Париж, черт возьми, не вымощен батистовыми платочками
Александр Дюма

Гаргулья на уступе Нотр-Дам
читает пьесу ветреной столицы
по плавающим в мороси зонтам
в просветах меж листвой и черепицей.
А на ветвях пытливый воробей
за стариком следит завороженно,
метающим крупу, что твой крупье,
на темном от дождя сукне газона.
Косая челка, сумка-дубликат
Баленсиаги, смоки-айс – инферно:
кивают в лужах букли-облака
наследнице придворных куаферов.
Гаврошам, расхитителям монет,
художник уделяет понемногу:
свет на дорожке – пятнами Моне,
а тени – завихреньями Ван Гога.
Под сумерки у входа в Мулен-Руж,
гуляки, помышляя о премьере,
в неоновом пожарище замрут,
но не одна Москва слезам не верит.
Так что Париж? Он в духе антреприз
весь вымощен надеждами и снами
картинными,
но – так ли, Арамис? –
не носовыми, с вензелем, платками…
– Вы абсолютно правы, сher ami!

Засыпать под колоколом весны
На границе прадедовых владений –
Вдалеке от заморозков лесных,
На пути таинственных сновидений.

В заресничье – ярусом берега,
Занавес стекла просветленней Цейса –
И взлетает с палочкой к облакам
В позументах сказочный капельмейстер.

Вырастает, ширясь, хрустальный звон,
Прерываем лаем гудков трамвайных,
Языком пророческим наделен
Колокола голос необычайный.

Но тебе прилипчивый мил мотив,
Что вливает в уши дуэт скорлупок…
Лепестки ли, крылья ли распустив,
Колокол блеснул, превращаясь в купол.

Cпускался вечер. Шумели сосны.
Стволы, корой обнищав, ржавели.
А в небесах расстелили простыни
и синева заливала щели.

Шумели сосны. Из жестких крон их
иголки падали цепью стай и
отскоком от черепицы кровельной
мячом пинг-понговым отлетали.

А ветер простыни спутал комом,
из сосен вытряс полсотни шишек.
Я на балконе устроюсь с томиком:
усадьба, лето, герой «из бывших»…

С быстротой косяков макрелевых, обессиленные на треть,
Мы втекаем на пляж, где дерево круглой тенью бросает сеть.
И в тенетах его ячеистых распластаемся на песке –
Путешественники те еще: километр что твой парсек.
Но влечет игрой переливчатой водяная льняная гладь.
Так давай по своим обычаям, разбежавшись, с мостков сигать,
Чтобы счастье обдало брызгами, чтобы солнце, на блюдца волн
Позолотой стекая, призванных обласкало своим теплом.
А потом предвечерней дымкою вытесняет прохлада зной.
Накупавшимся, под сурдинку нам возвращаться пора домой.
За минуты поблекнув красками, берег озера стал пустеть –
Долго дереву в ночь вытаскивать унесенную за день сеть.

наплывает дом, а за домом дол:
головы стогов под нависшим небом,
по-щенячьи встрепанные, – гуртом
к облакам набухшим тянулись слепо.

задник из еловых вершин-зубцов
виден вдалеке, а вблизи, – размыто –
палисадник крохотный и крыльцо,
и от ветра хлопавшая калитка.

закрывай лазейку туда, стирай
оловянной зыби простор бескрайний.
амальгамой прошлого – всюду хмарь:
заозерье то же что зазеркалье.

образы бледнеют, но вот еще
вижу в старой лодке, волной влекомой,
девочек на веслах, к плечу плечо,
что есть сил на пару гребущих к дому.

А рыжий клоун задирал полы
прохожих робких листопадом хлестким.
А белый клоун выпускал пары
из труб и в небе рисовал полоски.
А рыжий свой растрепанный парик
взъерошивал в лучистую корону –
и в белого летел, как черновик,
набор из буквиц опадавших кленов.
А тот терпел, но все белел, белил
на лесенке, что к облаку приставил,
и вдруг умчался, ухватясь за клин
последней в небе журавлиной стаи.
А рыжий, бузотер и баламут,
обламывал с досады ветки тёрна
и понимал: не нужен никому
он – без ковра оставшийся ковёрный.