Служить в армии я не хотел. Абсолютно. И не собирался. Благо, в восьмидесятые годы в Ленинграде военная кафедра отсутствовала только в двух из более, чем сорока ВУЗов. Но судьба распорядилась по-иному. Всё-таки, кому суждено быть повешенным... короче, загремел я на “срочку” в соответствии с правилом: “Если хочешь стать солдатом — обложи декана матом”. Мне уже исполнилось двадцать лет, когда две прямые — я и армия — казавшиеся до этого параллельными, всё-таки пересеклись, но не в бесконечно удалённой точке, а на ГСП — Городском Cборном Пункте для отправки в армию. Был уже декабрь; совсем рядом, на расстоянии пяти остановок метро, а на самом деле — в другой жизни, остались зачётная неделя в институте, жена-однокурсница и беспечность молодого повесы. Впереди была новая, непонятная, неизвестнная своими законами, а потому до холодного пота страшная, жизнь.

ГСП располагался в Доме Культуры. Нас там находилось человек пятьсот неестественно бодрящихся, явно пребывавших в стрессовом состоянии парней. После нескольких часов выматывающего сидения в зале пронёсся слух: “Покупатели приехали!” Я тогда ещё не понимал, что это означает, но душу скрутило ощущением бессилия, страха и унижения... Как же так? Мама меня рожала, растила, в школу водила, я делал всё, что положено молодому cтроителю коммунизма: хорошо учился, сдавал макулатуру и металлолом, в положенный срок стал пионером-комсомольцем, был участником районных олимпиад, даже донором крови был... и всё это для того, чтобы сейчас меня кто-то купил? Кто?

Мы сидели в зрительном зале, на сцене были установлены столы, за которыми расселись несколько человек в военной форме. Обложившись папками с личными делами, “покупатели” какое-то время внимательно изучали их. Отобрали около двадцати папок и стали вызывать кандидатов на собеседование. Вызвали и меня. Беседовал молодой, почти ровесник, лейтенант. Сначала он задал вопрос, явной целью которого было убедиться в том, что я не окончательный дебил. Удовлетворившись ответом, он переключился на спортивные достижения. В личном деле была информация о сдаче норм ГТО, но этого оказалось не достаточно. C дотошностью начинающего следователя он вытягивал всю подноготную: результаты на стометровке, трёх километрах, количество подтягиваний, отжиманий. Наконец, успокоившись, он передал меня в руки старшего — майора. Тот несколько минут молча буравил меня взлядом, а потом спросил:

— Сынок, ты знаешь, почему мы призываем тебя, не дав доучиться?

Замаячила какая-то тень надежды... а вдруг?... может, сейчас всё образуется и меня отпустят домой. Я, изобразив на лице муки тяжкого раздумья, ответил отрицательно. И майор горько и даже как-то ласково, с лёгкой укоризной, произнёс вполголоса, изображая конфиденциальность: “В связи с осложнившейся международной обстановкой...”

Так начались два года, в течение которых довелось не понаслышке узнать, что такое грязь, подлость, звериная жестокость, грубость и бессердечие, непроходимaя тупость, дружба, мужество, сострадание, доброта, сила духа и много чего ещё, присущего венцу творения Господа.
 
Служба моя разделилась на два примерно равных по времени этапа. Первый из них сопровождался головокружительным взлётом в армейской карьере. Я был опрятным, подтянутым, несуетливым даже на первом году службы солдатом. Через полгода получил лычки, сдал на “отлично” все нормативы, был награждён значками “Специалист 2 класса”, “Парашютист-отличник” и “Воин-спортсмен”. Меня назначили ротным политинформатором, а эту должность, как известно, доверяли самым ответственным и толковым бойцам. Это дало мне два-три часа относительно свободного времени дважды в неделю (у других солдат на первом году службы его не было вообще). И, наконец, передо мной замаячили синекуры наивысшего успеха, возможного в то время — мне предложили вступить в Партию. Естественно, Коммунистическую, другой тогда просто не было. Дело в том, что по разнарядке среди рядового и сержантского состава должно было быть два коммуниста. Один из них уже подлежал демобилизации и в его обязанности входило подготовить себе замену. Выбор его, конечно же, пал на меня. Я упирался, отнекивался, мотивируя тем, что пока не достиг необходимого уровня совершенства, но солдат-коммунист считал, что я просто излишне скромничаю. Даже замполит при взгляде на меня стал менять свою обычную маньячно-иезуитскую улыбочку на довольно неприятное интимно-дружеское ощеривание. Казалось, не миновать мне счастья. Воронка успеха уже втянула меня в своё капризное жерло и закружила в бешеном вращении на пути к карьерному Олимпу. Но именно в этот момент что-то во мне надломилось. Я смертельно устал быть хорошим. Как-будто маятник достиг своей наивысшей точки и начал движение обратно. Это выразилось в следующем:

1. Мой облик утратил молодцеватость, голос потерял задор при исполнении строевой песни, сапоги и бляха перестали радостно сиять, т.к. я всё чаще стал пренебрегать их чисткой.
2. Вообще перестал готовиться к политинформациям, нёс на них какую-то абстрактную отсебятину, и в конце концов был отстранён от исполнения сей важной обязанности.
3. Потерял комсомольский значок и не прикладывал никаких усилий для покупки нового.
4. И, наконец, когда мы были в Петрозаводске, я напился в увольнении и самовольно уехал на поезде домой.

Это был крах. Фактический и окончательный. Мне дали семь суток губы, заставили сбрить жидкие юношеские усы и разжаловали в рядовые. Процедуру разжалования провели публично, с помпой, торжественно — на плацу перед построенным батальоном. Я даже в какой-то момент почувствовал себя вольнодумцем девятнадцатого века, подвергшимся гражданской казни. Разве что шпагу над головой никто не переломил — за отсутствием оной. Комбат долго и нудно, явно выполняя заказ замполита, который пребывал в шоке от моего предательства, клеймил и изничтожал меня морально. А затем развлек весь личный состав, схватив меня за лычку и начав вращать вокруг себя в попытке её сорвать. Я болтался, как после отделения из АН-12 во время прыжка, пока комбат не вырвал её вместе с погоном. За это время замполит озадачил дежурного принести ножницы, и вторую лычку мне уже аккуратно срезали. Это и было крайней нижней точкой колебания маятника. Я успокоился, перестал метаться и копаться в себе, спокойно дослужил и демобилизовался живым и здоровым. А маятник с тех пор — только вверх (тьфу-тьфу-тьфу).