Опубликовано в журнале Нева, номер 2, 2005
Запоздалая рецензия на книгу Зои Эзрохи “На всякий случай”
Прочел ряд рецензий на большую книгу Зои Эзрохи — и горько пожалел, что в свое время поленился написать на нее отклик хотя бы из нескольких строк. Достоинства книги для меня настолько очевидны, что казалось излишним присоединять свой голос к неизбежному (как я, наивный человек, полагал) хору славословий. Но ведь никто (за исключением разве что Бориса Лихтенфельда) не понял главного! Даже те, кто пришел от книги в восторг. А главное — в том, что “На всякий случай” не сборник стихотворений, а роман в стихах, единственный по-настоящему масштабный роман после “Евгения Онегина”. Надеюсь, Зоя, что ты не зазнаешься после этих слов, а если и зазнаешься — от этого уже ровным счетом ничего не изменится. Дело сделано — Книга существует и будет жить. Если читать ее подряд, не пропуская ни одного стихотворения (а только так и надо читать “На всякий случай”: не забегая вперед, не торопя естественный ход повествования), то это ведь именно роман со множеством персонажей, с неожиданными поворотами сюжета, с человеческими судьбами на фоне конца XX века (“попробуйте меня от века оторвать…”).
Главная сюжетная линия, разумеется, история жизни лирической героини, но в более широком смысле — это книга обо всех нас, о поколении петербуржцев, к которому и я принадлежу. Роман проработан тщательно, до мелочей: в нем рассказано обо всем. О том, как мы приносили первые стихотворные опыты в лито и на зональные литературные конференции. Какие критические отзывы — порой справедливые, но чаще вздорные — там слышали. Как работали и с трудом сводили концы с концами. Как по утрам плелись на остановку, “где лица, как подсолнечные диски, все в сторону повернуты одну”. Какие фильмы смотрели, какие книги читали (в том числе — полузапрещенную Библию и абсолютно запретный Гулаг) и размышляли над ними. Как стояли в очередях за дефицитом — а дефицитным было все… Как вешали на стены репродукции художников, далеких от соцреализма. Как радовались первым публикациям и одновременно огорчались тому, что стихи появляются в исковерканном виде. Как отмечали праздники в кругу сослуживцев, выезжали “на природу”, заводили курортные романы. Как влюблялись, встречались, создавали семьи, воспитывали детей, ссорились, мирились. Как попадали в больницы, и что там видели, и выкарабкивались оттуда (не все). Как читали перестроечный “Огонек”, спорили о Собчаке и Ельцине, проваливались в нищету “реформ” — хотя, казалось бы, и без того находились ниже некуда, но, как говорят оптимисты, падать всегда есть куда. Как шли, чтобы выжить, в коммерцию… все это описано очень пластично, зримо, конкретно, образно, с юмором, и все это образует живую, органичную ткань повествования, где нет и не может быть мелочей: даже “товарищ Яшин”, который уж настолько третьестепенный персонаж, что и героиня-то его знать не знает, и читателю его не показывают — ведь и он зачем-то нужен! Убери его — и “без меня народ неполный”. Я уж не говорю про других действующих лиц, таких, как мама, звери, слесарь Генка и другие ухажеры, муж, дети, подруги, в особенности одна из них, Галя, линия которой прописана наиболее сильно и трагично.
(Я тоже являюсь одним из персонажей, и, возможно, этим обстоятельством кто-то объяснит повышенную эмоциональность данного очерка. Вроде как Добчинский рассуждает о достоинствах “Ревизора”. Ну что на это сказать? Ведь я и сам, давно зная Зою Эзрохи, любя ее стихи, теперь удивлен значением Книги!)
Необычность и ценность романа еще и в том, что он не “написан” — как биография или мемуары. Нет, Книга создавалась в течение всей жизни автора, росла естественно, как лес — с деревьями, травами, полянками и болотами…
И ведь ничто, ничто нельзя из этой книги изъять! Да, конечно, есть множество сильных стихотворений, которые вполне могут существовать и восприниматься как самостоятельные произведения. Но есть и немало таких, что созданы на случай: без них вроде бы можно обойтись — ан нет. Особая атмосфера книги рождается именно от соседства таких разноплановых стихов, которые как бы подсвечивают друг друга дополнительным светом, окликают и поддерживают друг друга. Зачастую нельзя понять последующие стихотворения, не прочтя предыдущих.
Отдельная тема — версификационное мастерство Зои: оно столь естественно и органично, что не бросается в глаза и лишенному слуха читателю может показаться простоватостью. Но вслушайтесь, вслушайтесь: “С наслажденьем кушаю гречневую кашу я, и любуюсь лужею, и с погодой лажу я”: как это вкусно, как удивительно ложатся слова на язык, как переливаются, перекликаются — и все это без натужной “самобытности” сложных рифм…
Есть читатели, готовые верить любому утверждению автора, судить о целом по отдельным строчкам. Написала она, к примеру, про две свои “единственные” темы — “любовь к котам и нелюбовь к работе” — и верят. А ведь одна из главных, сквозных тем — именно любовь к работе! Сколько замечательных строк о работе лаборантом (“Как ловко я умела титровать!”), посудомойкой, продавщицей игрушек, не говоря уж про любовь к основной Работе — поэтической. Поделится поэт раздумьями насчет эмиграции, обмолвится про нелюбовь к стране — и вновь верят. Хотя рискну утверждать, что в единственном стихотворении “Я нашла такое место…” больше любви к России, чем в трижды перелицованном михалковском гимне. Поделится своими соображениями насчет некоторых библейских сюжетов — ох, ах, скептицизм, атеизм, кощунство. Да перечтите, фарисеи, “Перекресток” — вам такого не написать, хоть расшибите лбы в молитвах. Уж если Бог есть, то он есть в каждой точке времени и пространства. И Зоя остро чувствует эту растворенную в мире красоту (и одновременно трагичность) всего — вот почему к ее стихам абсолютно не подходит затасканная поклонниками Ахматовой формула “Когда б вы знали, из какого сора…”. Для Зои Эзрохи ничто не сор, ибо все это — жизнь, единый поток, где нет главного и второстепенного, где любое мгновение, любое событие может стать предметом стихотворения. Не зря у нее так много стихов — и каких стихов! — где описываются вещи абсолютно непоэтичные: помойный бачок, таракан в мыльной воде, выброшенная новогодняя елка и даже просто сор в буквальном смысле этого слова — танцующая на ветру бумажка…
Есть совершенно поразительные вещи — к примеру “Тили-тили-тили, кошку задавили!” Ведь ни единого словечка сочувствия к кошке вы в этом стихотворении не найдете — но оно, это сочувствие, несомненно и неоспоримо. Как это сделано — не знаю. Альбомность? Да, есть. Интересно, а “стихи на случай”, написанные Ленским, они что, шедевр? Могут ли они существовать вне контекста пушкинского романа? И так — на каждом шагу: ни единую строчку этой книги нельзя судить без оглядки на другие. Все в ней замешено так густо и переплетено так тесно, как бывает только в жизни: “И покойничков везут к солнечному моргу”.
Это не просто фиксация фактов и событий. Многие поэты и поэтессы тоже пишут о быте, о детях, семьях, друзьях, работе, но ни у кого не поднимаются эти темы, эти объекты до такого поэтического уровня и до такой глубины воссоздания чувств, мыслей, интересов, проблем нашего поколения. Без сентиментальности, без экстремальности (не сидела в тюрьме, не была знаменитостью…), скупыми, как бы “мелкими” средствами достигнуто столь многое!
И вот только осознав всю цельность этой удивительной, грандиозной Книги, понимаешь, насколько близоруки те, кто рассуждает о “дамском рукоделье”, о “скороговорке”, “альбомности” и прочем, не видя за деревьями — леса. Вроде слепцов, что ощупывают слона и спорят: “Слон похож на веревку!” — “Нет, на колонну!” Да прозрейте же, наконец, ехидные и добрые, маститые и эрудированные, скандальные и академичные критики! Вы, литературные тусовщики, раздатчики ярлычков и премий, создатели дутых репутаций, готовые поднимать на щит любого, лишь бы он выпендривался “современным” способом. Неужели нет среди вас зрячих, способных оценить масштаб сделанного Зоей Эзрохи!
Ее книга — подлинная энциклопедия нашей жизни в 1970–2000 годы, и я на месте дальновидного литературоведа уже принялся бы составлять к ней комментарий. Дело не в пресловутом рецепте брусничной воды и прочих этнографических подробностях — мечтается об адекватном комментарии, передающем, подобно книге, сам дух, атмосферу эпохи. То время уходит, забывается — но навсегда останется в стихах Эзрохи, к которым неприменимы расхожие ярлыки типа “правдивые”, “искренние”, ибо, как справедливо полагает автор, сами по себе правдивость и искренность не обладают ни малейшей ценностью для поэзии. Нужно нечто другое. Что именно? В том-то и секрет…
Михаил МАТРЕНИН