Сначала стихи. Когда-то он прочитал их в "Иностранке" – и был впечатлён. Он забыл текст, но каков он был – он запомнил накрепко, навсегда. А вот имя того японца, который написал их – он забыл. И название тоже забыл. Но пусть будут три звёздочки.

***
На полу большой комнаты лежит ковёр.
На ковре играют дети.
А на стене висит картина.
На картине нарисован дракон.
И в пасти этого дракона – комната.
На полу той комнаты тоже лежит ковёр,
и на нём также играют дети.
А на стене – тоже висит картина.
И мы видим, что там тоже нарисован дракон
с комнатой в раскрытой пасти.
С трудом,
но на полу и той комнаты
можно разглядеть и ковёр,
и играющих детей на нём.
И маленький квадратик –
картину на стене.
И мы знаем – там опять дракон
с комнатой,
с ковром,
с детьми,
с картиной…

Но никто не знает
сколько драконов
одновременно
в любой момент
могут захлопнуть
свои пасти…

Сейчас он сидит за столом перед листом бумаги. Рядом с бумагой лежит долото – потёртая деревянная ручка с тонким, длинным и заострённым на конце четырёхгранным металлическим штырём.
Он сидит и думает.
Как передать это ощущение полнейшей ненужности, невостребованности, лишности себя в этом мире? Как выразить это чувство правильности ухода? И нужны ли кому эти откровения? Но что-то же написать надо… Что? Написать, что почти все чувства исчезли, а остался только пронизывающий его равнодушный холод? Что нет ни любви, ни надежды на любовь? Что остались только мысли, а души – давно уже нет? Что ему долгие годы была невыносимо скучна обыденность разговоров, бездумность и монотонность жизни окружавших его людей – и что он разочаровался в них, во всех?.. И что никто не виноват, и это он сам отдалялся и отдалялся от людей – а в итоге преуспел в этом? Что ему сейчас не хватает тепла, но он не вправе ни требовать, ни ждать его?
Да нужно ли это писать?..
Он размашисто написал на листе бумаги "Простите".
Встал.
Взял долото, опустился на колени, приложил остриё к груди, слегка нагнулся вперёд, чтобы упасть ничком, и чтобы уж наверняка… чтобы "прижалось"…
Мелькнула мысль "…ну прямо сепукку какое-то… "
И резко вогнал острый штырь между рёбер – к сердцу.

***
Он ещё раз перечитал набранный на экране текст.
– А вот интересно, – подумал он, – что будет, если хотя бы один дракон решит не закрывать свою пасть? Но кто всё-таки написал эти стихи? Надо будет сходить в библиотеку, поднять журналы за восьмидесятые годы, коль уж в сети не нашлось…
Потом позвонил дочери.
– Не отрываю?
– Немного… давай я тебе перезвоню вечером? – сказала дочь.
– Давай.
Он знал, что дочь не перезвонит. И понимал её. Он и сам был таким, – и месяцами не звонил родителям. С мамой уже не поговорить…
Потом он посмотрел на лежащее на столе долото, крутанул его на столешнице. Остриё остановилось, указав на монитор. – Ну что, посмотрим что народ скажет, – как-то обречённо решил он, и потратил две минуты на создание новой публикации.
Затем он вышел покурить на балкон.
Мысль "…что делать?", давно уже мучившая – не оставляла его.
– Но ведь нельзя… пока отец жив – нельзя… он не переживёт.
Рассудительность, с которой он обдумывал ситуацию, привычно заставляла его стыдиться себя и ужасаться своим мыслям: – Монстр, – сидело в голове. – Эгоистичный дракон.
В висках продолжало стучать: …что делать? …что делать? …что делать?

***
Он снова перечитал текст.
Потом встал. Подошёл к шкафу, где лежали инструменты, достал долото – и резко вонзил его себе в грудь.
Последней мыслью было: "…и на хрена нам эти драконы?.. мы и сами…"

***
В шкафу, в инструментальном ящике, лежит долото…