4

    Мои мысли крутились вокруг предложения Геннадия Григорьевича, и чем больше я об этом думал, тем сильнее оно меня притягивало. Литературный сайт конечно доброе дело. Друзья, знакомые хвалят, ругают, советуют, но на фоне мерцания монитора всё это выглядит кукольным театром. А хочется живого общения, чтоб по-настоящему, без прикрас, глаза в глаза. Чтоб не только цвет присутствовал, но и звуки, и запахи. Эмоций хочется – открытых, осязаемых.
Как в жизни. Я налил в чайник воды, поставил на плитку. Старая электрическая плитка, купленная за триста рублей на мелочёвке, работала исправно. Пока я резал хлеб и сыр, она вскипятила воду. В одну руку я взял чайник, в другую кружку и тарелку с нарезкой, кивнул Муське:
    — Пойдёшь в беседку? Варенья не обещаю, рыбы тоже, зато свежего воздуха сколько угодно.
    Муська не пошла. При слове «рыба» она вроде бы встрепенулась, но после фразы о воздухе обдала меня таким холодным взглядом, что я едва не замёрз. Ладно, один.
    Я вышел на улицу. Хорошо. Воздух здесь и вправду свежий, не морской бриз, конечно, но и не загазованный, как в городе. Я усмехнулся: как в городе. Сколько времени прошло, уже почти два месяца, а я по-прежнему не могу привыкнуть к тому, что Пужаны тоже город. Пусть маленький, пусть невысокий и пахнущий иногда сосновой хвоей, но всё же город. Из своего окна я вижу гуляющих по дороге кур, а если забраться на крышу, то вижу лес. Смешно. Город в лесу. Нет, не правильно – лес в городе. Странное сочетание, и почти такое же несуразное, как, например, зима в небо.
    Я насыпал в кружку заварки, налил кипятку, положил на хлеб кусок сыра. Сегодня четверг, сегодня я пойду в литературный клуб, и буду читать незнакомым людям свои рассказы. Удивительно: всего несколько дней назад я был противником всех этих литературных посиделок, а сегодня горю желанием пойти на них. Горю и боюсь. Нет уже былых предубеждений о местечковости и кулуарности, но появился страх – вдруг не поймут, вдруг не оценят…
    — ЗдорОво живёшь, хозяин.
    Я едва не подавился бутербродом. Когда человек привыкает жить один, он забывает, что рядом находятся другие люди, которые вполне бесцеремонно могут влезть в его одиночество. В квартире от таких бесцеремонностей легко отгородиться железной дверью, в собственном доме, увы, не получиться, потому что калитку может отворить каждый. Сейчас это был Лёха.
    — И тебе не хворать, сосед. Чаю?
    — Нет, спасибо.
    Лёха подошёл ближе, оглядел беседку.
    — Аркашка правил?
    — Он.
    — Аркашка может, да, - Лёха постучал ладонью по новому столбику, словно проверяя его на устойчивость.— Слышь, Ром, я чего зашёл-то. Ты завтра подходи ко мне часиков в три. Мы тут с мужиками немножко собираемся – банька там, шашлык. Нормально будет. А то живём через дорогу, а друг друга почти не знаем. А банька у меня хорошая, по белому.
    Банька, шашлык? Заманчиво, но… Идти не хотелось, и не потому что я до сих пор относился к Лёхе с настороженностью – не съест же он меня в самом деле, правда? – просто две незнакомые компании за одну неделю это слишком. Местных литераторов я ещё как смогу пережить, но застолье дальнобойщиков будет перебором. Поэтому я пожал плечами:
    — Да я уж в тазике привык.
    — Тазик бане не замена. Ты когда-нибудь в бане был? Не в этих ваших саунах, а в бане?
    В общем-то, был, давно, когда в ПТУ учился. Отправили нас в колхоз на картошку, а условий жизни никаких, и чтоб помыться, приходилось договариваться с деревенскими жителями. Они не отказывали, но взамен просили помочь с уборкой им. В итоге получилось, что на деревенских усадах мы работали чаще, чем на колхозных полях. Ну да не это главное. Однажды желая поддать парку, я плеснул ковш воды куда-то не туда, и меня так ошпарило, что с тех пор ходить в баню я зарёкся.
    — Был. Но, знаешь, слишком уж там жарко…
    — Жар костей не ломит! – сказал Лёха и засмеялся, видимо, думая, что сказал что-то потешное или новое. Я тоже улыбнулся, но скорее из стадного инстинкта, чем из вежливости. Когда кто-то громко смеётся, губы сами собой растягиваются в ухмылке.
    — Договорились, - отсмеявшись, заявил Лёха. – Жду тебя. А шашлык будет – ты таких не пробовал. У меня Люська готовит – вах!
    То, что жена его Люська готовит – вах! – я знал прекрасно. Ветер время от времени доносил до моего дома благоухание борща или пирогов, и тогда я тяжко вздыхал, глотал слюну и вспоминал мамины обеды… От этих мыслей в животе заурчало; я посмотрел на недоеденный бутерброд и спросил:
    — Что за праздник хоть?
    — День водителя. Завтра пятница, - подмигнул Лёха.
    Да, это повод, пятница для водителей святое. Ну что ж, придётся сходить. Ох, быстро он меня уговорил. Что-то в последнее время я стал очень податлив на уговоры, сначала Геннадий Григорьевич, теперь вот Лёха, а Муська так вообще вертит мной как хочет. К чему-то всё это приведёт.

    Я положил ноутбук в сумку и отправился на улицу Вокзальную тринадцать. Проще и быстрее было доехать на автобусе, но я решил: куда торопиться? Выйду пораньше, пройдусь по улочкам не спеша. Время вечернее, солнышко спустилось к тополиным верхушкам, спряталось среди веток. Бабушки выбрались под окна на лавочки, детишки жуков гоняют, собаки гавкают – идиллия. Попробовал развернуть в голове картину, создать образ, может, мысли какие придут для нового рассказа. Не получилось. Протарахтел трактор, обдал меня вонючим выхлопом, утопил идиллию в дыму. Я закашлялся, плюнул со злости: лучше бы на автобусе поехал.
    Добравшись до библиотеки, я постоял немного, посмотрел на часы – начало седьмого. Наверное, уже собрались. Сердце, всю дорогу молчавшее, начало стучать коротко как хронометр: тук-тук-тук-тук. Я приложил ладонь к груди, утихомиривая этот бой, сделал несколько глубоких вдохов. По вискам потекло, под мышками взмокло. Господи, на кой хрен мне это надо?!
    Поднялся на крылечко, толкнул дверь, вошёл.
    — Вы куда?
    Передо мной стояла невысокая старушка в полинявшей кашемировой кофте и в суконной юбке до пола – этакая модница из семидесятых. Секунд десять она щурилась на меня, потом поднесла к глазам очки и всплеснула руками.
    — Ой, так вы, наверное, Роман! Геннадий Григорьевич говорил, что вы придёте. Рады вас видеть, очень рады. Проходите, пожалуйста, вперёд до конца коридора и потом направо, там открыто.
    Старушка, видимо, не доверилась моей природной смекалке и в довесок к словам показала рукой, куда следует идти, я кивнул в знак благодарности и пошёл в указанном направлении.
    Я ожидал увидеть нечто вроде актового зала, где главные приметы – невысокая сцена и сплошные зрительские ряды. Ничего подобного. Скромное помещение, два десятка стульев свободно расставленные веером от стен к центру, портреты классиков. У задней стены микрофонная стойка и ваза с цветами на журнальном столике. На окнах тюлевые занавески, перетянутые зелёными ленточками. Можно подумать, я попал на утренник в детский сад, только вместо малышей собрались взрослые дяденьки и тётеньки. Кто-то сидел, кто-то стоял у окон, две дамы ягодного возраста шептались возле столика, одна из них показалась мне знакомой. У двери спиной ко мне стояла девушка, слегка облокотившись плечиком о косяк. Тонкая, изящная, тёмные волосы собраны на макушке в хвост. Я поздоровался и она обернулась.
    Большие ярко-голубые глаза, губы полные и чуть приоткрытые…
    — В такой глуши и такая красота! – не смог удержать я восклицания.
    И осёкся. Вполне невинная фраза в иной ситуации способная вызвать улыбку и даже дать начало сближению двух человек, прозвучала как самая настоящая пошлость. Я осознал это сразу, потому что глаза незнакомки наполнились пренебрежением и сделали эдакий жест: взгляд сначала как бы приподнялся разочарованно, потом совершил полукруг налево и опять вернулся ко мне, при этом голова слегка качнулась... Эта девушка знает себе цену и знает, какое впечатление производит на мужчин. И мужчины её уже порядком допекли. Я покраснел: сказал так сказал, вот до чего доводит увлечение comedy club.
    — Извините, - потупился я и, чувствуя, что теряюсь, спросил. – Извините, вы тоже пишите?
    Очередная глупость, но она следовала из предыдущей и была предсказуема. Девушка помолчала, может быть думая, стоит ли отвечать такому дураку, и всё же ответила:
    — Предпочитаю читать.
    Я выдохнул и ухватился за её ответ как за соломину.
    — Читатель? В наше время это редкость.
    — Ну а вы, надо полагать, писатель.
    Она говорила легко, с вызовом, с насмешкой, едва ли не издеваясь надо мной, но голос её хотелось слушать.
    — В некотором роде. Хотя мне больше нравится именовать себя «литератор». Старомодно, но в моём понимании писатель – это тот, кто зарабатывает на жизнь писательством. Пишет все эти бестселлеры и прочее. А я не зарабатываю, поэтому я – литератор.
    — Оригинально.
    — Что вы, какая оригинальность. Обычная дань реальности. Мне бы возможность, так я слово «писатель» вовсе запретил. Что оно, по сути, означает? Что человек что-то пишет. Но, извините, на заборе тоже пишут. Поэтому я бы вернул исконно русское название «сочинитель». Сразу понятно – человек сочиняет.
    — А на заборах не сочиняют?
    Я оценил её иронию.
    — На заборах уже констатация свершившегося факта, к сочинительству это не имеет никакого отношения. То же самое можно сказать в адрес некоторых журналов и газет, особенно настенных.
    — Интересное мнение. А где вы учились?
    — Учился?
    — Ну да. Школа, институт.
    Я уже начал было возвращать себе былую уверенность, но своим вопросом она поставила меня в тупик. Где я учился… У меня весьма богатая учебная биография, начиная от детского сада и заканчивая моей любимой пожарной охраной, но ни одно из образовательных учреждений я не закончил. Хотя вру: армейскую школу я прошёл до конца – все два года.
    — Ну… в школе, допустим, учился. Это имеет значение?
    — В общем-то, нет, если не учитывать того, что вот уже пять минут вам делают знаки, а вы не замечаете. Невнимательный вы были ученик.
    Она кивнула в сторону стульев. В первом ряду у окна, полуобернувшись к нам, сидел Геннадий Григорьевич и лёгкими жестами руки пытался привлечь наше внимание.
    — Может быть, он вам? – предположил я.
    — Нет, поверьте. Мне бы он делал другие знаки.
    Брови мои сдвинулись к переносице: какие другие? – а в груди шевельнулась ревность. Но я тут же погнал все чувства прочь – что мне за дело до чужих отношений?
    — Что ж, нельзя заставлять ждать редактора газеты, особенно если у тебя есть на него планы.
    Она улыбнулась, но промолчала, а я так и не понял, насколько она оценила мою очередную глупость.
    Лавируя между стульев и уворачиваясь от обращённых ко мне вопросительных взглядов, я добрался до Геннадия Григорьевича.
    — Знал, что вы придёте, - сказал он и указал на стул рядом. – Садитесь. Специально для вас занял.
    Я сел. Вопросительные взгляды продолжали меня ощупывать, и от их настырности мне стало неловко. Не люблю взгляды на себя, они сковывают и заставляют нервничать. Я положил на колени сумку с ноутбуком, забарабанил по ней пальцами, чувствуя, как потихонечку начинаю утопать в раздражении; ещё немного и утону совсем, но Геннадий Григорьевич спас меня. Он встал, поднял руку, призывая к тишине, хотя зал и так выдерживал молчание, и произнёс:
    — Друзья мои, внимание! Хочу представить вам гостя нашего клуба: Роман Нелюбович. Прошу, как говориться, любить и прочее. Повестка сегодняшнего дня остаётся прежней, но если останется немного времени, мы с удовольствием послушаем его произведения.
    Раздались лёгкие хлопки, и взгляды из вопросительных перешли в разряд оценивающих, особенно со стороны женской половины собрания. Я посмотрел в сторону двери. Моя удивительная незнакомка разговаривала с молодым мужчиной. Высокий, элегантный, на шее чёрный платок, узкие расширенные книзу брюки, ботинки с удлинёнными носами – совершенный декаданс прошлого века. Мужчина сложил руки на груди, именно сложил, а не скрестил, и, разговаривая, обводил зал взглядом. На миг наши глаза встретились и словно споткнулись друг о друга. Он вздрогнул и быстро отвернулся, а я почувствовал слабость, собственную слабость… или даже ущербность. Я не понял, откуда взялось это чувство, потому что до этого оно никогда ко мне не приходило.
    Странное ощущение, очень странное. И очень сильное… У кого-то, кажется, у Луиса Ламура я встретил необычную фразу: «наступить на собственную могилу». Много раз я задумывался над ней, но понять, что бы это могло значить, не смог. Какие чувства должен испытывать человек, который наступает на могилу – на свою могилу? И вот сейчас, мне кажется, я это понял. Нет, это не предчувствие смерти, более того, к смерти это никакого отношения не имеет. Но что-то всё-таки умерло, как будто большой кусок жизни превратился в прошлое.
    Я встряхнулся, опять ерунда в голову лезет. Всегда так: если не могу объяснить себе что-то, начинаю придумывать разную чушь и пытаться оправдать её с точки зрения философии.
    Я вернулся взглядом к журнальному столику. Одна дама удалилась, вторая подступила к микрофону.
    — Приветствую всех кого ещё не видела, - заговорила она улыбаясь. – Отдельное «здравствуйте» нашему гостю, а в дальнейшем, надеюсь, постоянному участнику клуба и, пожалуй, начнём. Итак, заявленная в прошлый четверг тема сегодняшней встречи: «Человек на фоне природы». Немного обозначу рамки. Как мы договаривались, это не должно быть некое единение творца с творением или какое-то содружество, но оба должны присутствовать. Кроме того к природе могут относиться не только какие-либо явления, но и её составляющие, например, животные. Не простая, на мой взгляд, тема, однако, что выбрали, к тому и обязаны прийти. А первым на суд клуба выйдет, конечно же, наш любимый поэт Илья Герасимов. Илья, прошу вас!
    Раздались дружные аплодисменты. Я так понимаю, абы кому люди хлопать не станут, поэтому тоже несколько раз ударил в ладоши, и приготовился слушать.
    К микрофону вышел мужчина с платком на шее. Ну да, кто же ещё. Он более всех в этом зале походил на творческого человека; стиль в одежде, в манере держаться выделяли его среди присутствующих и не оставляли сомнений в его приверженности к Евтерпе. Готовясь читать, левую руку он поднёс к лицу, а правую отвёл в сторону и несколько раз погладил воздух. Наверное, он так себя настраивает. Потом, настроившись, начал…

    Разъеденными жёлтыми краями
    Спешит на полдень белый небосвод.
    А я как в детстве, разводя руками,
    Читаю ветру Гёте перевод…

    По спине поползли мурашки: белый небосвод с разъеденными жёлтыми краями? А герой что там делает? И что за рифмы: краями-руками, небосвод-перевод. Это шутка такая?
    Я обернулся к залу. Не может быть, что это слышу только я, другие тоже должны слышать, потому что… потому что, это как минимум громко. И совершенно безграмотно! Такое нельзя декламировать ни со сцены, ни в малых залах, ни даже в грязных подворотнях. Почему никто не топает ногами? Ладно я, человек новый и не знакомый с местными правилами должен проявить поначалу такт, но сидящие здесь люди – они просто обязаны хотя бы возмутиться… Нет?
    Я посмотрел на Геннадия Григорьевича. Предупреждая мой вопрос, редактор поднёс палец к губам: тихо. Хорошо, не буду, скажите только…И тут все зааплодировали. Все – значит я тоже. Я не сразу поверил в это, потому что такому аплодировать нельзя, но нет, стадный инстинкт поборол разум и сработал на автомате. Мне стало стыдно. Я опустил голову и больше не пытался что-либо сказать.
    Собрание продлилось часа два. Выступили ещё несколько человек, кто со стихами, кто с прозой, и лучше бы я ничего этого не слышал. Каждое выступление горячо и долго обсуждали, искали ошибки, соответствие теме. Не хочу сказать, что всё было очень плохо, нет, но безыскусно и однообразно – факт. Под конец выступила ведущая, видимо, решила удивить присутствующих своим творчеством. Я не особо вслушивался в то, что она читала, пока не начал ловить себя на мысли, что читаемый текст ложится на душу… бальзамом. Речь в рассказе шла о собаке; тема не новая и порядком избитая, но подишь ты… Я выпрямился, подался вперёд. Слова текли плавно…

    …Обыкновенно вечерами хозяин уезжал куда-то и увозил с собою гуся и кота. Оставшись одна, Тётка ложилась на матрасик и начинала грустить… Грусть подкрадывалась к ней как-то незаметно и овладевала ею постепенно, как потёмки комнатой. Начиналось с того, что у собаки пропадала всякая охота лаять, бегать по комнатам и даже глядеть, затем в воображении её появлялись какие-то две неясные фигуры, не то собаки, не то люди, с физиономиями симпатичными, милыми, но непонятными; при появлении их Тётка виляла хвостом, и ей казалось, что она их где-то когда-то видела и любила… А засыпая, она всякий раз чувствовала, что от этих фигур пахнет клеем, стружками и лаком…

    Ведущая читала Чехова.
    От восторга меня заколотило; я снова ожил, повернулся к Геннадию Григорьевичу. Он опять приложил палец к губам, но меня распирало:
    — Вы понимаете, что она сделала? Вы понимаете? – зашептал я. – Она всех их умыла. Она всех их умыла!
    Геннадий Григорьевич знаком показал мне, дескать, понимаю, но разговоры потом. Согласен, потом. Однако не утерпел, спросил:
    — Кто эта женщина?
    На этот раз Геннадий Григорьевич обошёлся без знаков.
    — Мария Александровна, заведующая библиотекой. И моя жена.
    Так вот почему она показалась мне знакомой. Я видел её фотографию на столе в редакции, только на фото она лет на двадцать моложе. Теперь всё понятно, и этот трюк с рассказом тоже.
    Когда всё закончилось, я встал и украдкой посмотрел в сторону двери. Девушки не было, ушла. Поискал глазами чёрный платок – его не было тоже. Что ж, время позднее, кто-то должен проводить слабую женщину домой. Жаль, что не я.
    — Составите компанию? – спросил Геннадий Григорьевич. – Марии Александровне надо кое-что подготовить к завтрашнему дню, не хочу ей мешать. Пройдёмте на улицу?
    Торопиться было некуда, Муська так рано меня не ждала, она вообще меня не ждёт, если у неё есть корм в миске, поэтому я согласился. Мы вышли на улицу, спустились с крылечка на тротуар. Только-только зажглись фонари. Она стояли друг от друга не так часто, как в городе, но светили не менее ярко, и бабочки летели на их свет так же уверенно.
    Геннадий Григорьевич достал пачку сигарет, протянул мне. Я отказался.
    — Спасибо, бросил.
    — А я вот… не хочу.
    Он достал сигарету, прикурил.
    — Вижу, вы разочарованы.
    Я кивнул. Говорить о прошедшем собрании не было никакого желания, я действительно был разочарован и опустошён, но на меня вдруг словно накатило:
    — Геннадий Григорьевич, как вы считаете, они действительно ничего не понимают – все эти члены клуба? Или претворяются? Ведь это не стихи. Это даже близко не стихи! Мне бы хотелось сказать жёстче, но тогда уже матом. Они что, в школе не учились? Не читали Пушкина, Лермонтова? Я же помню, как нас заставляли. Онегин, например: Мой дядя самых честных правил. Или: Но к ней Онегин подошёл и молвил… Да много всего! И разницу между стихами и хренью – её же видно! Или вот Есенин, Бродский, да бог с ним, Евтушенко! Они что, не читали их?
    Геннадий Григорьевич прищурился.
    — Не любите Евтушенко?
    — С чего вы взяли?
    — Ну как же: «и бог с ним». Подобные вставки в речь просто так не попадают.
    — Да… не то, чтобы не люблю… У каждого свой вкус. Мама моя им зачитывается. Да и знакомые некоторые тоже. А я вот как-то больше к классике тянусь. Современные поэты тоже нравятся, особенно Игорь Царёв, но классика… знакомее что ли.
    — А прозу?
    — Что «прозу»?
    — Прозу чью предпочитаете?
    Я выдохнул.
    — Так же, наверное. Куприн, Чехов, дядя Гиляй, Ремарк, Бунин. Многих читал, кого-то через силу, кого-то с удовольствием, но след в душе остался.
    — И, наверное, не только в душе?
    — Вы о чём?
    — Почитал я ваши рассказы. И повесть там у вас небольшая. Есть некоторые вопросы, пожелания.
    — Например?
    Я приготовился выслушать, чего такого хорошего и чего такого плохого с точки зрения редактора есть в моих рассказах, но Геннадий Григорьевич на критику оказался скуп.
    — В целом мне понравилось. Понравилось. Посмотрю, что можно напечатать. Уже есть намётки. На гонорар, кстати, не рассчитывайте. Мы издательство малобюджетное, лишних денег не имеем, поэтому авторские гонорары выдаём исключительно бесплатной подпиской на три месяца. Устраивает?
    — Вполне. Печатайте по одному рассказу каждый квартал, чтобы обеспечить мне полногодичую подписку, и наша дружба никогда не иссякнет.
    — А вот и я, заждались? – на крыльцо вышла Мария Александровна. Она навесила на дверь хозяйственный замок, щёлкнула ключом. Замок слабенький, такой сковырнуть – дел на две секунды.
    — Вы, гляжу, воров совсем не боитесь, - сказал я.
    — А чего их боятся, - откликнулась Мария Александровна. – У нас кроме книг воровать нечего. А и украдут не страшно. Хоть к литературе приобщатся.
    Она взяла мужа под руку, и мы пошли по улице в сторону вокзала. Залаяла собака, ей принялась вторить другая. В уши начали гундосить комары, где-то впереди завёлся мотоцикл. Прогудела вечерняя электричка, загрохотала колёсами по рельсам. Как, наверное, неудобно жить у железнодорожных путей и слушать ночами проходящие поезда.
    Перед зданием вокзала мы расстались. Я остался ждать автобус, Арбатовы пошли дальше. Они жили недалеко, где-то у рынка или за ним. Геннадий Григорьевич пожал мне на прощанье руку и просил завтра с утра зайти в редакцию, а Мария Александровна сказала, что очень рада нашему знакомству, я ответил, что это чувство взаимно.