Грустная барышня, хлопотавшая возле больного отца, бросила на меня любопытствующий взгляд. Что-то в ней было необычное, что-то привлекательное... Хочется спрессовать события тех дней, тем более, некоторые вещи можно обойти молчанием, поэтому сразу приступаю к главному: недолго спустя я стал любовником замужней женщины. Однако то, что обещало быть лёгкой интрижкой, превратилось в тяжёлое испытание: она поработила меня, подчинила себе; что бы я ни делал, куда бы ни устремлялся, всюду была она, она, она. Каждую секунду меня точила мысль: где она, с кем, не хворает ли, плачет или радуется? Сгорая от стыда, я караулил её у подъезда, совал нос в почтовый ящик или бежал, как мальчишка, за ее фиакром.
      И почему это, кроме мужа, должен обязательно быть тайный любовник, да, возможно, и не один? Она поступала так не из склонности к авантюрам, не из каких-то низменных соображений, тем более, корысти, и даже не от влечения к распутной жизни — а из какого-то другого, недоступного мне побуждения, которому мужчины уже тысячу лет не могут придумать точного названия и обходятся очень приблизительным, безликим, занудным. На что-либо возвышенное у них не хватает то ли смелости, то ли воображения.
      Хорошо ли мне было с ней? Пожалуй. Мы развлекались, как потерявшие голову подростки. Не сильно затруднялась моя подружка выбором места для нашей, э-э-э, физической близости. Это мог быть письменный стол. Иногда — пригородная электричка или метро, где нравилось меньше, поскольку шумнее (она устраивалась обычно у меня на коленях). Изредка местом свидания был гамак или кресло-качалка, очень редко постель с ночником, а то и просто автомобильная пробка. Она требовательно надевала на меня очки, а иначе не позволяла до мелочей рассмотреть себя. Яркий солнечный свет делал её неразличимой из-за сопутствующей белизны, и я беспомощно щурился. Сильный порыв ветра мог властно прервать наслаждение, и потом с трудом удавалось восстановить и продолжить его. Весёлая и капризная Эмма была непредсказуема. Вспышка веселья сменялась депрессией, и тут же ей хотелось хохотать и кружиться. Она позировала перед зеркалом, прислонив к обнажённой груди раскрытый журнал мод, — так она «примеряла» новые роскошные наряды.
      Смешно было бы, повторяю, считать, что она изменяет мне. С таким же успехом море «изменяет» сочинскому курортнику с любым случайным осьминогом. Мне хотелось думать, что я нравлюсь ей, что она радуется, как и я, тепло, бесхитростно. Увлекая меня то в читальный зал, то в длинную очередь в поликлинике, она с бабьей хлопотливостью пыталась скрасить моё существование, моё, надо сказать сиротское взросление — то аппетитным куском, то пришитой пуговицей, — и это в эпоху развитого, надо признаться, социализма, а впоследствии, сказать по правде, и его крушения. Как часто мне хотелось сделать ей какой-нибудь эффектный подарок — например, велосипед (говорят, именно французы лучше всех умеют изобретать велосипед), вот до чего хотелось увидеть ее благодарные лучистые глаза. С загадочным видом она отказывалась брать у меня деньги, и это понятно — советские рубли вряд ли чем помогли бы ей в тот тяжелый период ее жизни.
      Шаткая схема наших отношений иногда поскрипывала, но отнюдь не позволяла себе упасть. Бурным фантазиям Эммы не было конца, У нас не было друг от друга тайн, надо отдать ей должное за прямоту суждений о самых деликатных предметах, о каких и с лучшим приятелем не решишься поболтать за кувшином бордо — а с ней это было запросто. Суждения ее были умны, точны, изящны, я обычно чувствовал себя глупцом, слыша её певучую французскую речь. Если бы я хоть немножко понимал иностранный язык!
      Считалось, что Эмма страдает от одиночества и вообще живётся ей несладко. Тогдашняя Москва была скучновата для нее, а Париж далековат. Что касается меня, то стоило только окончиться нашему свиданию, как наваливалась щемящая грусть-тоска, причём я знал, что она не пройдёт до следующего раза — а когда-то он ещё и будет ли, этот «следующий раз»? Кроме того, я был уверен, что скоро опостылю ей, как опостылел законный супруг; она не была бы Эммой, если бы ей не хотелось то и дело менять декорации в пьесе собственного сочинения. Уф! Это было свыше моих сил. Настал, наконец, день, когда я решил оставить её и торопясь покинул зал ожидания в аэропорту Внуково с тяжелым чувством, понимая, что больше не могу так, что это было наше последнее свидание. Это ощущение усилилось до болезненного, и — что интересно — как только я малодушно вернулся к ней обратно, боль прошла.
      Боль прошла, понимаете? Представления не имел, что бывает так больно от расставания с дорогим тебе человеком, несмотря на разделяющую нас толщу времени и пространства. Такая, фантомная, боль известна несчастным, потерявшим руку или ногу. Оказалось, адюльтер жестокая штука. Пытаюсь говорить об этом не как какой-нибудь романтический «милый друг», а как терпеливый ходок по «треугольникам» мировой литературы, которую, к сожалению, я знаю очень плохо, а если быть математически точным, то не знаю вообще, так что сравнить Эмму не с кем, у меня нет опыта общения и сравнения, разве что чеховская Ариадна крутится в дальнем уголке мозга, да и то не по всем очертаниям и габаритам совпадут эти два великих образа; где-нибудь да обязательно останется щель, через которую просочится сквознячок недоверия и приблизительности.
      Я мог бы много чего присочинить про мою непутёвую барыньку, но речь отказывает мне, перо спотыкается о бумагу, а бумага мнётся от смущения. Я мог бы изобразить нечто столь пикантное, скандалёзное, что у читателя уши встанут дыбом, но, как видим, не делаю этого. Не это является для меня сколько-нибудь достойной литературной задачей.
      «Бедняжка очень болела и нуждалась в последнее время, — вздохнул кто-то у меня за спиной, — очень нуждалась, и был только один способ ей помочь». Я вздрогнул, оглянулся. Рядом со мной стоял франтоватый мужчина, — довольно известная личность в кругу моих знакомых, о котором, впрочем, я знал разве что понаслышке. На моих глазах он отбросил пустую банку из-под мышьяка, а сам побледнел и зашатался. «Вы знали Эмму?» — крикнул я погромче, чтобы меня услышали в карете скорой помощи и ехали побыстрее. Симптомы отравления выглядели безобразно. «Как самого себя, — задыхаясь, ответил он, — мне ли не знать эту шалаву Бовари? Я столько про неё всего знаю, что мог бы составить тысячетомное досье, истинно так, дружище!»
      Сочинители драм, когда заходят в тупик и не знают, что делать с персонажем, вливают в него яд или протыкают шпагой. Чего проще? Эти ленивые господа не желают пошевелить мозгами. В третьем часу пополудни я всё понял и оценил масштабы случившегося. «Хлебните, коньяку, Гюстав». Мы выпили, он вытер губы, этот впечатлительный западноевропейский сочинитель. Чуть-чуть рисуясь перед русским простаком, он рекомендовался как «Фло́бер», с ударением на первый слог, что звучало слегка приблатнённо.
      «Ну вот и всё! - мелькнуло в моем измученном мозгу. — Теперь-то уж окончательно и бесповоротно». Проклятый Фло́бер! Моей Эммы больше не существовало. С сожалением я закрыл книгу и отнёс ее туда, где и брал — во Францию, — обещая себе, что больше уже не прикоснусь к ней даже ради воскрешения давних чувств и светлых воспоминаний, и почти сразу опомнился: нет, злой разлучник, ты не отправил мою Эмму на тот свет; пригоршня мышьяка, наоборот, подарила бедняжке бессмертие. Закрутить любовь с незадачливой, недоигравшей в куклы провинциалочкой захотят ох как ещё многие толпы поклонников, кто видит хоть что-то привлекательное в высокой словесности и не прочь поблуждать в тайниках женской души. Зачем откладывать? Достаточно протянуть руку, и моя госпожа спрыгнет с книжного шкафа и уляжется на письменный стол, привычно раскрыв объятия...