Дорогая Ира! Я не видел тебя и остальных литсетян тоже так давно, что забыл, как вы (все) выглядите.
Но поэзия... Поэзия, Ира! Она не оставляет живых. Она подобно залпу ракет "Булава" - бабахнет или нет, а штанам того... Конец.

Ира, это ужасно. Ты себе сидишь в своих Анапестовых горах и не хочешь навестить моего кума. А зря. По дороге ты могла бы встретить настоящего поэта и поэзию. Но я тебя, так и быть, познакомлю. Я добрый. Не мне ж одному столько счастья.

Вот стихотворение, которое называется по-немецки и матерно. Это уже к Ане тема. Я табе за нашенский, за руський расскажу

Стихотворение начинается сразу, как удар моего фамильного шестопера – прямо в лоб

«Так небо топчет ладонь
словами. Подстрочно — жалость.
Ты имя моё не тронь,
что к стопам твоим прижалось.»

Автор бескомпромиссно топчет словами ладонь, а имя скулит у его ног. Ты должна понять, Ира, что настоящая поэзия – она, как атака тяжелой конницы: пока скачут строем – конница, как только проредили первых – стадо безумных баранов.
Конечно, автор не останавливает разбег своего таланта на зачине:

«Зовёт: «Подойди! Скорей!»
Стеклом прижатая вьюга.
Позвучно губами грей
[b]вмёрзшую в горло фугу.[/b]»

Мне говорят, что я – злобная сволочь. Что я девушку (несчастный, едва распустившийся цветок) заставлял работать за зарплату. Говорят, что я у самого кардина Решилье отнимал чепчик и прибивал ему к полу игрушки.
Но даже я не вмораживал в горло ЛГ фугу. Тем более фугу. Ира, это же жестокое обращение с животными – 245 УК. До пяти лет, Ира. И эти люди называют меня варваром и садистом?!

Кульминацией всего стихотворение оказывается эксгибиционистский акт:
«В воздух шепчи, кричи
в белое рондо ветра.
Искомейшая из причин —
раз-де-та.»

Вот видишь, Ира, насколько сильным может быт встречная поэзия. Ты говоришь, что на Белазе вертолетный движок. А я тебе скажу, что это фигня. Один стих может задвинуть куда больше, чем три вертолета КА-52 даже в ПТП-комплектации.

Конечно, автор не поэт одного стихотворения. у него много других стихотворений. Таких же смертоносных. и ты должна принять неизбежное, а иначе какой-ты пародист и редактор?

«Моя канарейка в клетке
весьма опасна -
безумна, заразна
и летает на красный.»

Да, в любой канареечной клетке есть светофор, чтобы птичка могла безопасно летать. Но не с этой порвавшей нити условностей канарейкой. Не с этой бросившей вызов системе птичкой. Не с этим пернатым диссидентом унылого мира.

«Моя канарейка в воплях
бьётся о прутья клетки,
железо красит железом
и песни поёт так редко»

А когда я с воплями хватаю железо и бегу его красить, то многие авторы в интернетах пишут письма Виталию и Алексею: «Нонче в вечор граф Берг стучался железом ко мне в туалет и требовал его впустить».
Вот, Ира, эта птица – важнее железного графа. Значительнее для поэзии. Ей можно бегать с воплями и железом, а меня Алексей и Виталий не пускают. Они меня ограничивают в свободе самовыражения и насилия. Особенно насилия.

«Моя канарейка профи
ночных затяжных прогулок,
рваной бумаги, соли,
непонятного гула.»

Этот подземный гул… Ира, как ты думаешь: метро или аццкий сотона?

«Моя канарейка страждет:
истерик, безумств, предательств.
Она — столикая жажда,
кричащая: Сдайтесь! Сдайтесь!»

Столикая канарейка… Это была та самая соль, за которую полагается от 4 лет до пожизненного.

«Моя канарейка, однажды,
станет крылатым Буддой,
что вышел из ниоткуда
и уйдёт в ниоткуда.»

Уйти в ниоткуда может только Будда. Не знал, что он был еще и канарейкой. Ты знаешь, Ира, автор буквально взорвал мой мозг своей беспристрастной правдой. Я всегда думал, что Будда – это мужик на корточках, а оказывается, канарейка.

Ира, я больше не могу. Я ухожу в монастырь. Если повезет - женский.