Я часто просыпаюсь от собственного крика. Бьюсь на койке, словно рыба, выброшенная на берег шальной волной, задыхаюсь и жадно ловлю перекошенным ртом прогорклый больничный воздух.

Хрип переходит в стон. Глаза застилает едкая туманная пелена. Мгновение – и солёные ручьи потоками устремляются по щекам, вымывая из глаз липкие тёмные клочья кошмарных видений. На туго перебинтованной груди медленно протаивают бурые пятна.

В такие минуты рядом всегда появляется Марк, сильными ладонями крепко сжимает мои содрогающиеся плечи и что-то говорит, говорит… Никогда потом не могу вспомнить его слова. Я вообще ничего не помню…

***

Тусклый желтоватый свет, белые стены приёмного покоя – моё первое воспоминание. Марка привезли вместе со мной, поселили в одну палату. Говорят, такое здесь случается редко. Статный седоватый врач долго листает мою карту, с лёгким удивлением смотрит на Марка и спрашивает утвердительно: «Ты ведь у нас ненадолго? Побудете ещё вместе?» Высокий худощавый Марк кивает так, словно речь идёт о чём-то само собой разумеющемся.

Он – необычный юноша: изящный, с тонкими, почти женскими, чертами лица, гривой пшеничных волос. Кто он? Как сюда попал? Время от времени пытаюсь разговорить Марка, но каждый раз он или отмалчивается, или уводит разговор в сторону.

Не знаю, сколько мы уже вместе. Время в больнице течёт совершенно иначе, по своим законам, а может, его здесь и вовсе нет. Тусклый свет, блеклые выцветшие краски, бесконечные коридоры с множеством дверей и палаты без окон, особый режим. Мысли мои часто путаются, словно в горячечном бреду, заплетаются в мохнатый клубок. Память возвращается медленно и неохотно, смутными разрозненными обрывками старой чёрно-белой киноплёнки. Никак не могу вспомнить своё имя. И всё кажется, будто зовёт меня кто-то – жалобно, издалека. Дежурный врач хмурится и говорит, что это скоро пройдёт, не успеют и Марка выписать. Что такое часто бывает в моём случае.

Но Марка не выписывают. Похоже, это всё больше беспокоит его.

Оберегает он меня неустанно: приносит из больничной столовой тёплую манку, которую врачи почему-то считают очень полезной, успокаивает и просит набраться терпения. Я плохо ориентируюсь в пространстве, всё плывёт и смазывается. Марк говорит, что ожоги на моём лице начинают потихоньку заживать, и только рана в груди не даёт покоя – ноет и кровоточит, особенно после кошмаров – падения в пустоту небытия, в котором тебя нет…

***

Здесь много тяжёлых больных, особенно – обгоревших и парализованных. Пожалуй, только Марк выглядит сравнительно здоровым; его боль затаилась на дне двух голубых озёр, которыми он видит насквозь отражение моей души.

Пациенты разговаривают друг с другом редко и неохотно, каждый погружён в собственные мысли. Да и какой из меня собеседник? Многие помнят о себе гораздо больше. А у меня есть только голос, зовущий то тише, то громче. Рассказываю о таинственном голосе Марку. Кажется, это его слегка огорчает…

***

Сегодня снова привезли двоих. Точнее, тяжёлого, сильно обгоревшего, сопровождает хмурый кряжистый субъект с недобрыми глазами-буравчиками. Санитары катят каталку по коридору, детина что-то втолковывает врачу. Успеваю подслушать обрывки разговора.

«Зачем ты его привёз?..»

«Положено – вот и привёз… А напарник дело в архив канцелярии сдаёт, по своему ведомству… шансов никаких…»

«…И в чём ещё только душа держится… в хоспис конечно…»

«… Эта братия живучая… да недолго ему уже… восемь пулевых…»

«Да, редкий случай… И чего они так за жизнь цепляются?»

«А за что им ещё цепляться?..»

Я уже знаю, что в больнице есть крематорий, примыкающий к крылу для безнадёжных больных, у которых ни единого шанса на выздоровление. Практично, что и говорить…

За следующим завтраком узнаю от Марка, что давешний пациент скончался и уже отправился в печь.

«Совсем обгоревший он был, как головешка, – мой сосед сокрушённо вздыхает. – Так весь в золу и вышел, ничего не осталось…»

***

Колода времени, проведённого в больнице, медленно и своенравно тасуется в моей многострадальной голове. Начинает казаться, что карты дней выпадают совершенно произвольным образом. Одни вызывают ощущение дежа вю, другие и вовсе противоречат здравому смыслу: вот я рассматриваю в зеркале почти зажившие шрамы, вот снова вижу в нём лицо со следами сильных ожогов, а врач успокаивает, что я вовремя успел, поэтому шансы на выздоровление неплохие. Лишь некоторые вещи остаются неизменными: непреходящие кошмары, уродливая рана на груди, зовущий голос, Марка по-прежнему не выписывают…

В нашу палату подселили новенького – тщедушного, заходящегося в кашле старичка с серым лицом. После каждого приступа на его землистых щеках выступают крупные пунцовые пятна. Представляется старичок Михал Митричем.

«Не берёг я себя никогда! – то и дело сокрушается он. – Хорошо ещё, сюда определили, может, подлечат… Спасибо старухе моей – просила, хлопотала. Эх, виноват я перед ней, дурень старый… Всю жизнь крепко обижал, а она – вишь, как…»

***

Калейдоскоп дней продолжает беспорядочно мельтешить. С большим трудом мне удаётся складывать из него осмысленную цепочку событий.

После тяжёлого приступа Михал Митрича от нас отселяют, поговаривают, что дела его совсем плохи, то ли в реанимацию перевели, то ли и вовсе в хоспис.

Мы с Марком снова остаёмся вдвоём. В который уже раз пытаюсь вывести соседа на серьёзный разговор: «Марк, ты вправду тоже совсем-совсем ничего не помнишь? Опять молчишь…»

«Ну, зачем ты? – в голосе Марка звучит неподдельная горечь. – О себе лучше подумай! Сколько изводиться будешь, рану бередить? Забудь, забудь обо всём, и о голосе, и о кошмарах. Ты учти, меня выпишут скоро; придётся тебе здесь только на себя да на врачей надеяться!»

«А ведь не выпишут тебя, Марк… – пронзает молнией внезапная догадка. – Пока звучит голос – точно не выпишут. И мы ведь с тобой вовсе не в больнице, верно?»

Сосед тяжело вздыхает и отводит глаза: «Пойми, мне нельзя врать! Это место называют по-разному. Но самое близкое определение – госпиталь. Госпиталь для душевнобольных…» – «Да, положение… Слушай, дружище, я конечно не представляю, как и во что мы впутались. Только чувствую: крепко мы с тобой связаны…. А давай… устроим побег? Если и пропадать, всё лучше – на воле».

Марк с удивлением и любопытством смотрит на меня.

«Ты не спеши отвечать! – добавляю торопливо. – Обдумай всё хорошенько, ладно? Но видишь сам, выписаться отсюда, похоже, можно только через крематорий!»

Улыбка Марка растягивается до ушей; впервые вижу его в таком настроении.

***

Выписывают Михал Митрича, в пух и прах разбивая мою крайне сомнительную версию о секретной подземной клинике для сумасшедших инвалидов. Не знаю, что сотворили местные эскулапы с нашим стариканом, который теперь буквально светится здоровьем. На минуту он заглядывает в нашу палату, неловко прощается:

«Ну, хлопцы, не поминайте лихом! – и немного смутившись, добавляет, глядя почему-то в мою сторону. – Парень… ну, просьба к тебе есть… Старуха моя шибко набожная… Где уж мне… Ты, того… сделай доброе дело, ладно? Как выпишут, поставь свечку за здравие. Анной её зовут…» – «Да когда ещё меня выпишут, Михал Митрич!» – «Выпишут, выпишут, не сомневайся! Пришла на тебя сверху бумага, парень, оформляют уже. Сам в кабинете главврача видел!»

Старик ещё больше смущается и почти бегом покидает нашу палату.

«Чудной старикан! – делаю вид, что не замечаю погрустневшее лицо Марка. – Можешь считать меня душевнобольным. Да так оно и есть, пожалуй... Я ухожу сегодня после обхода. В любом случае». – «Ты ничего не понимаешь! Если уйдёшь сейчас, неизвестно, как всё сложится! В каком состоянии ты попадёшь сюда в следующий раз? И попадёшь ли? Если бы не авария…» – «Авария? Вот оно что… Но, пожалуй, я не сильно обгорел…» – «В том-то и дело! Обгореть не успел, а вот накоптил уже изрядно…» – «Почему я почти ничего не помню, Марк?» – «Ты знаешь…» – «Потому… потому что… мне нечего вспоминать, да?»

Отчаянно напрягаю память. В голове проносятся смутные картинки, чьи-то светлые образы, солнечные воспоминания из детства. А ещё голос, который зовёт меня всё сильней. Остальное – пепел…

«Неужели я такой страшный человек, Марк?» – «Обычный… – пожимает плечами. – Непутёвый только и легкомысленный. В добре живёшь, а добра не замечаешь». – «Я… я бы потерял её, да?» – «Хуже. Ты бы её просто сжёг, заставляя выбирать между любовью к тебе и жизнью собственного сына – испепелил бы всё, что у тебя оставалось. И сам сгорел». – «Что… мне делать, Марк?» – «Ты знаешь…» – «Дырка в груди, она…» – «Сильно болит?» – «Сильно…» – «Это хорошо. Значит, не всё потеряно».

«Пусть возвращается… – в палате незаметно появляется седоватый заведующий отделением, ободряюще кладёт руку на плечо Марку. – Всё-таки мы неплохо подлечили его, у парня хорошие шансы на выздоровление».

***

Свет сменяется темнотой, а темнота – светом... Долго прихожу в себя… Открываю глаза…

Тусклая желтоватая лампа под потолком, белые стены. Меня куда-то везут на каталке. Мимо неспешно проплывают больничные койки. Возле одной из них суетится молоденькая медсестра и плачет пожилая женщина в чёрном платке. На койке старик. Спокойное умиротворённое лицо. Михал Митрич…

Из коридора доносится шум, крики: «Куда ты? А ну, постой! Да в палату, в палату его везут, дурёха! А ты что подумала?»

Слышу скрипучий голос пожилой санитарки: «Да пусти ты её! Пятый день девка из-за этого дурака убивается! Ишь ты, вернула его всё-таки… А говорили – не выкарабкается; машина вдребезги была…»

Надо мной склоняется до дрожи знакомое лицо – самое прекрасное на свете, с растёкшейся и размазанной тушью, заплаканными опухшими глазами…

Чувствую на своей груди ласковые и такие родные ладони. Машинально вскрикиваю. Но вместо привычной боли по телу разливается невероятное тепло, которое невозможно описать словами. Знаю совершенно точно, что подобного я никогда не испытывал до и никогда не смогу испытать после – с кем-то другим.

Силюсь сказать что-то самое главное… Но я ещё слишком слаб. Единственное, что удаётся в конце концов прошептать: «Давай… назовём его… Марк…»

Вижу сердцем: по правую сторону больничной каталки стоит он – ангел-хранитель. И смущённо улыбается.

---

Задание дуэли:
Тема "Сосед".
Срок: до 1 сентября (23:59 мск)
Объём: до 10 тысяч знаков, считая пробелы.