Я родился и рос обычным ленинградским мальчиком — анемичным, интеллигентным, склонным к непредсказуемым хулиганским выходкам. В полной мере испытал все свойственные ленинградцам дефициты: фруктов, солнца, тепла и игрушек. В положенный срок переболел ветрянкой и свинкой. Как все ленинградские дети был подвержен ежезимним ангинам, ОРЗ с различными осложнениями, ежелетним лишаям-блохам, да ещё и картавил до шести лет. Единственное, чем я не болел — это всякими фобиями: русо-, юдо-, клаустро-… Но в двадцать девять лет подцепил-таки одну из них, причём довольно нехарактерную для жителей крупных городов — демофобию.

Дело было 19 августа 1991 года. Часов в 5 вечера по ленинградскому телевидению к горожанам обратился мэр Собчак, призвав их приехать на площадь перед Мариинским дворцом, в котором находился Ленсовет, и принять участие в его oбoронe от войск путчистов-гэкачепистов. Он сказал, что из авторитетных источников стало известно о готовящемся штурме Белого дома в Москве и Ленсовета в Ленинграде. И даже сообщил мужественным голосом с чуть пробивающимися нотками трагизма, что, мол, его, Собчака, приказано в живыx не ocтaвлять. Для осуществления этой задачи в направлении города выдвинулся сводный батальон 76-ой (Псковской) дивизии ВДВ, который к вечеру должен был прибыть на площадь и утопить в крови молодую российскую демократию.

И тут я задумался. Реформы Горбачёва лишили меня возможности работать по специальности, т.к. она была связана с оборонной прoмышленностью, которую Михайло Сергеевич благополучно загубил. Но я нашёл себя в другой сфере и жил, в общем, неплохо. Очень импонировало то, что людей перестали загонять на всяческие собрания и грузить идеологией (хотя в детском саду, который посещал мой сын, до девяносто второго года висела “Памятка родителям”, в которой вторым пунктом после напоминания о важности соблюдения правил общей гигиены указывалось на необходимость “прививать ребёнку любовь к В.И. Ленину”).

Ну и, конечно, подкупал ставший свободным доступ к информации. Да и вообще, казалось, что люди вот-вот избавятся от пресса насильственной идеологии, выпрямятся во весь свой скрываемый рост, расправят могучие плечи, откроют друг другу прекрасные лица, и побредут к светлому будущему, ведомые благородными помыслами и такими же вождями.
Короче, я решил встать под знамёна Собчака и засобирался на площадь. Сын был на даче с дедушкой и бабушкой, и жена от скуки увязалась за мной.

Вообще, время было интересное. Oщущалось какое-то гражданское единение, даже гаишники были доброжелательны, никого не останавливали, а количество преступлений в эти дни значительно снизилось. В воздухе витал дух чего-то нового, свежего, страшноватого и захватывающего.

Приехав к Мариинскому Дворцу, мы припарковались в близлежащем переулке и вышли на площадь. Атмосфера сразу насторожила: бросалась в глаза очень высокая концентрация деклассированнoгo элементa, всяких юродивых и просто откровенных психов. Похоже было на маскарад в сумасшедшем доме. Поражало огромное количество разного рода старушек — преобладали почему-то зловещего вида — они грозили кому-то палками, беззубые рты их прошамкивали проклятия. Были и другие бабульки – весёлые, явно под хмельком, некоторые с баянами. Репертуар их был очень разнообразен: от “Варяга” до Шевчука, многие танцевали, ухая и махая платочками, а одна душевно и темпераментно исполняла песню “Где я?” популярной в то время женской группы “Мираж”. Её мощный голос с белорусским акцентом доминировал над площадью: “Где уяяяяяя сеуооодня? тра-ля-ля-ля-ля...” При этом она показывала очень приличное владение инструментом — наверняка раньше работала массовиком-затейником.
Много было всяких разбитных девиц, своей аполитичной внешностью понижающих градус происходящего.

Ну и казаки, конечно, как же без них. Почти все были полными Георгиевскими кавалерами, званиями не ниже есаула. Вели себя чинно, пристойно, нагайками не размахивали, в разговоре употребляли обороты: “Честь имею!” и “Служу Отчизне!”. Держались особняком, любопытных зевак отпугивали возгласами: “Осади назад!”, хотя речь у них была по-ленинградски правильная, без какого-либо южного колорита. Видимо, какие-то «Невские казаки».

Ещё помню молодого опрятного парнишку в гимнастёрке времён ВОВ с противогазом на плече и повадками комсомольского вожака. Oн отрабатывал команды “Стройся!” и “Разойдись!” с группой таких же аккуратненьких комсомолят, но без явно выраженной вожаковской харизмы. Лицо у него было по-детски серьёзным, как при фотографировании на первый в жизни паспорт, а бойцы старательно и с явным удовольствием выполняли команды, всем своим видом давая понять, что и в бою не подведут.

Ещё были кришнаиты с музыкальными инструментами, батюшки православные в рясах, какие-то пижоны неопределённого пола, личности в золотых цепях с бритыми затылками, таджики в тюбетейках — настоящий Ноев Ковчег.
Несколько длинноволосых долговязых парней в холщовыx одеждax, с кожаными ремешками на лбах и неопрятной порослью на лицах заявляли, что они “Дети Солнца” и предлагали всем желающим освоить краткий курс славянского рукопашного боя. Поскольку желающих не нашлось, они понесли своё искусство в массы насильственным путём, т.е. отловили в толпе какого-то опущенного вида мужичонку, который, похоже, вообще не понимал где он и зачем, и стали обучать его, безбожно валяя по асфальту и пресекая всякие попытки мужичонки вырваться и сбежать. Движения у них были плавными, красивыми, явно хореографически поставленными.

Когда стемнело, народ начал кучковаться вокруг владельцев радиоприёмников, которые были настроены на “Эхо Москвы”. Oно передaвало жуткие вещи: говорили, что в Москве начался штурм, есть первые убитые, а по улицам разъезжает бронетранспортёр с намотанными на гусеницы человеческими кишками.

На балкон Мариинского Дворца вышел заместитель Собчака Беляев (кстати, сам Собчак, призвавший горожан на площадь, ни разу не появился. Возможно, его там и не было вовсе). Беляев сказал, что колонна десантников-псковичей подошла к Гатчине (тридцать километров от города), поэтому он просит всех офицеров и десантников собраться у правого крыла здания. Очень меня умилило это трогательное отношение к десантникам со стороны отцов города, которые ещё две недели назад, второго августа, силами ментуры азартно отлавливали их, празднующих день ВДВ, по городским фонтанам. А сегодня вдруг решили доверить им защиту своих драгоценных жизней. Самые решительные и пьяные офицеры и десантники потянулись к месту сбора, видимо там им собирались выдать оружие, а я понял, что пора отправлять жену домой, да и свою роль в этом действе никак не мог сформулировать.

Складывалось ощущение, что место это проклято, над ним висит дьявольская воронка, лишающая разума всех попавших в зону её действия — Чёрный Глаз — и надо срочно валить отсюда...

Пошёл искать машину. Она оказалась развёрнутой поперёк переулка и заваленной строительными лесами. Когда начал высвобождать её, меня в буквальном смысле попыталась арестовать троица революционных хмырей. Oдин из них — хмурый тип с печатью суровости момента на лице — представился:

— Cтарший баррикадного пикета такой-то, — и предложил мне объяснить, что я тут делаю.

При этом остальные хмыри встали у меня с боков и смотрели oчeнь недобро. Похоже, они принимали меня за вражеского диверсанта, пытающегося под покровом темноты расчистить путь на площадь войскам хунты. Один даже, кажется, сказал что-то типа:

— Да что с ним бакланить, завести в подворотню и шлёпнуть!

Я уже и так был на взводе от дикости происходящего, поэтому переварить новые впечатления не смог и в грубой форме предложил старшему пикета проследовать в известном направлении, а сам продолжил разбирать завал.
И тогда два хмыря-исполнителя по команде старшого кинулись меня арестовывать. Началась возня на неустойчивом завале. Резкое движение сделать не удавалось, а они вцепились в меня как псы. В общем, так и упали втроём. Я распорол икроножную мышцу о какой-то штырь, а с хмырями было и того хуже: один, похоже, вывихнул ногу — пытался встать, но не мог на неё опереться. Другой же провалился между железными конструкциями и, видимо, сильно ударился рёбрами — висел, по-рыбьи хватая ртом воздух. Злобно-административный кураж на его лице сменился страдальческой гримасой, обращённой почему-то ко мне. Полный наивного удивления взгляд напоминал выражение лица ребёнка, схватившего руками пчелу. А мне пришлось разорвать рубашку и наложить на ногу жгут.

Старшой, не готовый к такому повороту событий, растерянно оглядывал поле боя. Победа его была явно пирровой — он лишился всего своего воинства, а арестовывать меня лично в его планы, видимо, не входило. Я посоветовал ему заняться застрявшим бойцом, и старшой, почему-то обрадованный, с энтузиазмом полез оказывать помощь починённым. Поняв, что этот завал мне всё равно не разобрать, я вышел обратно на площадь, где сразу же подвергся атаке какой-то девицы в одежде сестры милосердия. Она, довольно грубо толкаясь, промыла мне рану и наложила чистую повязку. Я испытывал благодарность, смешанную с раздражением, а она всё не могла успокоиться, норовила произвести тщательный осмотр, отыскать на моём теле ещё что-нибудь, подлежащее медицинской обработке. Тогда я сказал, что в переулке на баррикаде есть пострадавшие, и она, обуреваемая желанием спасать, умчалась на помощь моим обидчикам. А я забрал жену, выбрался к Неве, дождался, когда сведут мосты, поймал такси и уехал домой. На следующий день вернулся, баррикада была уже разобрана, т.к. демократия победила, а войска дальше Гатчины даже не двинулись. Я поменял порванное колесо и уехал.
Видимо, тогда и заболел хронической демофобией — когда оказываюсь в местах больших скоплений людей, меня охватывает ужас.

A что было потом, все знают. Некоторые говорят, мол, попилили-покромсали, ничего нового не создали, но это не так. Создали новый коммерческий проект, приносящий невиданную прибыль, под названием «Чеченская война». Дешёвые восполнимые ресурсы — человеские кровь, мясо, кость менялись на золото, яхты, недвижимость. Вот и думаешь, что свобода в руках не созревших для неё людей – страшная вещь. Но вся история человечества – путь к ней.