Мой любимый трамвайный маршрут, конечно, – пятнадцатый. Двухвагонный, деревянный, с длинной штангой с колёсиком, из под-которого в сырую погоду красиво вылетали тучи синих искр. И никаких китайских петард не надо было. А когда на провода ещё и намерзало, то трамвай был настоящим разъезжающим праздником на рельсах. Явно с него срисованы современные клипы в Дедом Морозом с Кока-Колой под мышкой.
Я пятнадцатый трамвай помню с детства.
К шестидесятым годам построили высоченный путепровод через Темерницкую пойму от улицы Московской до будущего проспекта Стачки (который назывался тогда просто: Балка). Сегодня под этим путепроводом речка, улица и ещё один путепровод. А тогда по мосту из общественного транспорта ездил только пятнадцатый трамвай. Он доходил до толкучки, которая была в районе сегодняшней площади Дружинников.
Саму толкучку я помню плохо: ноги, ноги, ноги, черно-серая толпа надо мной. Тогда люди одевались не с супермаркетов, вещевых рынков, а с толкучки. Толкучка – это вам не какой-нибудь секонд-хенд! Это был целый мир, с которым тщетно боролся (до определённого времени) советский строй. Это потом, в «зажиточные» советские времена развитого социализма появилась иная форма товарообмена: по знакомству.
Чтоб сесть на пятнадцатый трамвай надо было спуститься у Переходного моста (где-то валяется фотка со мной-мальцом, сидящим на перилах того моста), перейти на ту сторону Балки и влезть в трамвай, лучше в первый вагон (там меньше болтало). Прямо посреди Балки была главная опора моста, и трамвай её широко объезжал. Тут и была остановка.
Троллейбусы появились позже, когда начали строить Западный микрорайон. Тогда и пятнадцатый трамвай продлили до новостроек. А толкучку «разогнали». Там построили кинотеатр и кафешку, а на пустыре за кинотеартром – огромный небоскрёб аж в 10 этажей. А ещё появилось отделение милиции (я там однажды побывал). И площадь в народе назвали «площадью трёх птиц»: «Сокол», «Чайка» и «Чёрный ворон».
Кинотеатр «Сокол» был выстроен из белого кирпича с силуэтом тачанки из красного кирпича на длинной стене (получилось что-то типа мозаики). А как туда ходил народ! На вечерние сеансы было не купить билетов! А на утренние – детские – несколько раз нас приводили классом. Там читали умные лекции перед кино, проводили торжественные мероприятия с флагами и горнами.
«О, Латвия моя, простор полей обильных,
Серебряных лесов и горизонтов синих!» – читал я под знаменем Латвийской ССР со сцены перед огромным экраном. А одному мальчику стало плохо, и он упал вместе со своим знаменем. Вот не запомнил, какой именно ССР.
К Латвии у меня вообще трепетное отношение. Силуэт Риги над рекой – с её шпилями соборов, мостами – могу нарисовать с закрытыми глазами. Наверное, в прошлой жизни я жил в Риге (на другом берегу). Но если по-честному, у нас была радиола «Даугава». Там этот силуэт был нарисован на крышке, которая открывала широкий зев для пластинок. Я очень любил слушать пластинки. И одной из любимых была «Снегурочка»:
А ночь морозная светла,
А вся земля белым - бела.
Своей Снегурочке Метелица
На шубке кружева сплела.
А ночь светла, а ночь светла,
Наверно, ты, моя волшебница,
Из сказки в эту ночь пришла.
Там были непонятные строки про то, что снег не тает на висках. Я даже проверял: тает, и ещё как тает!
Только много позже с помощью интернета я узнал, что музыка была Пахмутовой, слова Гребенникова, которые «отредактировал» Добронравов, ставший «главным» автором. Да и кто бы тогда разрешил записать на пластинку песню какой-то вчерашней студентки Пахмутовой и выскочки Гребенникова?
Думаю, если бы я услышал эту песню в исполнении Лемешева (дрожащий старческий голосок) или Баскова (мало того, что исполнил на хихи, так ещё и оторвал замечательный финал), то вряд ли она мне понравилась. А вот Нечаев – это как раз то! Как он произносит слово «час»: мягкое протяжное «ч», осторожное глубокое «а», чуть слышное «с». А его форшлаг в слове «поёт»!.. Вот такие деревенские парни были в СССР, которые работали чернорабочими на постройке Центрального телеграфа, чтоб потом там записывать свои песни... Нынешняя молодежь не та, им сразу надо стать директором банка и получать там деньги. И ездить на мерсе, а не на трамвае (это я по-старчески брюзжу, не обращайте внимания).
А тогда на трамвае пятнадцать, даже потом, когда стало аж три номера троллейбусов, всё равно продолжали ездить, он пользовался популярностью. Пустили даже второй маршрут – четырнадцатый. Это случилось, когда кондукторы из трамваев пропали, а билеты продавали водители. Так что сегодняшние капиталистические замашки, когда пассажиров обилечивают водители, имеют глубокие коммунистические корни.
Но сначала появился транспорт без кондукторов. Надо было кинуть деньги в кассу и оторвать билет. Были даже стихи:
«Автобус без кондуктора» – написано снаружи» – забыл автора. Там ещё было про то, что совесть должна стать «суровым контролёром».
Не стала. Прибавили обычных контролёров. Они даже перестали ходить по вагону. Спокойно себе дожидались трамвая на остановке и требовали у выходящих предъявить билет. Кто не спрятался – того с диким ором везли куда-то для оплаты штрафа.
Потом стали продавать талоны (у тех же водителей). Эти зелёненькие листки (больше старых билетов в четыре раза) пассажиры самостоятельно компостировали специальными аппаратиками. Естественно, прибавилось и контролёров.
Потом появились богатые (это которые взяли трамвай в аренду) и они завели кондукторов – крепких мужичков, которые за одно трамбовали пассажиров. Но такие арендованные трамваи быстро исчезли.
Потом плюнули на контролёров, а за дело принялись водители, выпускавшие пассажиров через переднюю дверь за плату.
Теперь те же водители за деньги впускают пассажиров.
Завтра вернут кондукторов, а пассажиры, наконец, будут входить и выходить через понравившиеся им двери.
Круговорот кондукторов в природе.
Когда СССР не стало, не стало и моего любимого маршрута (и четырнадцатого тоже). Проспект стал только для автомобилей. А рельсы сорвали и продали в Турцию. Говорят, что советский металл, из которого делали рельсы, был очень качественный, а главное – укатанный...
Переходной мост через Балку вёл к «дому-гиганту» (такие строили до войны, и в Ростове их было несколько штук). Этот дом стоял на самой вершине горы, а за ним начинался крутой спуск к Темерничке. Спуск был извит улочками, застроен одно-двухэтажным махонькими домиками, огороженными заборчиками. Одна улочка даже имела аллейку из стоящих рядком акаций посерёдке. Съездов для транспорта на резиновых колёсах было всего пара штук, а в основном – пешеходные «тропы», лестницы, мостки... Места были замечательные: зимой там всегда прорывало водопровод, и спуски превращались в настоящие ледяные горки. Там, в самом низу, за каменными заборами шла железная дорога, стояли корпуса паровозо-ремонтного завода (бывшие царские Владикавказские мастерские), был построен спортивный зал, куда я бегал играть в баскетбол (этот зал потом сгорел), был клуб, столовая (прохожие шли и видели через окна, как повара кашеварят глубоко внизу), был хороший магазин, в который я ходил с бабушкой за продуктами. А ещё там был Дворец (железнодорожников) и трамвай номер семь.
Представить себе более нелепый маршрут невозможно. Трамвай мало того, что петляет вслед за всеми закоулочками, он ещё по-альпинистски взбирается на крутые горы. А спуск даже страшней. Возле самого Дворца гора чуть не отвесная, путь делает крутой поворот, и там трамвай соскакивал с рельсов, ехал по земле с метр, а потом опять становился на рельсы (это мне рассказал друг, лично это испытавший). На этом спуске даже будку поставили, где сидела тётка, которая на рельсы ставила «башмак». Трамвай останавливался, тётка выходила из будки, убирала «башмак» железным крюком, а после того, как трамвай проезжал, ставила его тем же крюком обратно.
Трамвай номер семь всегда был одновагонным. Сначала деревянным советским, потом железным советским, а потом – чешским социалистическим. Два вагона точно бы не проехали по этому маршруту ни туда, ни обратно. Скоро и пятнадцатый трамвай – после безвременной потери кондукторов – стал одновагонным.
И этот седьмой маршрут жив до сих пор! Нет пока такого транспорта, который бы мог преодолевать Затемерницкие препятствия, которые с лёгкостью берёт трамвай!
А если поехать по Балке вниз, на восток, то пятнадцатый маршрут привозил в «город». Трамвай переезжал мост, резко поворачивал направо и по краю отвесного склона доезжал до улицы Станиславского. Потом было уже проще, дальше шли прямые Ростовские улицы «города» – так называли центр (и до сих пор называют). Слово «город» в смысле «центр» оказалось вовсе не эксклюзивным для Ростов-на-Дону, как я когда-то думал с гордостью. Булгаков употреблял это слово для Киева. Уже давно куча станиц, посёлков, поселений и сёл вросли в город, стали его плотью, а центр так и остался тем самым единственным «городом» в городе.
Трамвай пятнадцать ехал до Ворошиловского проспекта по маршруту трамвая номер один, поворачивал на маршрут номер четыре, а потом возле собора возвращался на свой путь. Так он очень удобно въезжал в центр города и выезжал. Где-то на этом маршруте был деревянный молочный магазин. И бабушка меня туда возила. Что мы там покупали, я не помню. Но очередь помню. Когда построили Ворошиловский мост через Дон, трамвай пятнадцать стал мешать, и его разворот перенесли к Центральному рынку.
В городе можно было пересесть на другие трамваи. Например, трамвай номер пять ехал в Рабочий городок, откуда можно было попасть в зоопарк. Маршрут я запомнил потому, что там было пересечение с улицей Горького, по которой ходили другие трамваи. Так сказать, поперёк. Было интересно: а как они не сталкиваются? И были съезды-разъезды, рельсы крутились там во все стороны, стрелок было не мерено, трамваи скакали на стрелках, как зайцы. Но самое интересное, что рельсы на середине улицы пересекались под прямым углом и на них были удивительные канавки.
Теперь пятого маршрута нет. Рельсы до Рабочего городка убрали и продали в Турцию.
А ещё по Будённовскому – какую-то часть маршрута вместе с пятёркой – ходил трамвай до Чкаловского посёлка, номер тринадцать. И этот трамвай проезжал возле стадиона СКА.
Я был уже большим мальчиком. Как-то решили пойти на футбол (наслушались разговоров футбольных знатоков в парке Горького на «пятачке»). Сначала я поехал на разведку сам. И даже купил билеты. А потом в футбольный день мы поехали уже вдвоём с другом.
Мы сошли с пятнадцатого маршрута, дождались трамвая номер тринадцать, еле влезли в него. Оказалось, что трамваем пользуются и другие болельщики, и было довольно тесно (чем дальше – тем тесней).
Трамвай тут поворачивал на стрелке на Будённовский проспект. У каждого вагоновожатого (это слово давно умерло в русском языке, оставшись в «Рассеянном»:
– Глубокоуважаемый
Вагоноуважатый!
Вагоноуважаемый
Глубокоуважатый! ) был особенный замечательный ломик, которым переводились стрелки. Я уважал вагоноуважатого и за этот ломик, который стоял в кабине.
В тот раз водитель вышла из трамвая, перевела стрелку, еле-еле протиснулась в кабину, раздвинув гроздь болельщиков, и сразу «дала газу». Трамвай дёрнулся, но тут же резко остановился. Передняя дверь опять открылась и бледная как смерть вагоновожатая, не выпуская ломик из рук (не успела поставить, наверное), вытолкала болельщиков и выскочила из вагона.
А на улице творилась что-то ужасное: трамвай, оказывается, наехал на ногу одному мужику с палочкой. Мужик стоял возле стрелки, матерился трёхэтажным и стучал по трамваю палочкой. Из трамваев (нашего и других) высыпал народ. Кричали: нужно вызвать скорую! Кричали: перетяните ему ногу чем-нибудь, чтоб кровь остановить!.. Вагоновожатая стояла, прислонившись к морде трамвая, отмахивалась от палочки ломиком, внимала потерпевшему и постепенно приходила в себя. Было очень подозрительно. Мужик не падал от боли, хотя вот она, отрезанная, раздобленная ступня. Ни кровинки из ноги не вытекло. А мужик продолжал материться и кричал что-то про протез.
Конечно: трамвай переехал ему именно протез. Не знаю, заплатила вагоновожатая за причинённый материальный и моральный ущерб или нет, но смеху было много. И вагоновожатая влезла со своим ломиком обратно, закрыла двери и повезла толпу на футбол. Есть вещи и поважнее сломанного протеза. Нечего свои протезы под трамвай совать! Как «башмаки»!
Хотя потом я узнал, сколько крови требовалось инвалидам, чтоб протез «достать».
Этот трамвай номер тринадцать тоже исчез с карты города. Догадайтесь, куда исчезли рельсы.
А на трамвае номер шесть я ездил в музыкальную школу. Хотя ехать было всего пару остановок и можно было пробежать пешком. Но зимой, когда дул холодный сырой Ростовский ветер, ездил только трамваем. И собирал билеты в карман пальто. В конце концов билетов там набилось столько, что перестали помещаться, и я начал их складывать в другой.
Я соврал, что ездил только на шестёрке. Попадались и четвёрки, даже чаще. Но именно в шестёрке ко мне подошёл контролёр. И потребовал билет. Я вытащил и показал. Контролёр сказал, что это билет с другого трамвая.
Со мной такое уже было. В каком-то классе мы ездили в театр классом. И конечно, деньги на обратный проезд я растратил на что-то, кажется, на стакан газировки. В салоне был кондуктор, которому я сунул старый билет. Конечно, это был неправильный билет. Я резонно возразил: а Вы откуда знаете, ведь на билетах цифры разные! Учительница, конечно, вмешалась, пристыдила, и кондуктор отстал.
Но в трамвае номер шесть я уже знал, что цифры хоть и разные, но не настолько. Я доставал контролёру билет за билетом и всё никак не мог эту тётку удовлетворить. В конце концов ей надоело. Она открыла окно и выбросила все билеты на улицу. Они красиво разноцветно полетели. Потом сказала: «Доставай ещё!» Я достал. Билеты опять полетели в окно. Она сказала: «Ещё есть?» «Ага!» – наивно ответил я и отдал ещё жменьку билетов. В общем, моя коллекция трамвайных билетов пошла прахом.. В конце концов контролёр сказала: «Ты не заплатил!». Я резонно ответил: «Заплатил, но вы выбросили билет в окно! Я сам видел!». Тётка посмеялась. Она была уверена, что я – «заяц», не понимая, что зайцы столько билетов никогда бы не накопили. Всё-таки эти взрослые – глупые люди.
Маршрут номер шесть умер последним. Парадокс в том, что хотя рельсы с этого маршрута тоже продали, но он долго умудрялся ездить по «чужим».
Когда-то я написал стихотворение о встрече в Краснодаре с женщиной, которая в юности училась в Ростове и ездила в своё музыкальное училище на трамвае. Там были такие слова:
А я сидел с приятной дамой-провинциалкой
и говорил, пока мы ехали до нужной мне площади:
в Ростове трамваи вымерли, как лошади,
а дама отвечала: мне очень, очень и очень жалко.
Критик не прошёл мимо банальной рифмы «лошади-площади». И не заметил нарочитости этой банальности, Главное – трамваи в Ростове вымирают. Из восемнадцати маршрутов пережили век Ростовского трамвая только пять. Ненужными они оказались в век маршруток. На трамваи сейчас трудно даже просто попасть. Их всего-то на колёсах меньше сорока на 60 километров пути – по пол трамвая на километр... Если все выползут. И ходят они как пенсионеры: на остановке стоят по пять минут, чтоб отдышаться, между остановками ползут со скоростью хромого пешехода. Ездят они по неухоженным в своей массе улицам: на основные магистрали, сверкающие стеклом и иностранными буквами, трамвай не пускают. Чтоб не портил урбанистическую картинку. Жалко, очень, очень и очень жалко: с трамваем умирает и Ростов, тот, мой, старый, молодой. Как, наверное, умирает свой город для каждого. С возрастом. Может, так и должно быть?
Гибели трамваев способствовали пробки. Точнее, наоборот, это трамваи способствовали пробкам. И по этой придуманной «причине» их забивали. Интересно, Ростовский «подвижной состав» попал в Турцию или Эстонию, которая в девяностых занимала третье место в мире по экспорту цветных металлов?
Зато теперь, в двухтысячные городские власти стали вкладывать в рельсы нешуточные деньги. Точнее, не в рельсы, а в то, что под ними. Сначала реконструировали путь по Будённовскому. За шесть миллионов баксов. Теперь проект застал врасплох улицу Горького. Всего один миллиард рублей. Трамвай будет ездить, как по маслу. И даже маневрировать среди ленд роверов.
Любопытно, что трамваи на улице Горького (при царе – Сенная) в одном месте ездили по... кладбищу. Во время вскрытия мостовой недавно откопали даже один гроб с мумией, а второй с костями. Неудачное было место упокоения... И как-то не по себе: трамвай будет продолжать ходить по кладбищу. Впрочем, Ростову не привыкать: Дворец спорта – на кладбище, Публичная библиотека – на месте расстрелов... Ой! Куда это меня завезли саркастические рельсы?
А маршрут номер один, хоть и в усечённом варианте (рельсов реализовали всего километров на пять), но продолжает чахоточно здравствовать. Правда, время славного трамвайного прошлого у этого маршрута прошло... Маршрут был очень длинным. Наверное, самым длинным. И трамваев ходило много. Больше всех. Они даже не помещались все в депо в Нахичивани. Часть трамваев вечером ехала на Западный... И этот идущий в парк первый трамвай стал причиной моей сердечной драмы: он разлучил навсегда меня с одной девушкой. Я ей пообещал, что доедем прямо до дома без пересадок. А трамвай взял и свернул не в тот парк. Такого девушки не прощают.
Вот и закончу. В надежде, что нас потомки простят за то, что трамвай не уберегли. Славный это вид. Красно-жёлтый. С мощными фарами. Гудящий. Искрящийся. Весёлый. Хоть вид для России и инвазивный, но хорошо было прижился и стал родным. Был полезным. Стал ненужным. Ростовский трамвай – это вид, просящийся в красную книгу. Занесём? Или вынесем?
Август 2013
