног теплую золотую гальку. Я знаю, море где-то совсем близко, только не каждый способен его увидеть.
Автор публикации
