Кто мне даст выходной от того, что творится в моей голове?

Евгений Гришковец

Сейчас я редко вижу сны.

И, наверное, это благо, уж не знаю кем мне дарованное. Благо проваливаться в бездонную черноту, не страшась того, что будет со мной происходить в те часы, когда тело расслабилось, обмякло и никакой помощи от него ждать не приходится. И благо выныривать из этой тьмы, не утяжеляя свой разум мегабайтами полуреальных воспоминаний. Я просто очень хорошо научился забывать сны. Наверное, мое тело уже само, безо всяких подсказок и приказов со стороны, выполняет те нехитрые ритуалы, которые помогают избавиться от дремотных картинок.

Хотя изредка они все-таки остаются, сумев отыскать во мне какую-то засекреченную пещеру, в которой им ничего не угрожает. Зачастую так поступают те из них, которые принято называть “кошмарными”. Причем чего-то реально душераздирающего и леденящего кровь, чего-то такого, за что можно удостоится дружественного рукопожатия маститого режиссера фильмов ужасов, в них с факельным шествием в полдень летнего солнцестояния не сыщешь. Эти призрачные картинки страшат прежде всего своей непонятностью, отсутствием какой бы то ни было связи с реальностью и болезненной алогичностью. Причем запоминается из них один, ну, может быть, пара кадров, видения которых будут преследовать в последующие несколько дней, взрываясь в самые неподходящие моменты прямо-таки фейерверком подкожных мурашек.

Временами приходят другие. После них в пробуждающемся мозгу трепещет лишь одна, но пламенная мысль. О том, что отдал бы все, что имеешь, за то, чтобы не просыпаться, чтобы снова нырнуть в только что привидевшееся и не выплывать никогда. А если не хватит, то пойдешь на любое преступление, да даже душу заложишь, чтобы добыть все необходимое и вручить какому-нибудь могущественному тому, кто может разрешить это сделать. И вроде бы тоже ничего экстраординарного не происходит, никаких невиданных эмоциональных или событийных всплесков, всего лишь обычное, можно даже сказать, обыденное течение событий, отличающееся от реальной дневной сущности лишь в малозаметных мелочах. Но именно они играют определяющую роль и позволяют сложиться дивной мозаике, которая окружает, обволакивает, обнимает и манит к себе. Именно за такие вещи, пусть даже это просто сон, стоит биться до потери пульса, но… С каждой проходящей после пробуждения секундой вспоминаешь и про почки, и про “Боржоми”, и множество других псевдонародных мудростей. Wake up to reality. Под руку с чувством утраты от потерянного сна.

Но чаще мне снится другой сон, который не входит ни в ту, ни в эту категорию. Душным июльским вечером я сижу на берегу реки, опустив ступни в воду. И, несмотря на то, что все происходит в глубине моего дремлющего сознания, практически ощущаю кожей медленное течение воды. Мне кажется, что вместе с ней сквозь меня проходит что-то еще, значимое и неуловимое, что-то лишь касающееся меня и навсегда уносящееся вдаль. Я лишь неотрывно смотрю на трепещущую гладь, по которой разбегаются равномерные круги. Такое впечатление, что кто-то стоит за моей спиной и постоянно бросает через мое плечо мелкие камушки. Мне очень хочется оглянуться, чтобы узнать, кто же это такой, потому как кажется, что сделать это просто необходимо, но не в силах пошевелиться. Все, что я могу делать – это смотреть на то, как разбегаются круги по воде.

Один за другим.

***

А Дженни похожа на стрекозу. Иногда мне кажется, что пройдет секунда-другая и за ее спиной появятся прозрачные подрагивающие крылья, и она улетит в жадное марево июльского дня. Ее стрекот будет раздражать ватную полуденную тишину, полет с непривычки окажется дерганным и зависающим, а я стану наблюдать, как она медленно превращается в точку. Пока не потеряю ее из виду. А она, наверное, лишь посмеется этому странному стечению обстоятельств и полетит дальше. Вот уж о чем не имею ни малейшего представления, так это о стрекозьих привычках, но мне почему-то кажется, что она полетит к воде, туда, где растут кувшинки и будет долго кружить над этим прекрасным и странным растением.

- О чем задумался?- голос Дженни и хрусталики ее смеха вторгаются в мои энтомологические размышления и рассеивают их, словно надоедливый морок. А действительно, о чем я думаю, сидя на днище перевернутой лодки и вдумчиво изучая движение волн на речной глади? О том, что это юное, но истово напускающее на себя взрослость создание, вот-вот станет насекомым? Господи, бред-то какой! Вроде бы с виду в меру серьезный и местами даже седой субъект, но если бы кто сумел в голову заглянуть…

Я бормочу ей в ответ что-то не особо членораздельное, типа, так просто, что-то мимолетное и незапоминающееся, но выгляжу при этом, видимо, настолько забавно, насколько может выглядеть застуканный врасплох яблочный вор. Дженни наблюдает за мной с восторженным весельем, стараясь сдержать смех, закрывая рот ладошкой. Но этого нехитрого способа надолго не хватает, и она буквально взрывается новым приступом хохота. Это уже не несколько осколков, а полноценно, качественно, со знанием дела разбитая хрустальная ваза.

- У тебя сейчас такой вид, словно ты набрал в рот горячего чаю и не можешь понять, что же делать - проглотить или выплюнуть?- произносит она, отсмеявшись, и практически сразу, безо всяких плавных переходов, продолжает - А ты всегда такой странный?

- Временами. И местами - растягиваю и дроблю фразу, дабы придать ей побольше значимости и поставить все на свои места. - Просто мысли порой текут куда-то сами по себе, в сторону.

- Все понятно, история обычная. - Лицо Дженни приобретает заинтересовано-серьезное выражение - Вот объясни мне, почему мужчин приводит в ступор простой вопрос “О чем ты сейчас думаешь?” . Вроде бы ничего криминального в нем нет, но вы всегда так напрягаетесь, словно из вас военную тайну выпытывают. Почему нельзя просто ответить “Сейчас я думаю о том-то и том-то”

В ответ ее горячности я лишь посмеиваюсь. Тихо и сухо. Это, похоже, ее обижает, губы строго сжимаются, Дженни бурчит “Да ну тебя!” и отворачивается. Пауза. По Станиславскому.

Первым ее нарушаю я. Потому что становится ясно, что не остается иного пути, кроме как подойти сзади, сгрести ее в охапку и нашептать на ухо вагон и маленькую тележку ласковых слов, обильно сдобрив их извинениями.

Я так и поступаю.

- Ну, вот – продолжает бурчать Дженни, но в ее голосе мой тренированный слух улавливает нотки удовлетворения. – И чего стоило выпендриваться? Может быть, ты все-таки удостоишь меня ответом?

Увиливать во второй раз уже было бы чересчур похоже на свинство. Да и первый-то был не более чем игрой.

- Я вам не скажу за всю Одессу… - произношу я, старательно подражая тембру Утесова и, уже перейдя на свой обычный тон и акцент, продолжаю – Но за себя попробую. Вопрос этот сам по себе аморфный какой-то, что ли. Из той же серии, например, такая вот фраза – “Скажи мне что-нибудь хорошее”. Сразу начинаешь морщить лоб, пытаясь что-то выдумать, но по закону подлости именно в этот момент в голову лезут всяческие дырки, булки, вилки. Так вот. А твой вопрос еще построен таким образом, что поневоле начинаешь себя ощущать так, словно ты на допросе у святой инквизиции. От этого сразу хочется затаиться, уйти на дно и прикинуться веником, мол, я – не я и к собственникам крупного рогатого скота попрошу меня не относить. Ну что, теперь хоть немного понятнее стало?

На протяжении этого путаного монолога Дженни смотрит на меня в упор, практически не мигая, напустив на себя нарочитую серьезность. Затем упор падает и с кончиков губ начинает складываться лукавая улыбка.

- Я думаю, – говорит она почти нараспев – что ты вполне достоин Нобелевской премии в области усложнения простых вещей.

Издевается, блин. Да еще и хохочет. Но у меня не получается на нее разозлиться и через пару-тройку секунд я тоже начинаю хохотать вместе с ней.

***

Дженни любит лето. Потому что в эту пору можно допоздна сидеть на скамейке в саду и наблюдать, как солнце уходит на покой в торжественном убранстве заката. Можно забыть о жарких объятьях пальто и удушающих ласках шарфа, в фаворе легкие платья, легкие запахи и такая же легкая жизнь. Ей нравится смотреть на то, как плещется рыба в реке, как нож разрезает колючую и шершавую кожу ананаса, извлекая на свет желтоватую мякоть, как стремительно взлетают вверх пузырьки в стакане ледяного лимонада.

Ультрафиолетовые лучи просто-таки благоволят к Дженни, отчего за считанные дни ее кожа покрывается практически королевским загаром. И этот загар, приплюсованный к водопаду волос, помноженный на яркие, выразительные глаза со смешинкой, притаившейся в глубине… Впрочем, если я буду описывать ее при помощи математических формул, то это уравнение поглотит не одну грифельную доску.

Мы познакомились восемь дней тому назад. Она приехала сюда вместе с двумя подругами, чтобы разделить совместную радость от сдачи очередной сессии, а я… Похоже, что я не так уж четко могу вспомнить, каким ветром меня занесло в этот пансионат на берегу великой русской реки. Нет, конечно, если напрячься и заставить себя навести порядок в событиях недавнего прошлого, то, наверное, восстановлю причинно-следственную цепочку, что привела меня сюда. Но займусь этим лишь в крайнем случае, если обстоятельства припрут носом к стенке, а на данный момент меня абсолютно устраивает состояние блаженного неведения и то, что мои воспоминания, словно изрядно присыпаны мукой.

Чем заняться в провинции избалованному великим множеством развлечений столичному жителю? Вопрос, конечно, не дотягивает до “Быть или не быть?”, но явно затыкает за пояс “Кто убил Лору Палмер?”, скажем. И так как я был вполне живой, а окружал меня не Денвер, то головокружительные голливудские коллизии с погонями и перестрелками мне явно не грозили и для того, чтобы не погрязнуть в пересчете часов до отъезда, приходилось рассчитывать лишь на собственные силы.

Увлеченный раскладыванием этой мысли на составляющие, я вышел из номера и спустился вниз. Затянулся воздухом, развел руки в стороны, потянулся и подумал, что можно особо не париться над возникшим в голове псевдоглобальным вопросом. Ведь кусочек приобщения к природе – не самая бесполезная трата времени. Однако это желание так и осталось невостребованным, поскольку мое внимание уже было привлечено молодой особой, расположившейся неподалеку с книгой в руках.

Вот что обычно читают молодые девушки? Может быть, во мне говорят стереотипы, но это – или романы разнородные, но обязательно с любовной направленностью, либо что-то остромодное. Короче говоря, всяческую лабуду, преимущественно в мягкой обложке. Впрочем, из этого правила существуют и редкие исключения. Одно из них как раз и сидело неподалеку от меня, держа в руках томик древнегреческих мифов, врезав в него свой внимательный взгляд. Аккуратно, стараясь остаться незамеченным, я прошел ей за спину с целью подсмотреть, кто же из этих, покрытых пылью столетий героев и злодеев, настолько привлек ее внимание. Заодно я решил поиграть в угадайку с самим собой и устроил своеобразный внутренний тотализатор, сделав ставку на двоих весьма раскрученных персонажей.

После того, как мне удалось бросить взгляд на страницу, осталось только порадоваться тому, что не спорил с кем-то на деньги: это оказались не Диана или Улисс, как мне казалось, а тот, чьим слабым звеном оказалось одно из самых щекотливых мест на теле.

- И чем же вас так привлек один из первых киллеров этой планеты? – произнес я как можно мягче и вкрадчивей, чтобы не вспугнуть объект своего внимания. В ответ на это она подняла голову и посмотрела на меня чуть встревожено, но не обижено или безразлично. Уже хорошо.

- А разве он был киллером? – голос моей новой знакомой оказался негромким и с легкой хрипотцой – Вообще-то, до этой секунды я думала, что Ахилл – обыкновенный сын царя и богини с уязвимой пяткой, который совершил множество подвигов, разве не так?

- Нет, конечно, его можно назвать контрактником, воевал все-таки временами, но это будет несколько против правды.- произнося эту фразу, я старательно растягивал слова, для того, чтобы хватило времени обойти скамейку и сесть рядом. – А что до пятки, так это его папаше спасибо следует сказать. Не понимал он альтернативных методов воспитания, таких как закаливание в огне, все норовил дитя свое кентаврам всучить или в женское платье нарядить. Хорошо, что после такой педагогики Ахилл не вырос в трансвестита, хотя об этом, возможно просто умалчивает история.

- А вы что, крупный специалист по древней истории? – заинтересованность в голосе моей собеседницы возросла, она захлопнула книгу и повернулась ко мне в ожидании ответа.

- Ну что вы, скорее мелкий и по повседневности. – ответил я, постаравшись вложить в голос максимум непринужденности – Просто интересуюсь всем помаленьку, в том числе и древностями всякими. Впрочем, когда хочу напустить на себя таинственности побольше, то говорю, что сам немножко миф. Но это неправда.

Последнюю фразу я произнес почти что заговорщицким шепотом, да еще и подмигнул, дескать, это наш с тобой секрет, так что не выдавай меня, пожалуйста. И ответом мне становится утвердительный кивок головы вкупе со все шире расползающейся по лицу улыбкой.

- А что же до Ахилла – произнес я ободренным этими знаками голосом – то, принимая во внимание трудное детство, необходимо отдать ему должное. Не знаю, пишут ли об этом в вашей книге, но когда боги предложили ему выбрать между долгой, спокойной и бесславной жизнью или короткой и полной подвигов, то он склонился ко второму варианту.

Как-то практически никогда мне не приходилось знакомится подобным образом. Но всегда казалось, что разговор должен завязываться поначалу легкий и незатейливый. Видимо, мной все же слишком сильно владеют штампы, потому что в этом случае я постоянно усложнял и запутывал, а в результате все больше и больше привлекал к себе внимание.

- Скажите, а вот если бы вам задали подобный вопрос, то что бы вы выбрали?

Вот как! Что называется, без плавных переходов.

- Это, конечно, увлекательная тема для разговора. – я снова растягиваю слова – Как, впрочем, и множество других, типа боялся ли Ахилл щекотки, и я с удовольствием бы обо всем поговорил… Но только при двух условиях. Первое – если вы объясните мне, где здесь бар, кафе или что-то в этом духе. А второе – все-таки я должен знать, как к вам можно обращаться.

Возникает пауза, но позвенеть она не успевает, потому как длиться не больше пары секунд. Она поднимается, кивком головы откидывает упавшие на глаза волосы, указывает рукой направо и произносит.

- Отвечаю по пунктам. Нам туда. Называйте Дженни.

- Евгения то есть?

- Не-а

Ну и ладно.

***

На западе, заслонив собой заходящее солнце, нависла грозовая туча. Будет дождь, я знаю это точно. Так всегда бывает, какое-то необъяснимое чувство безошибочно определяет, разгуляется ли стихия здесь или пройдет стороной. Порой мне кажется, что еще до того, как первые капли упадут в придорожную пыль, я уже чувствую специфический дождевой запах.

Хочется курить. Шарю по карманам. Зажигалка отыскивается, а вот сигаретная пачка разочаровывает меня своим пустым нутром. Выбрасываю ее в урну и направляюсь к лотку, на котором бок о бок расположились бутылки пива, плитки шоколада и столь вожделенные мной “убийцы лошадей”. Заправляет этим сельпо на колесах женщина неопределенного возраста с рыбьими глазами и собранными на затылке в пучок высветленными волосами. Заменив меня, она сурово сжимает губы, придавая лицу твердокаменное выражение. Я в ответ тихо усмехаюсь про себя. Видимо, действительно у каждого свои тараканы в голове и пути их неисповедимы. Насколько мне удалось понять, то, по мнению владычицы бутылок и коробок, женское совершеннолетие наступает годам так к двадцати пяти, а если что и случится раньше, значит какой-то козел, навроде меня, просто заморочил голову бедной девочке.

- Добрый вечер! Скажите, а какие у вас есть сигареты?- задаю я дурацкий с виду вопрос, но только потому, что уже умудрен опытом и понимаю, что лежащее на витрине далеко не всегда совпадает с тем, что наличествует на самом деле.

- Вы что, витрину не видите? Ну, так очки наденьте! – резко отвечает мне продавщица и отворачивается к стоящему в углу телевизору.

Изучать витрину нет необходимости, так как на этой шахматной доске все фигуры уже давно не двигались и уже основательно засижены мухами.

- Тогда, будьте добры, пачку легкого “Ротманса”- я уже представляю весь наш разговор и закашливаюсь для того, чтобы скрыть улыбку.

- “Ротманса” нет. Никакого” – отвечает продавщица, не поворачивая головы.

Что и требовалось доказать. Здесь все, как в сказке, только сказку эту, в соответствии с современными технологиями, перегнали в “цифру” и от этого она немного глючит. “Что ж – говорю я себе – тогда не будет ничего плохого от того, что я позволю себе получить немного удовольствия”

- Тогда дайте пачку “Беломора” – произнося эту фразу, я усиленно стараюсь не засмеяться.

- Тоже нет – звучит мне в ответ тут же. Даже не слушает. Замечательно.

- Что ж, если нет ничего из того, что мне нужно, – я изображаю в голосе удрученную озабоченность, но лицо, наверное, покраснело от сдерживаемого хохота – тогда дайте пачку легкого “Ротманса”.

Продавщица, по прежнему выказывая мне, фунт презрения, просовывает руку под прилавок, извлекает оттуда белую с синим пачку и механическим голосом произносит.

- Восемьдесят рублей.

Я вытаскиваю из кармана мятую сотку, сдавленным голосом произношу “Сдачи не надо”, забираю сигареты и ухожу шагом, который немного похож на бег вприпрыжку, Все-таки двадцать рублей – это не плата за поднятое настроение.

Выхожу на аллею. Затягиваюсь. Вот ведь раньше от первой затяжки было такое удовольствие, а сейчас ничего не чувствую, но все равно не могу отказаться от этой, как говорят, пагубной привычки. Наверное, это уже часть имиджа, этакий человек с сигаретой… Поднимаю глаз и вижу, что навстречу мне идет Дженни и машет рукой, привлекая мое внимание

- Ну, как сегодня жаба? – спрашивает она, не доходя до меня пару шагов. Я в красках пересказываю ей произошедшую сцену, Дженни хохочет в голос, со всхлипами, пытаясь сквозь смех произнести “Все-таки злым ты тоже бываешь”. Я лишь улыбаюсь, выпускаю дым, потом указываю на приближающуюся тучу и произношу, подражая мультяшному Пятачку.

- Кажется, дождь собирается.

Дженни чуть щурит глаза, смотрит на летящие сюда грозовые тучи и кивает головой. Потом поворачивается и берет меня за руку

- Пойдем на дискотеку?- спрашивает, заглядывая мне в глаза

- Ага, обязательно – отвечаю с улыбкой – только вот пойду надену кепку задом наперед, штаны безразмерные, чтобы тротуар подметать, оранжевые ботинки на пятисантиметровой подошве и… Что там еще вешают на себя в подобных случаях?

Дженни уже успела привыкнуть к моему сухому чувству юмора, у нее самой временами проявляется такое же и поэтому не обижается и спокойно парирует мой выпад.

- На дискотеки в наше время, дорогой дедушка, ходят в чем угодно, так что свою униформу можешь оставить для вечеров “Кому за тридцать”. И, к твоему сведению, там не строго обязательно изображать владение всеми модными танцевальными приемами, а можно просто посидеть, музыку послушать, а если возникнет желание, то пойти и подвигаться в ритм.

- Спасибо за ликбез.- теперь настала моя очередь упражняться в остроумии – Только музыка, помянутая тобой, по ушам уж слишком стучит, выдалбливая из головы все, что там случайно задержалось. Такого удовольствия мне и в Москве хватает, поэтому ты иди, развлекайся, а я пойду, продышусь, дождичек подожду.

- Какой же ты временами бываешь нудный, столица что ли так влияет… - Дженни пытается изобразить волну возмущения, но и она, и я прекрасно понимаем, что эта партия уже молчаливо разыграна и, исходя из ее результата, я никуда не пойду и мне не нужно для этого выдумывать предлога.

- Ну ладно, пусть тебе будет хуже. – неторопливо произносит она – Но если ты вдруг передумаешь,…

-…То, естественно, не буду слоняться в одиночестве – заканчиваю я ее фразу и вызываю этим улыбку. Она согласно кивает головой, словно утверждая сказанное, потом в шутку грозит мне пальцем и произносит.

- И не смей здесь скучать, слышишь.- после чего целует меня в щеку и решительно направляется в ту сторону, откуда доносится монотонный звук танцевальной площадки.
Первая капля падает мне на ладонь. Дождь начался.

***

Вот если бы дождевые капли могли делать выбор, то сделали ли они выбор Ахилла? Да и вообще, был бы тогда дождь? Ведь вопрос выбора – это страшная по сути своей штука, которая порой парализует или заставляет начать метаться между вариантами, чтобы, не дай бог, не ошибиться. Каплями могли овладеть сомнения, стоит ли с бесконечной уверенностью камикадзе ринуться вниз, к земле, для того, чтобы с негромким шлепком разбиться о мостовую или остаться на туче, утяжеляя этим и ее, и себя. Но. Они просто падают, потому что только так и может быть. Кап-кап-кап.

А вот люди – не капли. Людям свойственно сомневаться, заблуждаться и заботиться над проблемой выбора. И Ахилл с его богами здесь практически не при чем. Потому что выбор – это не ответ на прямо поставленный вопрос, он делается в мелочах. Случайно брошенный взгляд, сказанная без глубинного смысла фраза, инстинктивный и неконтролируемый жест – это и есть выбор.

Оглядываясь назад, туда, где мое прожитое постепенно покрывается паутиной, патиной и плесенью, я вижу, что мне самому, осознанно, никогда не удавалось что-нибудь выбрать. Нет, я, конечно, всегда считал, что только я сам определяю, куда мне двигаться в дальнейшем, вот только все нужное, главное, необходимое в свой текущий момент времени являлось какой-то малозначительной мелочью. Только вот после этой самой мелочи уже ничего не могло быть по-прежнему.

Я наливаю в стакан грамм сто пятьдесят вермута, прохожу по темной комнате и нажимаю кнопку “Плей”, после чего возвращаюсь на балкон. Смотреть, как дождь смывает с листвы налет пыли. А из оставленной комнаты будет звучать негромкий женский голос, который будет петь о самом алом в мире парусе, о уходящем вдаль художнике и уплывающем вслед за ним кораблике. Потом песня закончится и через короткую паузу из динамиков выльются звуки дождя, и другой голос, уже на малопонятном мне языке произнесет “Verschuttetes leben aus der vergangenheit neu geborgen”. Дождь и вермут – прекрасный коктейль, временами мне кажется, что именно он, а не кровь течет в моих жилах. Или что я – лишь маленькая капля его.

Только…

Капля дождя, пусть мутная и негигиеничная (слово-то какое канцелярское), но приносящая жизнь иссохшей почве или прозрачная, искрящаяся и дурманящая разум капля вермута?

***

- Ну и как тебе?

В голосе Дженни чувствуется настороженность, она приподнялась на локте, пытаясь разобрать в темноте комнаты, что выражают мои глаза. Она только что поделилась со мной своей великой тайной – призналась в том, что “время от времени, когда грустно или порыв душевного ветра налетает” пишет стихи. И даже продемонстрировала кое-что из своего арсенала, причем с выражением и вложенным в каждое слово чувством.

А стихи оказались так себе. Рифмы весьма банальны, две ноги – размер и ритм – словно в неразношенных ботинках, которые натерли выступающие суставы и вызывают хромоту, смысл порой теряется за попыткой красивой фразы, да и попытка эта не приносит желаемого результата.

Вот что ей сейчас сказать? Всегда чувствую себя неловко, когда понимаю, что правильнее врать. Ведь правду явно не стоит, потому что это огорчит, обидит, расстроит. Да и, в конце концов, она же не собирается заниматься стихосложением как ремеслом, это все для себя, отрада для души, а зачем тогда замутнять этот колодец.

- Знаешь, в этом что-то есть. – говорю я вполголоса – Я, конечно, не специалист и, наверное, здесь есть изъяны, но мне понравилось. Правда.

Вздох облегчения издает уже улыбающаяся Дженни, которая откидывается на спину, натягивает одеяло до подбородка и зажмуривается. Но уже через миг ее голова лежит на моем плече, а рука ерошит мне волосы.

- Ты меня не обманываешь?

- Нет, конечно, зачем мне это делать? – отвечаю я вопросом на вопрос.

- Это хорошо – мурлычет она в ответ голосом довольной кошки, после чего спрашивает – Скажи, а ты сам когда-нибудь этим занимался?

- Естественно - отвечаю я тоном старого солдата, вспоминающего о былых кампаниях – Это возрастная болезнь, наверное. Почти все в свое время если даже не пишут, то хотя бы рифмуют в голове какие-то строки. Потом это проходит. Почти у всех, словно какая-то неизбежная юношеская болезнь, типа детской ветрянки. Кто-то приобретает к стихосложению стойкий иммунитет и смотрит на тех, кто не унимается, как на несколько психически нездоровых личностей. Дурачков, одним словом. Кто-то, время от времени, втайне от всего мира и почти втайне от себя, возвращается к сплетению рифм. Тут есть много градаций, всех и не перечислишь. Однако остаются и те, что не прекращает заниматься подобным творчеством, делая из него некое назойливое хобби, которое зачастую подчиняет и подавляет многие другие вещи и события в их жизни…

Дженни останавливает этот поток сознания, прижимая свой указательный палец к моим губам

- Ну вот, несет Остапа-то. Какое мне дело, как это бывает у кого. Ты про себя расскажи, если хочешь, конечно.

- Про себя… - повторяю я ее слова – Что ж, можно и про себя. У меня это время продолжалось достаточно долго, лет несколько, не буду сейчас считать сколько конкретно. Сидел ночами, бумагу изводил, потом начисто переписывал в ежедневник и почти весь его заполнил. Потом появились какие-то несовместимые с этим занятия и интересы, стало не хватать времени, мысли, наконец, стали течь несколько иначе. Короче говоря, всему свое время. И, как мне кажется, именно такой промежуток времени, что я отдал этому, с позволения сказать, творчеству и был мне необходим. Достаточно большой, но не затянувшийся. Давший выразить себя и позволивший повзрослеть, не заколотив крест-накрест душевные окна, но не заставивший бросить все, что угодно, для того, чтобы продолжать увязать в рифмах и строить из себя непризнанного гения.

Я протянул руку к тумбочке и взял с нее полупустую пачку “Ротманса”. Вытащил сигарету, неторопливо размял ее пальцами и щелкнул зажигалкой. Свет язычка пламени перемигнулся с двумя отражениями в глазах Дженни, которая неотрывно смотрела на меня, уперевшись мне в грудь подбородком.

- Знаешь, - медленно протянул я, выпуская дым – в принципе, я и сейчас смогу чего-нибудь сварганить, причем достаточно стройное, ведь простейшие приемы стихосложения ясны и понятны. И могу тебе признаться, что даже несколько раз, ради интереса спортивного, занимался подобными вещами, и звучали они не в пример тому, что было раньше. Вот только все это уж очень было похоже на решение математических формул, скажем, или, еще хуже, на разгадывание кроссворда. А настоящие стихи должны идти прямиком из сердца, от души, а еще лучше, и отсюда (прикладываю руку ко лбу), и отсюда (кладу ее на грудь)

- Понятно – задумчиво произносит Дженни – Понятно, что ничего не понятно. Ты говоришь, что все произошло вовремя, а вот что теперь наполняет твое время? Не будем брать, что ешь и спишь, этим бы ты и так занимался. Делами всяческими, приносящими одновременно заботы и покой наполнения карманов, это тоже практически предрешено, не спорю. Но ведь еще остается уйма времени, которое можно посвятить не тому, чтобы его убивать, а для получения удовольствий в своей жизни. Они бывают плотские, бывают физические, но ведь бывают еще и душевные. Вот что, к примеру, приносит тебе душевное наслаждение? Твое занудство, что ли?

- О, ты не представляешь, какое от этого можно получать удовольствие! – издевательски-ласково отвечаю я – Ведь можно нудеть и одновременно с этим наблюдать за собой, посмеиваясь. Этакий юмор только для приватного пользования, понятный лишь одному тебе. Жизнь, знаешь ли, крайне изменчивая и непредсказуемая дорога и твое серьезно-страстное отношение к стихам еще сможет тысячу раз перемениться, впрочем, ровно с такой же вероятностью, как и отношение к чему-то еще.

- Заткнись, а! – шипит на меня Дженни, вскидывая голову, но тут же улыбается, давая понять, что это игра. – Сама все понимаю, без твоих жизненных истин.

Дженни хочет добавить что-то еще, но выходит лишь один огромный зевок, через который она все-таки произносит

- И сама буду и шишки набивать, и опыт получать, и стихи буду писать сколько и когда захочу. Давай спать.

Я целую ее в макушку, произношу нехитрое и будничное заклинание, привораживающее хорошие сны и закрываю глаза.

***

Утро бьет солнечным светом по закрытым векам с точностью и уверенностью профессионального боксера. Я пытаюсь какое-то время сопротивляться этим ударам, но, в конце концов, они меня нокаутируют. Открываю глаза. Вокруг ставшее уже привычным убранство номера, за исключением одной мелкой детали – кровать, в которой я нахожусь настолько односпальная, что представить в ней кого-то еще можно лишь при очень хорошо развитом воображении. У меня оно, видимо, развито не настолько сильно, поэтому кроме себя самого, никого не обнаруживаю.

“Надо же, как я, однако, крепко сплю” – думаю я – “Даже не заметил, как ушла Дженни. Вроде ведь не пил много. Надо будет узнать, может я еще и во сне выбалтываю секреты Родины”

Умывшись и причесавшись, я решаю, что прояснить этот вопрос будет вполне уместно за завтраком. Я выхожу из номера, спускаюсь на этаж ниже и прохожу по коридору до двери, на которой висят цифры 207. Стучу три раза фирменным условным стуком и в ожидании ответа начинаю насвистывать фирменную песню из комедий Данелия “На речке, на речке, на том бережочке…”

Дверь открывается и из проема высовывается женская голова. Ее обладательнице уже не немного за тридцать, но, тем не менее, наверное, для пущей приманки принцев, волосы выкрашены в ядовито-красный цвет, имя которому – вырвиглаз.

- Шо вам надо? – спрашивает она, разлепляя глаза пальцами

Я начинаю понимать, что чего-то не понимаю и задаю ответный вопрос.

- Простите, а этот номер – двести седьмой?

Обладательница огненной шевелюры оказывается еще и владелицей застиранной пижамы с изображением каких-то безумных зайцев, по которой давно плачет “Тайд”. Она выходит из номера, поворачивается к двери и долго всматривается в цифры на ней, после чего говорит.

- Да, двести седьмой. А вы, шо, не видите?

“Тогда наденьте очки!” – возникает в моей голове голос продавщицы-жабы, но нежданная обитательница двести седьмого номера еще не знает продолжения этой классической фразы и только молча смотрит на меня.

- А тут вот девушка живет… - начинаю было я и запинаюсь

- Молодой человек, здесь тока одна девушка. И это - я – хохочут мне в ответ красные волосы. Я быстро бормочу какие-то слова извинения и почти что бегом бросаюсь вниз по лестнице. Несусь по ней через две ступеньки, пробегаю холл и оказываюсь во дворе. На скамейке возле входа почему-то расположилась шумная ватага цыган, цыганок и цыганчат. Лошадей нет, но медведь присутствует.

Вроде бы ничего сверхъестественного не происходит, но мной начинают овладевать какие-то дурацкие нехорошие предчувствия. “Дальше начался полный сюр” – всплывает в моей памяти фраза из фильма. Я тут же кидаю ей запрос, как звали героя Круза, который это произносил и моментально получаю ответ. Девид Эймс.

Значит, не склероз. И то хорошо. Могло произойти все, что угодно. К примеру, Дженни могла переселиться в другой номер. Почему? Да мало ли почему, да и не важно, в общем. Главное, что ответ на этот вопрос наверняка можно получить у администратора, куда я уже и направляюсь. Табор затягивает “Yesterday” и это пробивает меня холодным потом. Почему? Я знаю ответ, стараюсь его не формулировать, но он все равно появляется.

“Потому что, похоже, действительно начался полный сюр.” - думаю я.

Стойка администратора оказывается обита синим бархатом. За ней перебирает какие-то бумажки представительного вида мужчина, одетый в тройку и с массивными позолоченными очками на носу. Лишь одна деталь выбивается из общей картины – на его голове красно-черная бандана с надписью “Цой - жив”. Но это уже сущие мелочи.

- Здравштвуйте! – обращается он ко мне, обнаруживая проблемы с произношением. Очень тянет передразнить, однако, не время и не место

- Здравствуйте! – отвечаю я – Скажите, вот у вас в двести седьмом номере девушка жила, можно узнать, куда ее переселили?

- Конечно, можно! – лицо администратора озаряет жизнерадостная улыбка деревенского идиота, он натренированным движением бывалого фокусника вытаскивает из стопки небольшой прямоугольный квадратик и начинает зачитывать механическим голосом – Мария Николаевна Шпиридонова, урожденная Бобышкина, одна тышяча девятьшот шестьдешят второго года от рождештва Хриштова в поселке Верхний Мамон Воронежшкой облашти, закончившая шреднюю общеобразовательную школу…

Похоже, что он собирается посвятить меня во все хитросплетения жизненного пути гражданки Спиридоновой, которая, как я понимаю, и есть та заспанная бестия с кричащей прической. Но ведь мне нужно совсем не это и я начинаю сначала жестами, а потом и словами просить чтеца остановиться. Однако он меня не замечает и продолжает декламацию

- … закончила курсы по шпециальношти швея-моториштка и была избрана предшедателем комитета комшомола Калачевшкого швейно-прядильного комбината. В одна тышяча девятьшот вошемьдесят шедьмом году вышла замуж за Шпиридонова Юрия Андреевича, уроженца города Калач Воронежшкой облашти…

Я начинаю что есть мочи колотить по звонку, прикрепленному к стойке. Этот прием оказывается эффективным, администратор отрывает глаза от бумаги, с укоризной смотрит на меня и произносит.

- Молодой человек, ваше поведение, по крайней мере, невежливо, я еще не закончил…

- А мне и не нужно, чтобы вы заканчивали. – перебиваю я его, отчаянно стараясь не сорваться на крик – Мне вообще ваша Мария Спиридоновна или как ее там никуда и не во что не уперлась. Вы мне можете ответить, куда переехала та девушка, что жила в двести седьмом до нее?

- Ах, это… - разочарованным тоном произносят позолоченные очки – По выбывшим клиентам админиштрация информацию не предоштавляет.

- Как это по выбывшим ? -

- По выехавшим. По уехавшим. – уточняет администратор – Тем более, что уже три дня прошло и вшя информация отправлена в архив.

Я опускаю голову на стойку и чувствую, что мои мозги сейчас закипят. Какие три дня, черт побери? Я что, трое суток спал? Сегодня должно быть двадцать второе, кажется. Судя по моим наручным часам и отметке настенного календаря это так. Точно помню и могу дать все, что угодно на отсечение, что вчера было двадцать первое. Тогда откуда взялись три дня?

- Молодой человек – обращается ко мне администратор, я поднимаю голову и вижу, что он приманивает меня пальцем. Вытягиваю шею, он приближает губы к моему уху и шепотом произносит.

- Я думаю, что вам тоже пора уезжать.

Потом администратор вытягивает свой длинный тонкий палец вперед, словно указывая на что-то. Я поворачиваюсь туда, куда обращен его жест и вижу точную копию того, кто стоит за стойкой. Клон, близнец или еще как-нибудь. Между ними лишь одно различие, у второго на голове белая бандана, на которой написано “Децл - лох”. Он улыбается и поднимает вверх мою дорожную сумку, типа, все уже собрано и упаковано, так что милости просим. Я снова поворачиваюсь к первому, смотрю в его ничего не выражающие глаза, увеличенные линзами очков и согласно киваю головой. Второй тем временем движется к выходу, жестами предлагая мне следовать за ним. И я иду.

“Да уж, да уж, сюда я больше не ездец” – думаю я – “Здесь у них что-то не то происходит. Цыгане, близнецы, Дженни пропала. Будто ее и не было. Ладно, все. Самое главное сейчас – это выбраться из окружающего маразма, а уж там, потом, разберемся”. Мы выходим из холла и цыгане, завидев это, начинают играть “Шизгару”. У дверей стоит такси. Натуральная “Волга” желтого цвета. На капоте сидит здоровенный негр в шоферской фуражке, машет мне рукой и кричит на чистейшем русском языке

- Скорее, братан, а то на поезд опоздаем.

Я уже устал удивляться, поэтому принимаю происходящее, как должное. Молча беру сумку из рук второго, кидаю ее на заднее сиденье, усаживаюсь рядом с водителем и хлопаю дверцей. Чернокожий шофер с усилием втискивает свое тело между рулем и сиденьем, натягивает фуражку на брови и бьет по газам. Всего лишь через какой-то десяток секунд стрелка спидометра уходит за сто и этот факт меняет все мое представление о российском автопроме в лучшую сторону. Водитель тем временем достает из бардачка кассету и с выдохом заталкивает ее в магнитолу. Завидев этот жест, я сжимаюсь внутри, предчувствуя молотящие удары ганста-рэпа, но из динамиков раздается дребезжащий голос БГ “Ты нужна мне – ну что еще? Ты нужна мне – это все, что мне отпущено знать. Утро не разбудит меня ночь не прикажет мне спать и разве я поверю в то, что это может кончится вместе с сердцем?”. Лицо большого черного парня озаряет улыбка, он начинает покачивать головой в такт гитарным аккордам и обращается ко мне

- Ништяк музон, правда?

Негр, кайфующий от БГ! Что будет дальше? Появится взвод эскимосских стрелков? Или эстонская команда КВН? Лирические поэты Северного Габона? Неважно. Я хочу, чтобы это поскорее закончилось. Я-хо-чу-что-бы-э-то-пос-ко-ре-е-за-кон-чи-лось.

Я…

… пытаюсь задуматься над тем, куда могла подеваться Дженни, но в голове зависает другой, непонятно откуда взявшийся вопрос “Почему, когда один человек хочет оскорбить другого, он называет его домашним животным? Ведь осел, козел, баран, петух, кобель и иже с ними – это те, кто склонил голову перед превосходством человека.” Безумно своевременная мысль, но она торчит в мозгу, словно вбитый гвоздь и под рукой нет никаких инструментов, чтобы его вытащить.

Из этого мысленного лабиринта меня выводит визг тормозов. За окном вокзал. В ответ на мою попытку достать кошелек, водитель грозно рокочет “Оплачено”, после чего с неожиданным проворством выпрыгивает из машины и, заложив два пальца в рот, заливисто свистит. Тут же, откуда-то из кустов, грохоча обшарпанной тележкой, появляется носильщик. Акция “Все флаги в гости к нам” продолжается., вокзальный рабочий является владельцем непроницаемого лица индейца чероки. Он открывает заднюю дверцу, вытаскивает из машины мою сумку и кладет на тележку. После чего, переместившись немного вперед, открывает переднюю, хватает меня за плечи и укладывает рядом с багажом. “Хорошо хоть, что бирку не прицепил” - бормочу я, наблюдая за тем, как тележка начинает набирать ход.

Дорога занимает минут пять, не больше. Тележка останавливается возле открытых дверей вагона, из которых на меня озадаченно-испуганно смотрит проводница. Нормальной славянской наружности.

“Do you speak English?” – кричу я ей в порыве эмоций, от чего ее лицо еще сильнее напрягается и она произносит на нормальном разговорном русском

- Пьяных не берем.

Мне хочется расцеловать ее за эти слова.

Тем временем носильщик-чероки протягивает мне билет. Да, все правильно, до Москвы, туда-то мне и нужно. “Если она еще существует” – проносится в голове шальная мысль, от чего я начинаю трястись мелкой истерической дрожью. Отдаю билет проводнице, та внимательно изучает его, даже смотрит на свет, чтобы удостовериться в подлинности, наверное, после чего пропускает меня в салон.

Из динамиков доносится “До отправления поезда на Москву остается две с половиной минуты”. Я прикуриваю сигарету, шумным выдохом, выпускаю дым, и в этот момент моя голова оказывается пораженной молнией мысли.

Нет, не о том, куда подевалась Дженни. И не о том, что за бред происходил со мной в последние часы. И даже не о связи ругательств и одомашненных животных.

Мысль другая.

Вот сейчас. Через эти самые две с половиной минуты. Я поеду? Или проснусь?