Портреты старости

И пришёл Человек к Матери своей. К Матери своей, на могилу. И заплакал Человек и спросил: «Мама, мама моя, на кого же ты меня покинула?» И ответила ему Мама: «Не обо мне ты плачешь. Не покидала я тебя и не покину. Жива я памятью твоей. И хорошо мне жить, поскольку память твоя светла. Не обо мне ты плачешь, о себе. О том, что недобрал у меня. Но не плачь! Иди к Богу. Он даст тебе больше, чем могла бы дать я...»
И пришёл Человек к Сыну своему. К Сыну своему, на могилу. И заплакал Человек и спросил: «Сын мой, Сын, на кого же ты меня покинул?» И ответил ему Сын: «Не обо мне ты плачешь. Не покидал я тебя и не покину. Жив я памятью твоей. И хорошо мне жить, поскольку память твоя светла. Не обо мне ты плачешь, о себе. О том, что недодал мне. Но не плачь! Иди к Богу. Он возьмёт у тебя всё, что ты можешь дать с большей благодарностью, чем я...»
И пришёл Человек к Другу своему. К Другу своему на могилу. И заплакал Человек и спросил: «Друг мой, Друг, на кого же ты меня покинул?» И ответил ему Друг: «Не обо мне ты плачешь. Не покидал я тебя и не покину. Жив я памятью твоей. И хорошо мне жить, поскольку память твоя светла. Не обо мне ты плачешь, о себе. О том, что недоразделил со мной. Но не плачь! Иди к Богу. Он разделит всю твою жизнь честнее, чем я...»
И сказал Человек Богу, Богу своему: «Незачем и некуда идти мне. Потому, что когда умер Ты, весь мир стал могилой. Бог мой, Бог, на кого же Ты покинул меня?» И ответил Бог: «Не обо мне ты плачешь, о себе. Ибо умер я только для тебя...» «Так поплачь и Ты обо мне!», - сказал Человек. «Зачем? - удивился Бог. - Для меня-то ты жив...»

Крошечный пригород небольшого города. Узкие улицы, много зелени... И очень тихо. Непонятно, как это так устроилось тут – столько тишины на единицу площади? Тихие, будто безмоторные машины, тихие магазины, тихие, махонькие кафешки. Бывает, поддаст какой-нибудь залётный мотоциклист газу и сам вздрогнет от неожиданности. Даже дети тут тихие, что совсем удивляет. Вроде всё обычно, играют как нормальные дети, бегают, стучат, ползают, падают, кричат, но словно в каком-то ватном облаке, глухо как-то...
Порядок всюду. Старческий такой порядок, с несколько затхлым запахом. Домики, одно- или двухэтажные, аккуратные, чистенькие, а краска облуплена местами и мох на крышах. Садики тоже... Чуть подзаросшие, диковато-глуховатые.
Медленный, плавноживущий, укромный пригород небольшого города. Хорошо тут, спокойно, задумчиво. Всего два высоких здания украшают посёлок. Они расположились на самой окраине, по обеим сторонам улицы, перед кладбищем. Церковь (куда же без неё?) и дом престарелых. Церковь со своей колокольней похожа на гордого, задравшего голову жирафа. Дом престарелых похож на упавшего от усталости слона. Церковь – для развития и наполнения духовной жизни прихожан, дом престарелых – для поддержания остатков физической жизни жильцов. Из церкви люди выходят посвежевшими, с ясным взглядом и добрыми мыслями (в идеале), из дома престарелых... мало кто выходит. В церкви всё тянет вверх, в доме престарелых – вниз. Такие разные дома соседствуют и дополняют друг друга. Дома-антиподы.
Дом престарелых – предпоследний приют для ста пятидесяти жильцов-доживальцев. Следующая и последняя остановка – кладбище. Текучесть тут как у горной речки: не успеет комната от одного остыть, как уже другой тут как тут. Со своими устоями, болезнями, проблемами. Со своим, Богом отмеренным сроком.
Калейдоскоп жизней, конфетти историй – успевай только обращать внимание.
Именно с ним, со вниманием, тут сложно. Не хватает его. Внимания вообще в мире мало, а на долю стариков его совсем кроха досталась. Молодые своим старением заняты. Столько всего вокруг, и до того дотянуться хочется, и до того добежать, пока руки не дрожат и ноги держат.
Я – медбрат в этом доме. Точнее было бы сказать – медплемянник, исходя из среднего возраста населения этого заведения. Да-да, именно так, медплемянник. Не совсем свой и при этом совсем не чужой. В меру сил забочусь о стариках, за что и получаю зарплату. Так сказать, внимание в переводе на денежные знаки. Иногда пытаюсь рисовать портреты жильцов. Вот некоторые из них...

ПОРТРЕТ 1. Комната 201. Она. 86 лет.

Симпатичная, сухонькая, аккуратная, одуванистая старушка. Когда-то работала в цветочном магазине. Видимо, поэтому её комната нафарширована цветами чуть ли не до потолка. Цветы у неё долго не живут – уход не тот: старушке не хватает сил, персоналу – времени. Всем хороша бабушка, если бы не одно «но». Она никак не может запомнить дорогу из обеденного зала до своей комнаты. Четыре раз а в день один и тот же маршрут и каждый раз то в чужую комнату попадает, то в подвал, то ещё куда-нибудь. Принимать пищу в комнате не хочет.
– В обеденном зале общество, хорошие люди, – объясняет она. – Я без них не могу.
Медперсонал пытается перехватить её у дверей зала, но не всегда получается... У старушки болезнь Альцгеймера в начальной стадии. Из-за неё отключился компас в голове. Потеря ориетнации на местности – не катастрофическая, но очень неприятная штука. Болезнь прогрессирует, что отключится завтра, никто не знает. Старушка понимает, что больна, понимает, что против Альцгеймера бессильна, но старается относиться к своему состоянию если не с юмором, то хотя бы с улыбкой.
Я всю жизнь заходила куда-то не туда, зачем же в старости менять привычки? – говорит она, покорно следуя за мной в свою комнату. – Вы же всё равно найдёте меня и приведёте куда надо. А болячка моя... Она меня не одолеет, я умру раньше, чем выживу из ума. У меня знаете, какой большой ум? Из него устанешь выживать...

*** (Я учил своё ремесло)

Я учил своё ремесло
По старухе Родена...
Годы, годы...ох... - вода-пена.
Хорошо, когда есть весло,
а не синие, вспухшие вены.
В камень тело её свело.
Всё равно аромат тлена.
Свой мирок, горизонтов нет,
и крестами в памяти вешки –
короли, королевы, пешки –
склеротический полубред.
Между вешек – темень и плеши...
Аритмией, сердце во тьме –
Орёл-пауза-решка.
Боль везде, боль горит огнём.
Гнёт и давит к земле плечи.
Сколько выдержишь ты, человече,
к смерти горе тащить своё?
Умереть было бы легче.
Но нельзя ей. Нельзя... Её
Роден увековечил.

ПОРТРЕТ 2. Комната 203. Он. 81 год.

Рост 164 см. Вес 132 кг. Человек-шар. И, как положено шару, идеальный. Почти идеальный. Почти самостоятельный, почти здравомыслящий. Когда улыбается, его лицо превращается в печёное солнце. То есть морщинистое, как печёное яблоко и светящееся, как солнце. Яркий такой дед, светлый. С юмором.
– Я, – говорит, – могу плыть хоть целый день и не утону. Потому, что жир не тонет.
Или вот:
– Ты, если упадёшь, можешь сломать шею, а я не могу, у меня шеи нет.
У него ожирение, диабет, болезнь Паркинсона и ещё куча всего нездорового. И это «всё» он таскает на себе с улыбкой и свечением. Я бы так не смог. Хотя… кто знает? Поживём и, если доживём, увидим.
Бабки от него без ума. Чуть ли не пищат, когда он появляется. С ним не получается просто тупо стареть, с ним стареть весело и не страшно.
Вчера он, как обычно, плотно позавтракал и сообщил, что у него кружится голова и в животе тоже кружится. Потом, подумав, добавил, что голова кружится как после пива, что кружение это приятное и бороться с ним не надо, а вот с животом как-то что-то не так.
– Сходите в туалет, – посоветовал я.
– Гениально!! – закричал он. – Как я сразу не додумался?!
После часового сидения в туалете он посмотрел телевизор и прилёг подремать перед обедом. Обед прошёл как обычно, шутки-прибаутки и лёгкий флирт с соседкой по столу. После обеда – опять телевизор, но совсем недолго, так как, по его выражению, «запутался в новостях».
– Из новостей я понимаю только прогноз погоды, но и в него не верю, – сказал он и пошёл прогуляться. Часа через два вернулся, выпил чашку кофе и прилёг. От ужина отказался, сославшись на странную слабость и сонливость.
Завтра поужинаю за два дня. С меня станется, – сказал он и заснул. В четыре ночи, не просыпаясь, умер.

***(На пляже резвятся щекастые дети)

На пляже резвятся щекастые дети, ваяют минутные замки у моря
и громко смеются и машут руками, когда их строения волны уносят.
Какая там жалость! Печали – ни грамма. Для них эти замки – потеха, умора...
Песка сколько хочешь, зачем экономить? Построить ещё? Да какие вопросы?!
Сидят старики, свои замки шлифуя, у моря с тоскливым названием «Вечность».
А годы, как волны во время прилива, клокочут, бурлят и терзают упорно
седины и плеши, отёкшие ноги, дрожащие руки, поникшие плечи.
Но хуже всего то, что годы как молот нещадно дробят под ногами опору.
Как тонко подмечено кем-то из мудрых, рискнувший родиться умрёт непременно...
И как ни рули, как ни жми на педали, несемся к итогу... На пляже, в панамках
играют, резвятся щекастые дети, хохочут и лезут в прибойную пену...
А волны смывают, а волны уносят седых стариков и песочные замки...

ПОРТРЕТ 3. Комната 206. Она. 78 лет.

Она живёт у нас уже несколько лет. Бóльшую часть времени проводит лёжа. Редко-редко её переносят в специальное кресло и вывозят из комнаты посмотреть на людей. Она бы и чаще выезжала, только боли у неё до того сильные, что каждая перемена положения тела превращается в адову муку. Она раньше работала врачом-онкологом и очень хорошо видит свои перспективы. У неё рак в последней стадии.
Восемь ноль-ноль. Раздаю утренние таблетки. Захожу к ней.
– Доброе утро! – она успевает поздороваться первой.
– Доброе, доброе. Как вы?
– Ох, ничего нового. Сегодня получилось немного поспать.
– Я таблетки принёс.
– Хорошо, давайте. Я потом их съем, – говорит она и ставит коробочку на прикроватную тумбочку.
– Нет, надо сейчас, до завтрака, – с некоторым нажимом говорю я.
– Ладно, ладно. Идите, я сейчас же приму.
– Завтрак принесут через десять минут, – говорю я и иду к двери.
Боковым зрением вижу, как она вытряхивает таблетки в кулёчек и прячет его в тумбочке. Возвращаюсь, достаю кулёк. В нём уже таблеток двадцать, то есть сбор за четыре дня.
– Ага, – говорю я. – Ну и что это?
– Таблетки, – спокойно отвечает она. – Мои таблетки.
– Я вижу, что это ваши таблетки. Зачем вы их собираете? – спрашиваю я, обдумывая запись в её дневнике проживания. Мы непременно должны письменно регистрировать такого рода случаи: бабушку явно тянет к суициду.
– Понимаете, – говорит она мне, – то количество таблеток, которое вы мне даёте, мне не помогает, мне больше надо. Приходится собирать. Насобираю побольше, выпью, всё и пройдёт, понимаете?
– Понимаю, конечно понимаю, только этого делать не надо, мы вам лучше другие медикаменты дадим, более сильные, – проникновенно говорю я, а сам думаю: «Всё, голова отказывает у старушки».
– Вот это замечательно! – радуется она.
– Я заберу этот кулёчек, хорошо? – осторожно спрашиваю я.
– Забирайте, забирайте, зачем он мне, если вы мне другие таблетки дадите, – легко соглашается она.
– Прекрасно! – говорю я и с облегчением прячу кулёк с таблетками в карман. – Завтрак через пять-десять минут.
Хитрая такая старушка. Через три недели наглоталась таблеток перед сном и умерла.У неё другой кулёчек был, как оказалось. Она его месяца два собирала. А второй она так, для отвода глаз, напоказ выставила. Чтобы подозрение снять...

*** (Правда жизни.. Голая правда)

Правда жизни.. Голая правда...Кто заставил её раздеться?
Кто довёл её до стриптиза? Это точно была не зрелость
и не юность, зачем им это? Абсолютно точно не детство...
Правда жизни - морщины, дряблость, седина... От стыда б сгорела!
Всё открыто, нутро наружу: посмотрите, куда идёте!
Открывайте глаза смелее, хватит ложью себя баюкать,
что, мол, чаша сия - не ваша, что дрожание рук не в моде...
Всем достанется, всех достанет, всех закрутит времени вьюга.
Обнажённая правда жизни - Богом данная неизбежность,
тест для всех возрастов на прочность.. Ей и нужно всего-то, малость!
Дайте правде чуть-чуть заботы, понимание дайте, нежность...
В одиночестве не оставьте... Правду жизни раздела старость...

ПОРТРЕТ 4. Комната 210. Она. 80 лет.

Она у нас всего четыре дня, а уже успела расположить к себе всех. Бывают такие люди, смотришь на них и радуешься, не понимая почему.
Чистейшего ума, аристократического воспитания старая женщина. Ухаживает за собой, как за старинной, драгоценной, тончайшего фарфора чашкой.
– Правда, такая посудина, как я, – говорит она задумчиво, – как ни ухаживай, как ни береги, всё-равно, рано или поздно разобьётся.
– Лучше позже, чем раньше, – поддерживаю разговор.
– Лучше вовремя, сразу и безболезненно, – говорит она. – Но вы не волнуйтесь, я ещё поживу.
– И слава Богу, – искренне говорю я.
Сегодня у неё первый купальный день. Речь идёт о душе с помывкой волос. Такой праздник чистого тела для не вполне самостоятельных жильцов чаще, чем раз в неделю устраивать не получается. Самой ей принимать душ трудно: кости болят, суставы ломит, давление скачет. Она в моей группе и поэтому необходимо выяснить, не будет ли она против, если её помоет не медсестра, а медбрат. То есть я. Захожу и максимально бодро здороваюсь:
– Доброе утро, уважаемая!
– А? Что? А! Да! Доброе утро! – старушка ещё не совсем проснулась, но дать ей возможность понежиться, не могу, меня ждут ещё девять человек. Плюс раздача завтрака, медикаментов, измерение давления, сахара, взвешивание и так далее, и тому подобное.
– Сегодня у вас банный день. В смысле, душный. Короче, помывочный, - пытаюсь я каламбурить в надежде наладить контакт.
– О! Прекрасно! Замечательно! – кричит старушка, начиная очень интеллигентно почёсываться, видимо для того, чтобы показать крайнюю степень загрязнённости тела. – Только как бы это сделать? Сама я не могу, слаба. Мне кто-то поможет?
– Если вы не против, я помогу, – профессионально-ласково говорю я.
– Хм... Поясните пожалуйста, почему я могла бы быть против? – удивляется старушка.
– Ну-у… возможно, вам было бы комфортнее, если бы помощь исходила не от медбрата, а от медсестры, – ставлю мягкое ударение на гендерной разнице.
А! Поняла! Ну, что вы, дорогой? Это лет 60 назад я постеснялась бы воспользоваться помощью такого джентльмена, как вы. Лет 50 назад была бы только рада вашему вмешательству в процесс помывки. Да-а... Лет 30 назад, пожалуй, снова начала бы немного стесняться. Вот... А сейчас мне уже всё равно, брат меня моет или сестра, особенно если они «меды». Лишь бы позаботливее ко мне отнеслись. Мне же, кроме как помыться, от вас ничего не надо, – игриво говорит она и подмигивает.

Бабушке

Дела, дела – домашний быт
(откуда время для тоски?):
с утра до вечера, пчелой, как по цветам, по магазинам,
потом погладить, постирать,
по парам разобрать носки
и у меня успеть забрать запас отца – паштет гусиный.
Я, в подростковой простоте,
был просветлённым дураком,
сидел, мечтал и делал вид, что вдумчиво зубрю уроки..,
и слушал, как она поёт,
выводит тонким голоском
под стук ножа и звон кастрюль „реве та стогне Днiпр широкий“...
В кругу семьи (вот так бы всем!)
она жила почти до ста...
Ушла... Мы все должны уйти когда-нибудь... Такая догма...
Я, иногда, подняв глаза
зову её: „Ну, как ты там?“...
И тихо слышится с небес: „Реве та стогне...“

ПОРТРЕТ 5. Комната 217. Она. 85 лет.

Она живёт у нас уже шесть лет. За все шесть лет она покидала комнату только четыре раза, и то на машине скорой помощи. Ни гулять не выходит, ни на концерты, ни на праздничные посиделки. Никуда.
У неё очень интересная комната: везде – по стенам, на столе, на комоде, даже на полу – висят, лежат, стоят фотографии. Её муж умер давно, лет тридцать назад. Видный был мужчина. Его фотографии устроились на небольшой полочке, в углу. Остальное пространство отдано детям.
Из пяти детей живы трое, сын и две дочки. Сыну, по старухиным подсчётам, уже шестьдесят два года, дочкам около шестидесяти. Но на фотографиях дети все выглядят именно как дети. Самому старшему максимум лет пятнадцать. Двое младших умерли очень рано. Утонули во время отпуска. У оставшихся непременно должны быть свои дети, уверена старуха. А может быть, и внуки…
Фотографии жёлтые, потрескавшиеся, как кожа старухи. Она целыми днями рассматривает их, говорит с ними, гладит... И так уже шесть лет. Она не выходит из комнаты потому, что боится оставить детей. А вдруг с ними что-то случится?

*** (Ты плакать не бойся, дочка...)

- Когда я стану большая, вы будете меня любить?
- Будем, доченька, конечно будем!

Ты плакать не бойся, дочка,
с каждым такое бывает,
возьмёт, заведёт кривая
на выбоины и кочки...
И вот синяки и шишки,
царапины и занозы...
Не сдерживай, дочка, слёзы,
не бойся, поплачь, малышка.
Пусть дальше шипы и топи...
Всегда мы к тебе навстречу!
Смотри, это наши плечи:
вставай, обопрись и топай.
Себе ничего не просим,
младости старость не плоше,
мы ещё многое можем,
ведь старость – не слабость вовсе!
Нас ждёт впереди избёнка,
орешник, а в нём опята...
Ну хватит, не плачь, не надо...
Не плачь, разбудишь ребёнка.
Ручей под солнцем резвится,
молитву вода бормочет...
Любые проходят ночи...
Не бойся, дочка, молиться.
Не может всегда быть плохо,
мы, старые, знаем это...
Люди, идущие к свету
обычно, выходят к Богу...
Так вот... Золотые яйца
снесла для тебя несушка
в уютной, нашей избушке...
Не бойся, дочка, смеяться!

ПОРТРЕТ 6. Комната 221. Он. 83 года.

Конец смены. Льёт мелкий дождь. На удивление тихо. Пользуясь случаем, иду в комнату, где живёт один совершенно удивительный старик. Его интеллекта хватило бы человек на десять. В прошлом он был преподавателем философии какого-то университета. Семьи у него нет и не было. Переживает он по этому поводу или нет – неизвестно: тема семьи у него под запретом. Ему остро не хватает слушателей. Всем старикам их не хватает, но ему особенно.
Захожу. Старик без вступления включается.
– Обязательно, непременно так бывает, только родится в голове что-нибудь эдакое, необычное, как тебе кажется, гениальное, воздушное, уносяшее в голубые прозрачные и призрачные дали или высоты, как тут же какой-нибудь заботливый доброжелатель – хвать тебя за ноги! И тянет назад, вниз. Так тянет, что не вырваться. «Спустись, – говорит, – на землю. Что это ты напридумывал? У тебя вон проблем сколько, решай их. Крутись в них, путайся, задыхайся в них. Давай, спускайся, нечего в облаках витать!» И спускаешься... Кстати, об облаках. Очень их люблю. Облака – пластилин небесный. Ты смотрел на облака? Смотрел? – вдруг замечает он меня.
– Смотрел, – реагирую я. – Мне тоже облака нравятся.
– Молодец! – хвалит меня старик и выпивает залпом стакан воды. – Мы с тобой поймём друг друга. Я уж точно тебя пойму. Кажется, у облаков нет проблем. Летают себе, носятся по небу. А как они умеют меняться! Людям такое не под силу. Люди держат форму, как собака кость. Имидж, понимаешь ли. Дурацкое забрало на всю душу. По-моему, умение меняться в зависимости от обстоятельств (заметь: не изменять, а меняться!) – очень важная штука. Согласен? – строго смотрит на меня старик.
– Очень важная штука, не спорю, – соглашаюсь я.
– Ну вот... И снова ты – молодец. Но кто-то недобрый и облака вниз тянуть пытается. Далеко не всегда удаётся им вывернуться. И тогда... – старик совсем по-детски трёт глаза. – …Спать хочется. Помоги мне раздеться.
– Да-да, конечно помогу, – подхожу я к нему. – А что тогда? Что происходит с облаками?
А? – старик смотрит в окно. – Тогда... Тогда они спускаются на землю. В виде дождя. Вот, как сейчас.

*** (В синей гостиной...)

В синей гостиной
по стенам картины,
тиной гардинной
затянуты окна,
зыбким узором
в углах паутина,
ваза стоит
на столе одиноко.
В спальне хрустальный
светильник пылится,
на этажерке
труба граммофона...
Фотопортрет:
пожелтевшие лица
важно застыли
на выцветшем фоне...
Тихий отшельник,
хозяин квартиры,
выцвел как это
старинное фото...
Тонкий ценитель
пилюль и растирок,
верный клиент
пенсионного фонда,
гордый хранитель
событий вчерашних
старец сегодня
готовится к смерти...
«Завтра» лежит
у него на трельяже:
Чистые вещи
и деньги в конверте.

ПОРТРЕТ 7. Комната 202. Она. 89 лет.

Она... Как бы сказать?.. Голова у неё не в порядке. Совсем не в порядке. Большую часть времени. Она не знает куда, когда, что, зачем... Ничего не помнит, ничего не понимает. Она даже имя своё забыла. Но редко, очень-очень редко она приходит в себя. В один из таких моментов она спросила меня: «Я дура? Скажите честно, я попробую понять, я постараюсь. Не совсем же я беспросветная дура. Скажите, я не обижусь... А если и обижусь, то всё равно завтра уже ничего не буду помнить.» «Нет, вы не дура. Во всяком случае, вы не глупее, чем... чем многие другие», – совершенно по-дурацки упокоил я её. Ох...

*** (Вдох-ап...)

Вдох-ап,
астматический выдох беззубым ртом -
тох-тибедох-тибедох...
Для соседей он просто Хоттабыч.
Утром - плохо, вечером - тем паче.
Он и думает и мочится с трудом...
Выдох - тох-тибедох, ап - вдох.
Стук в дверь.
Он заходит. Решил нанести визит.
- Что-то стал я совсем плох...
И закашлялся страшно и длинно.
Тох-тибедох. Укол инсулина.
- Ох, доктор, что-то сильно у Вас сквозит..
И цветок у окна засох...
А недавно его сосед
Заскочил ко мне в перерыве.
- Доктор, а Хоттабыча больше нет!..
И рассказал с надрывом,
что, мол, двинул он в туалет
и упал, не дойдя, в коридоре...
- Нет Хоттабыча, доктор, нет!
Вот ведь горе-то, доктор, горе...
А нашли на четвёртый день.
(Что ж его так мурыжил Бог!?)
Детям было приехать лень...
Ведь не умер старик, подох!
Вдруг осёкся... Сидит, и плачет.
Шепчет: «Умер старик Хоттабыч,
не помог ему тибедох.
А у Вас, в кабинете, холод...
Я, ведь, тоже, доктор, не молод...
Ох...»

ПОРТРЕТ 8. Комната 211. Он. 79 лет.

Он придумал себе занятие: разносить газеты. Сам придумал, его никто не просил. Он берёт газеты на стойке информации и отправляется в путь по этажам. В каждом из пяти отделений три-четыре жильца выписывают газеты. На газете написаны фамилия жильца и номер комнаты. Раньше было так: идёт кто-нибудь из персонала в холл, берёт почту и минут за пять разносит. Сейчас же процесс монополизирован этим стариком в инвалидном кресле. Начитает работать он сразу после завтрака, заканчивает перед обедом. Как-то одна медсестра остановила его и сказала:
– Ну что же вы себя так утруждает? Полдня с огромной пачкой газет, по всем этажам. У вас же давление!
Старик вздохнул и ответил:
– Дорогая моя, понимаете, газеты нужны. Газеты ждут. А вместе с ними ждут и меня. Получается, и я нужен. Один из всех, кто тут живёт.
И дальше покатил.

*** (Вечер... Луна колесом)

Краткий рассказ жильца дома престарелых о себе...

-*-
Вечер... Луна колесом
сияет как-то излишне ярко,
даже немного пошло...
И соловьи в унисон...
Плющ над калиткой - немыслимой аркой...
Соседская старая лошадь
месит весеннюю грязь.
Копыта разбиты, хлюпают, как галоши...
В поросли, возле забора, сердито фыркает ёжик..,
корова к дойке готова, коза трясёт головой,
звезду наколов на рожки...
Тихое счастье... Покой...
Горе придёт, но позже...
-*-
Война.. Война...
Какой-то мерзкий синоним дерьма...
Всех в солдаты, под зад коленом
(и не откажешься, сразу тюрьма),
марш в огонь, живое полено!
Я не хотел, но пошёл...
Верите? Я не хотел!
В меня тоже стреляли!..
Груды, холмы, горы из мёртвых тел
и кошмар громыхающей стали
ночами... Просыпаешься белый, как мел...
Какая разница, Гитлер, Сталин...
Дерь-мо...
-*-
Мне повезло, я выжил... Потом
жил как все, точнее, как многие...
Работал, женился, построил дом...
Не ныл, не стонал. Жизнь – штука строгая:
расслабишься - скрутит винтом...
Чужие проблемы людей не трогают.
-*-
Жена у меня золотая была,
спьяну казалось даже - святая...
Её называли «фрау-юлА».
Фундамент семьи, опора, свая...
Три года от рака таяла.. Умерла...
И стала у нас не семья, а стая..
Такие дела..
-*-
Я детей имею в виду.
И дочь – не дура, и сын – не дурак.
Забрали дом по суду,
до сих пор непонятно, как
и зачем? Ну, если не нравится дом, перестройте,
переделайте, что хотите! Да в конце-концов, перекрасьте!
Я же тоже, пока что, дышу, нас же, вроде, пока что трое...
Ох-ох-ох, детки, детки, всё у вас есть, кроме счастья...
-*-
Да.. Вот так.. Поделили дом, а меня сюда,
к вам, сестра, в предпоследний приют...
Ничего у меня нет... Беда...
А хотите анализ мочи сдам?
У вас тут все такое сдают.
Всё, всё, всё... Молчу, ей-богу, молчу,
не дуйтесь, это я так шучу...
Всё нормально, тепло, уют...
-*-
Мне-то что, я своё дожую, доживу,
пусть даже в доме для престарелых.
Всё уже было, сестра, де-жа-вю...
Вечер.., вечер какой!
Вон, звезда загорелась!
И ещё одна, и ещё...
Словно кто-то расставил свечи...
Скоро, уже скоро, сестра..
Раз - и всё, и всем легче.
А сейчас идите, я сильно устал...
До встречи. Возможно, до встречи...

ПОРТРЕТ 9. Комната 212. Он. 84 года.

На ночь многие жильцы получают медикаменты. Кто какие: кто снотворное, кто обезболивающее. А этот старик каждый вечер перед сном получает йогурт. От вишнёвого старик впадает в состояние детского, слюнявого счастья. Сегодня моя смена и, соответственно, моя очередь его осчастливливать. Я с удовольствием захожу к нему в комнату. Она –минимузей странностей. Старик – мастер по этой части. Например, на этажерке стоит глобус, который в районе Тихого океана украшен жёлтой пластмассовой уточкой, а глаз этой уточки перевязан на пиратский манер. На столе – торшер, накрытый плотным, чёрным покрывалом, а в покрывале маленькие дырочки. «Сам себе звёздное небо напридумывал. Хорошее небо. На нём тучек никогда не бывает», – хвастается старик. На вешалке, стоящей в углу, вроде плодов, висят томики Канта, Шопенгауэра, Ницше. В книгах старик проковырял дырочки и позапихивал в них резиновых червяков. Экран телевизора закрыт деревянными ставнями с росписью.
– Интересная у вас комната, – в который раз говорю я, рассматривая фигурку кошки с поднятым хвостом и линзой, закреплённой как раз под ним.
– Сумасшедшая, лучше сказать, – поправляет меня дед.
– Почему же сумасшедшая? Я бы сказал, необычная, – говорю я, взяв в руки модель самолёта без крыльев, но со страусиными ногами.
– Всё необычное – суть сумасшедшее, – торжественно заявляет старик, откашливаясь. Значит, мысль не окончена и я готовлюсь к очередной лекции.
– Я, мой дорогой, пришёл к выводу, что наш мир построен по принципу матрёшек, только вместо матрёшек – сумасшедшие дома, – старик покрутил пальцем у виска для ясности.
– Да, ладно вам! – машу я рукой.
– Именно так, сумасшедшие дома. Возьмём, например, мою комнату. Она сумасшедшая уже потому, что принадлежит мне. А в том, что я – двинутый, нет никаких сомнений, – он гордо тычет себя в грудь.
– Но… – пытаюсь протестовать я.
– Никаких «но»! Нормальных людей нет! И нечего спорить! Есть рамки, установленные церковными, уголовными и прочими законами. Оставаясь внутри этих рамок, люди называют себя нормальными. Однако, вот ведь какая штука получается: у каждого народа свои законы-рамки, у каждой веры свои законы-рамки, у каждого социального слоя то же самое. Непременно найдётся куча людей, с точки зрения которых я – абсолютно ненормальный дед. И я не буду с ними спорить, более того, я присоединяюсь к ним! Итак, я сумасшедший. И комната моя тоже сумасшедшая, мой ненормальный, в лучшем смысле слова, друг, – старик переводит дыхание и шумно пьёт. Я молча жду продолжения, крутя в руках пустую бутылку из-под водки с надписью: «Тебя больше нет, но память о тебе навсегда останется в моей печени».
– Идём дальше... В смысле, выходим из моей комнаты и попадаем в пространство дома, состоящего из десятков не менее сумасшедших комнат с не менее сумасшедшими, чем я, жильцами и, простите, абсолютно чокнутым персоналом. Или ты хочешь сказать, наш дом нормальный?! – строго хмурится старик.
– Не совсем, но всё же... – уклончиво говорю я.
– Повторяю в последний раз, никаких «но»!! – раздражённо повышает голос старик. – Натуральный, высокого качества, сумасшедший дом. Продолжаем. Из дома выходим на улицу, осматриваемся – и что мы видим? Что мы видим, кроме сумасшествия? Ничего! Из сумасшедших улиц состоит сумасшедший город. А из сумасшедших городов состоят сумасшедшие страны, набитые сумасшедшими людьми, продуктом деятельности которых является этот сумасшедший мир. Круг замкнулся. Всё. По-другому и быть не может, – довёл до логического конца старик.
– Да-а… – глубокомысленно тяну я, не зная, что ещё можно сказать.
– Вот тебе и «да-а», – передразнивает старик, усаживаясь перед окном. Сегодня на редкость тёплый, тихий вечер.
– Может быть, стоит прогуляться перед сном? – спрашиваю я. – Погода замечательная!
– Нет!! – резко обрывает меня старик. – Я останусь в комнате. В моей комнате. Чем меньше сумасшедший дом и чем меньше в нём людей, тем спокойнее. Ты, кстати, иди. Сегодня мне себя достаточно.

*** (... Ох, сестра, сестра)

... Ох, сестра, сестра, ну где же вы были?
Я вас жду уже минут... восемнадцать...
Всё в порядке, я же вижу, вы в мыле...
Вот, упал и захотелось подняться.
Что вы, что вы, я не ною, как можно?!
Спал отлично. Просыпался, но редко.
Ох, сестра, как неприятно жить лёжа...
Это что такое? Снова таблетки?
Да... пожалуйста, закройте окошко!
Ну и что, пускай в тени двадцать восемь...
Моё лето, понимаете, в прошлом,
У меня, сестричка, поздняя осень.
Все стареют по закону природы.
Я законы нарушать не умею.
Дети?.. Есть. Жена... была. Годы, годы...
Я лет семьдесят старел вместе с нею.
Телевизор не включайте, не надо...
Ежедневно то одно, то другое...
Вот, возьмите, это - торт шоколадный..
Вы спросили что меня беспокоит?
Беспокоит жизнь... Кому я тут нужен?
Надоело всё, за смертью скучаю...
Там, у столика, простите, две лужи.
Я себя разлил и кофе.. Случайно.

ПОРТРЕТ 10. Комната 222. Она. 86 лет.

Тихая, стеснительная, незаметная старушка. Всем всегда довольна, практически никогда ничего не просит. Целыми днями смотрит телевизор, безразлично, включен он или нет. То же самое происходит и с книгами.
Сижу, работаю с документами. Вдруг, подходит она и три раза извинившись просит помочь.
– Конечно! – говорю я. – Чем могу быть полезен?
– Понимаете, – мнётся старушка, – моя цепочка... Она очень старая, мне её муж подарил много лет тому назад. Почти такая же старая, как и я. Мне тогда двадцать лет было. Представляете? Мне когда-то было двадцать лет! Мы только познакомились, а он сразу с таким подарком. Я, помню, совсем растерялась, а мой муж… вы понимаете?.. он ещё не был моим мужем, мы только познакомились...
– Понимаю, – прерываю я старушку. – Вы мне тоже сразу понравились.
– Да?! – удивляется она. – Почему?
– С первого взгляда видно, что вы – хороший человек, – уверенно говорю я. – Так что с цепочкой?
– Порвалась, – печально говорит старушка. – Не могли бы вы её починить? Она мне очень дорога, мне её муж подарил когда-то. Я, конечно, сначала не хотела брать, а потом всё-таки взяла и на всё согласилась...
– Давайте посмотрим, что можно сделать, – я откладываю документы в сторону.
Она долго роется в сумочке и, наконец, извлекает простую серебряную цепочку. У цепочки разошлось одно звено, привести её в порядок – минута дела, нужно только аккуратно это звено поджать. Проблема в том, что поджать нечем, нужны маленькие плоскогубцы, а их нет. Можно, в принципе, и зубами, но как-то не хочется тащить эту цепочку в рот. Начинаю шарить по столам и шкафам, в надежде найти что-нибудь подходящее.
– Что вы ищите? – спрашивает старушка. – Может быть, я знаю?
– Вряд ли, – отвечаю я.
– А вы скажите, мало ли? Я всегда всё находила, если мой муж что-то терял, – настаивает она.
– Мне нужно что-нибудь твёрдое. Что-то, чем можно зажать вашу цепочку, – объясняю я.
– А! Поняла! – радуется она. – Сейчас-сейчас... Думаю, подойдёт.
Старушка ловко достаёт изо рта вставные челюсти.
– Вот, попробуйте этим. Они крепкие. Я их ещё при муже делала, а они до сих пор как новые. А муж умер. Лучше бы наоборот было.
Что сказать?.. А ведь починил я цепочку. Именно вставными челюстями и зажал. Как старушка меня благодарила! Стоит, в одной руке цепочку держит, в другой – челюсти и чуть не кланяется.

Вышивальщица

Вышивала я цветы,
Вышивала травы.
Всё, что видела кругом,
Всё легло на ткань.
Папа, мама у плиты
И сестёр орава.
Остро пахнет пирогом
И цветёт герань.
Вышивала я детей.
Дочку и сыночка...
Муж погибший и гробы -
Так себе узор...
А сегодня у дверей
Вышиваю точку,
Выметая из избы
Многолетний сор.
Что - то тянет на краю,
Не игла, а жало.
Нить моя оборвалАсь
На стежке простом...
Я всегда судьбу свою
Гладью вышивала,
Как же так, за что она
Вышилась крестом?

Портрет 11. Комната 217. Она. 91 год.

Она сама называет себя «бывшая».
Я – бывшая учительница, бывшая спортсменка, бывшая домохозяйка, бывшая садоводша, или садоводка?, бывшая... – загибает она пальцы. – Проще говоря, бывшая по всем параметрам. Всё у меня было, всё у меня в прошлом.
Эту старую женщину интересно слушать. Такая манера говорить, такая свежесть мыслей редко встречается. Всё время хочу увековечить её рассуждения, но как-то не получается, не успевается как-то... Хотя кое-что записать удалось. Вот, например, её размышления о любви: «Людей можно любить по-разному. А как же? Люди разные, а любовь одинаковая? Нет, так не пойдёт. Я бы даже сказала, людей нужно любить по-разному. Например живёт кто-нибудь на другой стороне земного шара. Может такое быть? Может... А у меня спрашивают: «Бабушка, ты любишь этого вот, который там живёт?». Я, конечно, могу сказать.., уверенно так сказать: «Само собой! Обожаю! Он такой замечательный! Ни разу мне ничего плохого не сделал. А это уже приятно.» Я могу так сказать, но это будет не то что неправда, а так, пустая болтовня. А я уже старуха, мне болтать некогда, мне доживать надо. Не отвлекаясь на глупости, сосредоточенно.
Можно любить несчастных... С ними несложно. Помог, и всё. Ну, в смысле дал милостыню или накормил. Или одежду подарил. Старую, ненужную... Сделал несчастного чуть более счастливым, точнее, чуть менее несчастным и хорошо. Их любят, скорее, ради себя. Очки набирают перед Всевышним. Такое часто бывает. И на меня такая любовь снисходила временами. И милостыню я давала, и бабке-соседке, она уже померла давно, продукты покупала, кофты дарила. Соседу-алкоголику занимала деньги безвозвратно... Это даже не любовь, скорее жалость. Но жалость тоже нужна человеку. В мире много жестокости, а жалости мало. Вот бы наоборот!
С родными и близкими – по-другому. Тут милостыней не отделаешься. Хотя, бывает и так. Бывает и отделаешься. Даже без милостыни.
Родители, например... У меня была замечательная мама и чудесный папа. Пока я была ребёнком, совсем маленьким ребёнком, не могла себе представить, как это, без родителей? Потом, чуть позже, появилась сила отталкивания. Есть же в физике сила притяжения и сила отталкивания.. Вот и с родителями так же. Ещё позже, сила отталкивания перевесила силу притяжения и я родителей чуть ли не возненавидела! Пубертатный период. Переходной возраст... Но потом всё стало на свои места. Конечно, я любила и , что важно!, продолжаю любить родителей,помню их, говорю с ними, а они мне даже как-будто отвечают, но любить их удобнее было на расстоянии. Трудно, знаете ли, иногда, выдерживать старческое, поучительное ворчание, дрожание рук, вставные челюсти в стакане, на журнальном столике. А этот старческий запах! А это вечное недовольство! Вроде и звонишь регулярно, и приходишь, продукты приносишь, готовишь-убираешь... Всё не так, все не вовремя... Большое терпение нужно для любви к родителям!
Мужа на расстоянии любить не получится. Я знаю, у меня был муж... То есть, если уж совсем честно, хочется, иногда, отдохнуть от благоверного. Особенно по молодости. Молодость – такое дело, трудноуправляемое. Само-собой, хотелось, если не чего-нибудь другого, то хотя бы просто покоя. С мыслями собраться, в доме прибрать, подруг повидать... И быстро-быстро назад, к нему, неродному, но близкому. Можно даже сказать, самому близкому. Потому, что он тоже не дурак, у него тоже желания имеются. Жаль, что он раньше меня ушёл. Хотелось вместе. Мы даже мечтали, что, мол, ляжем в кровать, возьмёмся за руки и хоп!, на небесах. Не получилось... Мы, кстати, так и сделали, легли, взялись... Только я проснулась, а он нет. Что ж... Не все мечты сбываются.
Можно любить друзей. Ну, типа, общие интересы, посиделки, путешествия и так далее. Взаимовыручка... Зависть.., как же без неё? Битые горшки... Без друзей скучно. Как бы ни было уютно в семье, а без друзей никак. Друзья, это – отдушина, свежий воздух.
И врагов можно любить. Близких врагов, знакомых. Это уже философия. До неё дорасти надо. Не у всех получается. Точнее, практически ни у кого не получается. Как же надо так продвинуться в мировосприятии, чтобы полюбить врага! Но прецеденты были. Одна моя знакомая без врагов не могла существовать. Они ей жизненную энергию давали. Раньше я смеялась, теперь понимаю. Ей, без врагов, жизнь однобокой казалась, неполной. Хромой, как она говорила... У меня и друзья были и враги... Хотя, по-большому счёту, не враги то были вовсе. И , по тому же счёту, не друзья. Скорее, приятели и недруги. Да, именно так. Приятели и недруги. Не осталось ни тех, ни других.
Легче всего любить детей. Своих, заметьте. Чужие дети часто раздражают. А своих любить приятно. Если только любовь настоящая.
В ненастоящей быстро запутаешься и сорвёшься. Наорёшь на малыша, по затылку хлопнешь. Ни за что. Просто настроение такое. Любя по-настоящему тоже наорать можно, но всё-равно, получится как-то не так обидно, не зло.
Дети, дети... Что может быть прекраснее маленького, живого комочка, присосавшегося к груди. У меня было много молока. Я кормила и кормила, а он всё ел и ел... А как он спал! Сопел и пускал пузыри. Морщил нос и поднимал брови. А этот рот домиком! Он даже, пардон писал красиво. Господи, да мы же все это делаем, вот только куда красота делась?! Ещё раз, пардон. Все, абсолютно всё умиляло. Первые шаги, яростное поедание куриной ножки беззубыми дёсенками. Помню, он ел кашу. Лицо, руки, стол, пол, одежда в каше, а мы с мужем стоим, смотрим и в ладоши хлопаем. Моя мама тоже так ела, бывало, когда болезнью Альцгеймера заболела. Страшно вспомнить! А детский сад! Первый утренник, белая рубашка, бант на шее зачем-то. «Мишка косолапый по лесу идёт» стоя на стуле перед гостями. Шишки, синяки. Корь, ветрянка. А первые звуки, выдавленные из скрипки. Бедная скрипка! Счастливые мы! Мы ходили в парк, он был в двух шагах от нашего дома. Весной мы трогали липкие почки, летом нюхали цветы, осенью шуршали листьями.. Зимой, разумеется, играли в снежки.. И бегали, носились как угорелые. Мы за ним едва успевали. Он рос здоровым мальчиком, наш сын. Здоровым и умным. И самым лучшим на свете. Мы очень любили его. По-настоящему любили.
Ах, как легко, как сладко любить своё дитя. Я знаю, что говорю. У меня был ребёнок...»

КОРОТКОЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ.

Десять лет я работаю в этом доме. Десять лет собираю эту портретную галерею. И, по закону природы, нет ей конца. Все стареют, по-другому не получается. И дай Бог всем красиво состарится. Это самая правильная цель жизни, по-моему. Красиво состарится, не стать обузой, не остаться одиноким, сохранить светлую голову и по возможности здоровое тело.
Мне нравится эта работа. Честно. Я долго себя в этом убеждал и наконец убедил. Бывший инженер, бывший вебдизайнер, ныне – медбрат. Тяжкая, надо сказать, работа. Зато, думаю, одна из самых благодарных. Никто из людей, не говоря уже о машинах, не скажет «спасибо» так, как говорят старики. Вот и работаю, меряю на себя их судьбы за «спасибо». За настоящее «спасибо».

*** (Ну что, друзья, как будем умирать?)

Ну что, друзья, как будем умирать?
Обычно-незаметно или как-то
особенно, со вкусом? Например
как слово «Бог» на кончике пера,
как виртуозная, азартная игра
на взлёте заключительного такта,
как полурезультаты полумер...
Мы, зная чем закончится наш путь,
боимся неизбежности ухода,
а надо бы готовиться к нему
как... скажем... к выдоху готовим грудь,
как после выдоха готовимся вдохнуть,
как старая, дубовая колода
готовится к топорному клейму –
у каждого свой срок, своя черта
(в истории один бессрочный грешник –
раб вечной жизни, скорбный Вечный Жид)...
Пока потеет зеркальце у рта,
пока нас радует земная суета,
пока функционируем прилежно
решим, друзья, вопрос: как будем жить?
Обычно-незаметно или как-то
особенно, со вкусом? Например
как в мареве пустынном миражи,
как у художника в руках карандаши,
как дождевое, звонкое стаккато,
как лошади безудержный карьер.
Мы знаем чем закончится наш бег
(закат определяется восходом).
Не нам решать "зачем?" и "почему?" -
дадим покой уставшей голове
(как весело звучит:"разумный человек"!).
Пора понять, что мы всего лишь ноты
на стане, так похожем на тюрьму:
у каждого свой срок, своя черта
Придёт старуха и шепнёт небрежно:
«ну что ж, мой друг, идём, тебе пора»...
Пока потеет зеркальце у рта,
пока нас радует земная суета,
пока функционируем прилежно
решим вопрос: как будем умирать?

Обычно-незаметно или как-то...