Оливье, грибочки, пирожки,
Холодец и рюмочка с мороза –
Для извилин первая угроза...
Искупая прежние грешки,
Я пишу веселые стишки
В качестве лекарства от склероза.

Я в большие сферы не суюсь:
Там ни брата, ни друзей, ни блата.
Сам себя читаю, сам смеюсь,
Весело! А главное бесплатно!

Сам себя красиво издаю,
Лучезарен, как майор Гагарин,
Сам себе автографы даю,
Сам себе за это благодарен.
И со скромным чувством сознаю,
Как среди себя я популярен!

Я хотел бы быть известным, молодым собаководом,
И не так собаководом, как известным, молодым.
Я хотел бы быть красавцем, не хотел бы быть уродом,
Я хотел бы быть кудрявым, не хотел бы быть седым.

Я хотел бы, чтобы дочки тихо маменькам шептали:
"Посмотрите-ка, мамаша, кто там движется в авто!"
Я б хотел, чтоб мирно птицы надо мною щебетали,
Чтоб гулял я по проспекту в светло-бежевом пальто.

Но, как видно, не судьба мне - молодым собаководом…
Может статься, черепаху как-нибудь приобрету.
Я бреду себе понуро под угрюмым небосводом.
Сапоги мои промокли, и противный вкус во рту.

Весь мир – театр, а люди в нем – актеры,
И зритель в нем один, и это – Бог.
А Сатана там нанят в режиссеры,
И бесы – в бутафоры и суфлеры,
Чтоб зритель насладиться действом мог.

Раз жизнь – театр, то в каждой постановке
Интриги, закулисная возня.
Иные руки тянут из массовки –
Потуги их бездарны и неловки –
Кричат: “Возьми меня! Возьми меня!”

“Возьми на роль любовника-героя!”
“Возьми на роль царя иль мудреца!”
Но многим предназначено другое:
Дни мыкать от подъема до отбоя,
В массовке оставаться до конца.

Другие роль играют столь убого,
Так скучно погрязают в мелочах,
Что хочется вскричать: “Побойся Бога!
Ты комкаешь все строчки монолога.” –
В них дар природный на корню зачах.

А я? Мне не досталось роли в драме,
Не дали мне семейный сериал –
В мечте бесплодной о Прекрасной Даме
Игривыми и нежными стихами
Ей пел – знать мелодраму я играл.

И, видимо, успешен в этой роли:
Опять ее играю и опять –
В покое б Черт меня оставил что ли –
Все больше в ней не радости, но боли,
А скоро будут занавес давать.

Но не страшусь конца пути земного,
Хотя, пожалуй, кое-чем грешил –
Я думаю, Христос ли, Иегова,
Меня не встретит слишком уж сурово,
Поскольку я сыграл от всей души.

Прячу летние сандалии,
достаю свои печали и
свитера из сундука.
Вот и курточка с подстёжкою,
и пальто с какой-то кошкою,
ботики из бутика.

Солнце спряталось негаданно.
Мне домой спешить бы надо, но
я немного задержусь.
Мне в лицо летит кленовый лист,
и я мысленно танцую твист.
Он не в моде, ну и пусть.

Как хочу я быть вчерашнею:
безрассудной, бесшабашною
и ещё чего-то без
плавать ночью в Атлантическом,
и смеяться гомерически,
и сниматься в эротическом...
Знать, в меня вселился бес.

Теряю форму. Играю всё хуже.
Мой голос уже никому не нужен.
Зритель, не прячась, идёт из зала.
Жена улыбнулась и тоже встала.
В спины кричу им стихи и прозу.
То как молитву, то как угрозу.
Им наплевать. Молча уходят.
На самолёте, на пароходе,
Автомобилем, поездом, пёхом -
Мчат от меня. С тяжёлым вздохом,
Глаза закатив, головой качая,
За чашкой кофе, за кружкой чая
Твердят: кошмар, исписался, слабо,
Ему бы вина, хорошую бабу,
Ему бы в отпуск, совсем, с концами,
А так - хоть колпак цепляй с бубенцами!
И я стою на холодной сцене.
Кому я нужен? И чем я ценен?..
Но даже у самых слабых и сирых
Где-то есть зритель - умный, красивый.
Верный и добрый. Он всё прощает.
Рифм неудачных не замечает.
Голосом тихим, обняв привычно,
Он говорит перед сном обычно,
В просьбу вложив всю любовь и ласку:
- Пап, прочитай, пожалуйста, сказку!

Не снискавший ни похвал, ни лести,
ни малейшей славы ни на грош,
я – тот самый: «автор неизвестен»,
«текст – народный». Этим и хорош.

Я – Никто. Мой критик, в этом – прав ты,
только мне безвестность – не позор.
Да, я – просто подзаборный автор
строчек, украшаюших забор.

Я – поэт без страха и упрёка,
неизвестный никому поэт.
Обо мне ни слова, ни намёка
даже в телефонной книге нет.

И ни в примечаниях, ни в сноске
нет меня... но Слову – свой полёт!
Google затих. Я вышел на подмостки:
гордый Неизвестный Стихоплет!