Из декабрьских туч на землю стеной сыпался белый песок. Будто кто-то, пытаясь похитить из небесных закромов его запасы, нечаянно зацепился мешком за гвоздь и из образовавшейся прорехи вниз полетела как минимум недельная порция. Мелкие колючие крошки разогнали обитателей города по приватизированным берлогам, съемным дуплам и культурно-массовым норам, наложив на мегаполис легкую апокалипсическую тень. Трубный глас заменяли редкие клаксоны авто и для полноты картины не хватало лишь отзвука цокота копыт приснопамятной четверки всадников.

А посреди всего этого мрачного праздника шла она. Усталой походкой человека, проведшего весь прошедший мизерный световой день в обществе цифр, бумаг и отчетов. Капюшон пальто укрывал голову от притязаний разгулявшегося ветра взбить, раскудрявить прическу, напитать воздухом волосы, сделав их окончательно непослушными, и скрывал лицо от взглядов редких встречных прохожих. Несмотря на далеко не самую удачную погоду для вечернего моциона, она никуда не торопилась.

Спешить было некуда.

Незачем.

И не к кому.

Дома ждала мама, самый близкий, самый любимый, самый родной, и оттого временами самый невыносимый человек в ее жизни, потому что временами ее любви было до приторного много. Ее муж, который не отец и даже не отчим, постоянно казавшийся ей некстати задержавшимся гостем. Прокуренная дотла квартира, где ей, на дух не переносящей табачный дым, приходилось идти на самые немыслимые ухищрения, дабы отвоевать для себя кусочек не отравленного никотином воздуха. Звонок от мужа, который из категории настоящего медленно, но верно переползал в бывшее… Он наверняка будет умолять вернуться, она скажет, что они должны еще какое-то время пожить раздельно, дабы разобраться в себе, будучи при этом абсолютно уверена, что пути назад нет, мосты отгорели, и былье уже пустило свои вечнозеленые и вечноколючие побеги.

Никто из их ближнего круга так и не смог понять причин, побудивших ее. Вроде бы отличная молодая пара, вполне обеспеченная бытовыми благами почти в стандартной комплектации (лишь с квартирой проблемы, но этот вопрос еще классик поднимал, а воз и ныне, и, похоже, навеки), не отягощенная перманентными разборками в итальянском стиле (ну, ссорились иногда, так не ангелы все же) и вполне, даже очень вполне казавшаяся цельномонолитной ячейкой общества. Они не укутывали себя паутиной взаимных обещаний, предоставляли друг другу достаточно времени, чтобы вдохнуть пару глотков свободы от каких-либо обязательств, считая, что именно таким образом можно сохранить первозданную свежесть отношений и прозрачность своих отражений друг в друге…

Однако…

Однажды хрустальный теремок треснул.

На повороте, вместе со светом фонаря, в лицо ударили колючие назойливые крупинки, ветер бесцеремонно опрокинул назад капюшон, заставляя поверить, что затянувшаяся смена сезонов подошла к неизбежному финалу. “На город медным тазом опустилась зима, зима…” – мелькнула в голове строка популярной песни, переделанная на свой лад тремя молодыми людьми весьма раздолбайской наружности, которых она вчера наблюдала в ящике. К ней тут же прицепилась другая, сообщавшая о том, что “одна зима мне подарила тебя, другая зима отняла…”

Истинная правда.

По давно заведенной дурной традиции корпорация устроила празднование Нового года на католическое рождество, хотя кого-то из сотрудников при всем желании было сложно причислить к указанному вероисповеданию. Следующей дурной традицией являлся выбор из года в год худшего помещения для данного банкета, потому как выбирали второпях и из того, что не подошло другим. Ну и завершало эту череду абсолютная похожесть каждого последующего мероприятия на предыдущее. Речи первых лиц, неуклюже убеждающих всех собравшихся скопом и себя в отдельности, в том, что все мы одна команда, что все за одного в будни и за это воздастся. Со временем. Кучкование по отделам для совместного выпивания и заедания, дансинг для особо стойких особей и вынос с поля боя потерянных бойцов. И в этот раз все могло пройти по заранее известной программе, если бы..

Если бы не он. Они были шапочно знакомы, общались изредка по телефону исключительно по рабочим вопросам, потому как у него была репутация жесткого до жестокости и бесконечно занудного человека, подчиненных которого было искренне, катастрофически жаль. Но в этот раз ему с успехом удавалось растворять витавший над ним непрезентабельный ореол. Он улыбался, шутил, периодически менял компании и, как она с удивлением отметила, везде ему были рады. То ли сарафанное радио гнало на своей волне полную дезу, то ли, как говаривал Винни-Пух, одно из двух.

Когда причудливая траектория его движения пересеклась-таки с ее столиком, свободным за ним оставалось лишь только место рядом с ней. Местоположение определило общение и они начали потихоньку запутываться в дебрях взаимных реплик, превратившихся в диалог, тот медленно утек от рабочих вопросов и дежурных шуток в повествования о себе, далее было несколько разнотемповых танцев, снова разговоры, потом муж по телефону сообщил, что приехал и готов ее забрать, а он стал упрашивать ее остаться, потому как Новый Год бывает всего раз в году, а она ни в какую не соглашалась… И не согласилась. В общем, все мирно, чинно, благородно, в рамках служебной этики и должностных инструкций.

Уже в привычном авто, в дыхании которого знакомы все хрипы и всхлипы, ей вспомнился его взгляд. Со светлой грустинкой и пляшущими на дне искорками. Вот, правда, цвета она не запомнила, но это было не так важно и вовсе ненужно, достаточно понимания того, что человек с таким взглядом не может быть злым и жестоким занудой. И ей это нравилось.

Дальше началось форменное безобразие. Или сумасшествие, как кому угодно. Этот взгляд стал всплывать в ее памяти с завидной периодичностью и неуклонно сокращая амплитуду. К тому же, небольшой поворотец в ее карьере, позволял общаться с ним едва ли не каждый день, причем безо всякого должностного неравенства. И с каждым днем она все больше и больше убеждалась, что его легендарная непроглядная броня – всего лишь миф, вымысел, маска. Спектакль, что придуман и поставлен им самим. Для самообороны. Этакий жесткий черепаший панцирь, к тому же утыканный шипами средней ядовитости, под который он при необходимости забирался. Когда же этого не требовалось, он был совсем другим. Каким точно сложно было понять, но то, что явно теплее, мягче и отзывчивее – это точно.

У нее же все было почти наоборот. Это беда большинства робких и застенчивых людей. И заключается она в том, что когда в жизни такого человека появляется кто-то, кто поджигает костер чувств и желаний, испепеляющий изнутри и кружащий пепел от него в урагане эмоций, то он пытается ни словом, ни взглядом, ни вздохом этого не показать, а, зачастую, делает все диаметрально противоположно собственным желаниям. То есть начинает вести себя с первопричиной своего сердечного недуга грубее, наглее, фамильярнее, чтобы тот и думать не смел о его робости и боязни, после чего предает себя в своих мыслях повешению, расстрелу и четвертованию одновременно за собственные поступки. И такая мука продолжается изо дня в день.

Пролетевшая перед самым носом машина вынесла ее из пучины воспоминаний в суровую, холодную и скользкую реальность. Но продержалась она там крайне мало, вспомнив, что он никогда не следил за дорогой, а ей постоянно приходилось с силой дергать рукав, чтобы в который раз рассказать о бессмысленности соревнования с техникой в том, кто кого крепче. Память снова открыла свои глубины.

Естественно, тем летним вечером, когда он предложил ей совместно разделить остаток дня в его любимом пабе, она сделала вид, что даже и представить не может о чем может идти речь, ведь на носу конец полугодия и это почти что объявление войны, не время сейчас. На другом конце телефонного провода повисла удивленно-вопросительная пауза, за которым на свет явилось разочарование, облеченное в шутку, мол, все понятно, семья и работа – это просто святые угодники, да и куда же ж с калачом в свиное рыло.

Через пять минут после того, как трубка благополучно упокоилась на рычаге, она в панике ворошила вытряхнутое на стол содержимое сумки, силясь вспомнить, на каком клочке она записала его телефон.

И поиск был удачен.

И был вечер.

И долгий разговор.

С того вечера сюжет их романа начал медленно, но верно набирать свою скорость. Дней между встречами проходило все меньше, а сами они становились все дольше. Она не могла представить, что город, где они живут, настолько огромен и мал одновременно. И то, что в нем столько всего понапихано. Нет, раньше она тоже не была затворницей, но теперь каждый показывал другому свою Москву, делился наиболее яркими впечатлениями и памятными местами. Встречаясь на Таганке, Смоленке или Маяковке они обязательно отыскивали ресторанчик с летней верандой, на которой можно было посмаковать угасающий вечер, а потом, когда круглолицая луна засвидетельствует свое почтение, можно было отправится в Александровский сад, где под плеск фонтанных струй неторопливо вкушать ночную прохладу, временами уворачиваясь от сновавших краснопузых поливалок. Дальше можно было дожечь эту ночь в одной из многих арбатских или тверских кофеен, слушая, как за соседним столиком барышня в боевой раскраске, изламывая и коверкая английский, жалуется своему иностранному другу на превратности судьбы, а тот, покачивая головой, изредка вставляет реплики, вопрошая небеса о том, когда же она, наконец, замолчит. Ну а на десерт, спустившись по эскалатору во чрево города, в ожидании первого поезда подарить друг другу долгий-долгий взгляд, в котором отражается все. Вообще все. Абсолютно.

Так минули остаток лета и вся осень. Не та, календарная, трехмесячная, а взаправдашняя, всамделишняя, настоящая. С безумством красок, хороводами листьев и драгоценными подарками теплых солнечных дней. Все это время они умудрялись удерживаться на острие, на грани, смакуя предвкушение чего-то неизведанного и давно забытого одновременно, позволив друг другу лишь несколько случайных и ни к чему не обязывающих поцелуев, которые как бы дополняли культурную программу и нежные соприкосновения рук в темноте авто, что везло по ночной Москве каждого из них в свое место проживания.

Подступили холода. Под прощальные песни птичьих стай она собрала вещи, оставила на столе записку с указанием ее старого нового адреса и упорхнула в родительский дом отсидеться, обдумать и, возможно, одуматься. А дальше…

Дальше время выскочило из стартовых колодок и со скоростью хорошо тренированного спринтера рвануло к финишу. Их сбивчивые признания того, что очень сложно быть друг без друга, принятие для себя нового статуса человека, которого она очень долго и упорно привыкала считать своим близким и сердечным другом и его мягкие, деликатные, но безапелляционные слова о том, что это было наваждение и когда оно рассеется полностью, им будет еще больнее, так что сейчас нужно какое-то время не общаться.

Не в силах побороть глубоко укоренившуюся внутреннюю робость и высказать то, что бурлило и кипело в ней, она доверила все нутро свое без остатка словам и буквам. И получила все такой же предельно корректный, мягчайший по форме и твердокаменный по содержанию ответ.

Мир рухнул вниз. Глубоко.

Сегодняшний день материализовался в образе двери подъезда. Конченная станция. Привал. Она вошла внутрь и около лифта увидела прислоненный к стене букет. Семь желтых роз. Может, кто забыл по рассеянности, может, незадачливый влюбленный, не дождавшийся предмета своего обожания оставил…. В голове всплыло памятное, булгаковское, про желтые цветы. Взяв в руки цветы, она подумала, что ей-то они сейчас как раз в пору, а раз так, то можно хоть один вечер побыть героиней. Пусть без полетов, зато с букетом.

Цветы с радостью приняли приглашение, расположились в удобной зеленой вазе, словно в доме родном, и, отогревшись, расправили свои растительные плечи. Она легла на диван, долго-долго смотрела на них, и ей стало казаться, что они светятся изнутри каким-то теплым ласковым светом. Она сама не заметила, как уснула.

Человек в черном пальто тихо затворил за собой дверь и пошел по направлению к дороге, роясь в карманах. Ему навстречу распахнулась дверь автомобиля, из которой донеслось

- Ну сколько можно! Уже битый час здесь стою, а до этого по снегам колесил, маскировался, словно Джеймс Бонд какой-то. Я бы за это время уже два конца намотал!

Человек в черном пальто прервал его жестом, достал из кармана портмоне и извлек оттуда три сторублевки

- Спокойно, командир. Я же говорил, что за все будет уплачено. Держи очередной транш, пусть он тебе сердце согреет.

При виде денег водитель успокоился и, бурча под нос “Давно бы так” забрался в салон.

Человек в черном пальто сел на капот, извлек из кармана сигарету и зажигалку с зеркальцем, прикурил и, затянувшись, поднял глаза. Среди сотен окон его интересовало лишь одно, и оно светилось чем-то теплым и живым.

“Вот и хорошо. Теперь все образуется” – подумал он – “Милая моя, ты бы могла мне и не рассказывать про свою бабушку ведьму, что не захотела передавать свой дар и умерла в муках. Моему наметанному глазу все было видно и так, невооруженно. От таких вещей отказаться по своей воле никак нельзя, примеры у тебя перед глазами , но ты упорно не хочешь их замечать. А сама-то посильней их окажешься. Но теперь ты, слава кому угодно, ничего об этом не узнаешь и это к лучшему, ведь ты не смогла бы жить с этим даром, он стал бы для тебя неподъемным. А я, оставаясь вместе с тобой, не смог бы не рассказать и не обучить… Поверь, мне очень жаль. Так жаль, что слов, описывающих это, нет ни в одном языке. Но я всегда буду рядом с тобой. Иногда реально, но чаше незаметно, неощутимо. Чтобы оберегать тебя, ведь наши души крепко завязаны серебряными нитями. ”

Отшвырнув в сторону сигарету, он поднялся и направился в кабину. Сев рядом с водителем, снова посмотрел на окно. “Завтра должен быть погожий день. Для тебя. ”

- Ты это так красиво с женщиной расстаешься? - спросил шофер

Он обернулся на звук голоса, но не понял сути вопроса и лишь вопросительно уставился на своего возницу.

- Ну, желтые цветы, говорят, вестники разлуки – замялся тот.

- Ерунда это все. – ответил он – Просто… они мои самые любимые.

Водитель хмыкнул что-то вроде “Чужая душа потемки” и поинтересовался

- Куда дальше едем?

- Прямо.

Утром ее разбудили солнечные зайчики, устроившие пляску на ее лице. Открыв глаза, она посмотрела на букет, который эти дети багряного зимнего светила облюбовали сильнее остальных предметов интерьера, словно затевали на нем сходку какого-то тайного солнечнозаячего общества. Поднявшись, она подошла к окну и улыбнулась взбиравщемуся на небосвод светилу. И ей показалась, что оно тоже улыбнулась в ответ.