Вот белый снег. Он, кажется, не бел.
Он, как бельмо, изрядно надоел.
Горбами крепко врос и въелся в город.
Сугробы нежат сытые бока,
их ни кнутом, ни пряником пока
не сдвинуть, как династию Тюдоров.

Беру рюкзак, причёску изменив,
иду проспектом - воздух говорлив,
и заглушают «Мурку» «Мураками».
Сосульки мелким дребезгом звенят,
где скоморохи пляшут невпопад
с рекламными зелёными флажками.

Мой город — тёртый временем, калач.
Над ним хоть слёзы лей, хоть раскулачь,
хоть разбери живьём на табуретки!
Его банкиры треплют за грудки,
а он с другого берега реки
упрямо машет треснувшею веткой.

Подставить бы ему своё плечо
и так молчать, обнявшись, ни о чём,
смотреть, как в двери сводчатого храма
идут к обедне наши старики -
им сто веков повадно и с руки
молиться за святого и за Хама.

А март баклуши бьёт на полпути.
Весне осталось реку перейти,
проплыть ручьями, вытряхнуть долины
из летаргий медвежьих. Ну, а там -
и верба, и гроза, и птичий гам,
и жизни этой меньше половины...