“И вот теперь эти живые предметы на глазах превращались в черно-белые образы, в детали вымышленного мира. Их следовало воспринимать как тени, но мой мозг не спешил перестраиваться’

Пол Остер

Иногда так хочется сказать…

Думаешь даже, что это просто необходимо, что именно этому человеку или этим людям обязательно нужно услышать эти самые мысли. Потому что, высказав их, сможешь помочь, предупредить, научить, обнадежить или совершить еще что-то из огромного списка добродетелей. Но начинаешь говорить, а не получается: слова подбираются какие-то не совсем точные, путанные, да и смысл нужный к ним как-то не цепляется. Плутаешь между фраз, сбиваешься на междометия, жестикулируешь отчаянно – а в результате все равно выходит совсем не то. А то, что хотелось сказать – оно осталось внутри, зацепилось там за что-то и ни туда, ни сюда. Словно подавился.

А бывает, что долго-долго что-нибудь говоришь, а потом вдруг останавливаешься и думаешь: “Господи, ну что за чушь я несу? Кому нужны эти мелкие бытовые подробности, рабочие моменты, анекдоты и иже с ними? Что я говорю? И зачем говорю? А главное – сколько слов я вообще сказал? Не трепа или дежурных отговорок, а тех слов, которые действительно хочется сказать. Сколько их было хотя бы за последний месяц? А ведь говорю я много… Да, прилично говорю, люблю поболтать вообще-то. И откуда что берется?”

А потом кто-нибудь спросит: “Ну, ты чего замолчал-то? Задумался что ли, о чем?” И, правда, о чем? Так, ерунда, завис просто слегка.

Временами в этом городе идет снег. Бывают еще дожди, грозы, град, случаются солнечные дни, а, порой, сюда доносятся отголоски далеких землетрясений. Но именно когда идет снег, мне почему-то особенно сильно кажется, что сейчас, совсем рядом, происходит что-то важное, а я это упускаю. Именно сейчас. В эту самую минуту. И, наверное, нужно туда рвануться, чтобы успеть, пусть непонятно куда и неизвестно ради чего… Но. Для этого нужно сначала надеть свитер, шапку, шарф, пальто, перчатки, потом еще раз проверить свою амуницию, чтобы нигде не поддувало, и только тогда выйти на холод и пронизывающий ветер.

Это долго. Да и лень, если честно. И поэтому я просто сижу у окна, наблюдая за тем, как падает снег. Глядя на неуклонно увеличивающееся в толщине белое покрывало, я думаю о том, что мои слова ведут себя точно так же как снежинки: они падают вниз, накрывая собой те, что были сказаны ранее. И еще они что-то закрывают, но вот что? Это мне никак не удается понять, ведь словопад не прекращается, а разгребать наметенные им сугробы – занятие трудное и не особо благодарное.

Но иногда… Иногда в голову вновь приходят мысли, которые просто необходимо облечь в правильные, полноценно отражающие их смысл слова. Их так необходимо высказать кому-то, это важно для него и нужно тебе…

И все повторяется. Все опять повторяется.

***

Поезд тронулся.

Очень хорошо. Именно теперь все будет хорошо. Теперь можно перевести дух, вытереть пот с лица и начать потихоньку обживаться в этой временной обители. Стук колес, очередь в туалет, чай в латунных подстаканниках – что еще нужно человеку для того, чтобы почувствовать себя нормально? Да и в самом процессе пути есть нечто успокаивающее – пункт А выбран, пункт Б тоже, сохранность тела доверена цепким рукам машиниста, разум успокоен тем, что поезда гораздо безопаснее самолетов… Полный вперед! Остается только ознакомиться со списком лиц, предложенных тебе в попутчики и мягко, но конкретно намекнуть им, что меня лучше не беспокоить, я тут, на нижней полке, книжечку читаю и никого не трогаю. Если, конечно, шуметь не будете…

Обычно шумят. Мне вообще в этом вопросе везет как утопленнику – то перепуганный контрабандист попадется, то тройка догуливающих последние мани мачей (назвать их “мачо” язык не поворачивается). Но чаще всего за дверью купе меня поджидает обыкновенная семья. В различной комплектации. Вариант “папа-мама-ребенок” чреват тем, что мама будет с опаской ждать, когда же ты, наконец, извлечешь откуда-нибудь бутылку водки и начнешь предлагать ее благоверному по одной за встречу, за знакомство. А папа водки не хочет, она его в пункте Б дождется, никуда не денется, ему бы про политику (машины, футбол, компьютеры – ненужные варианты вычеркиваются), ну а, потом, в тамбуре, про баб. Ребенку же скучно, ему абсолютно не хочется уезжать из пункта А и поэтому он начинает всех доставать. Конечно, тебя в открытую он мучить побоится, но слушать всю дорогу нытье дорогого стоит. Но это еще цветочки по сравнению с вариантом “родитель-ребенок постарше-ребенок помладше”, в котором ужас сосуществования просто неописуем!

Чужие дети сами по себе очень часто действуют на нервы. Нет, конечно, если они есть прямое продолжение твоих друзей или хороших знакомых, то тут все нормально: можно и поиграть, и поговорить, и посмеяться. Ну, как со щенком или котенком. И шикнуть тоже можно, когда надоело или не нравится. Они ведь считают тебя за своего и поймут, пусть даже пообижаются немного. С чужим, незнакомым ребенком подобным образом не поступишь, ведь родитель тут же встанет в позу, начнет спрашивать у проводника, нельзя ли деть куда-нибудь “этого”, а “ребенки” начнут изводить “вредного дядьку”. И никому не объяснишь же, что тебе-то нужно было чуточку тишины и спокойствия. Лишь на несколько децибел тише и все нормально, все даже хорошо…

Мне везет. Даже слишком. В том купе, куда меня прописали по билету, занято лишь одно место. Моего попутчика зовут Макс. Он является обладателем лица, несколько смахивающего на лошадиное, изрядно растрепанной и, вместе с этим, поредевшей шевелюры, длинного худого тела и красных тренировочных штанов с пузырями на коленях. Мы вместе отдыхали… Хотя это слишком громко сказано, так, шапочно познакомились несколько дней назад и пару раз обедали за одним столом. Не самый худший вариант – в минусе то, что теперь нужно будет выслушивать очередную историю о его героических подвигах на почве продажи карданов и покрышек (Макс какой-то директор в какой-то фирме, торгующей автозапчастями), в плюсе - початая бутылка коньяка на столике.

- Здорово! - почему-то радостно крикнул он, словно увидел старого друга. – Ты чего не сказал, что тоже уезжаешь?

- Да я как-то и не собирался, – ответил я, – все так неожиданно вышло… Дела заставили: звонят постоянно, то одно, то другое, будто без меня вообще ничего не могут. Какой уж тут отдых…

- Да, они такие, – с сочувствием сказал Макс. – У меня такая же фигня, только я телефон отключил, поэтому и не достают. А у тебя верхнее или нижнее?

Я положил сумку на нижнюю полку, потом сел рядом с ней и сказал:

- Это вроде.

- А у меня верхнее.- Макс, похоже, был изрядно огорчен этим фактом. – Вот придет кто-нибудь, придется наверх перебираться, а я здесь уже присиделся. И сумки вниз убрал, перекладывать придется, неохота так.

- Ну, если придет, то сядет рядом и посидит, ничего страшного, – успокоил его я. – Тут ехать-то не до Камчатки, даже спать не придется.

- Не люблю я этого, понимаешь. – Макса передернуло такой гримасой, словно его только что заставили разжевать целиковый лимон вместе с кожурой. – Все время думаю, вдруг придет и права начнет качать. Мол, это мое место и идите отсюда к себе, а я лечь хочу. Так хочется по лбу дать, мол, чего ты тут развыступался, уважаемый, а нельзя ведь, зачем ссориться-то, нехорошо это. Или старушка, одуванчик божий… “А вы откель будете, сынки? А чегой вы тут пьете, я щас милицию вызову! Чегой? Ой, я и словов таких-то не знаю. Дайте бабушке капельку попробовать, а, сынки?” И ведь полбутылки вылакает, не меньше! “Оть буржуи, оть чего гонят. А давайте споем, сынки?” И затянет что-нибудь про Красную Армию, голова, там, подвязана или как японцы Лазо в печку совали.

Увидев, что я начинаю хохотать, Макс набычился.

- А чего ты смеешься? Так и было один раз, и песни пела, и выпила все, и спасибо не сказала… Знаешь что? Давай я скажу, что ворочаюсь во сне и у меня метеоризм, а ты подтвердишь.

- Чего-чего у тебя? – переспросил я.

- Ну, типа пержу я часто, – ответил Макс. – Это так по-умному называется. А что? Так вообще всех попутчиков распугаем. Ну, как, хорошо я придумал?

- Ага, – я ехидно улыбнулся в ответ, – вот только откуда я знаю столь интимные подробности? Давай уж сядем рядом, обнимемся, а вошедшему скажем “Мала-адой человек, у вас нет мятной конфетки?”

В ответ Макс лишь замахал на меня рукой, типа “Ну, это ты загнул, старик”, а потом потянулся к бутылке.

- Будешь? – спросил он меня, отмеряя свою дозу.

- Если предложишь, – я среагировал практически моментально. – Только надо раздобыть во что, коньяк из кружки, оно как-то…

Макс не дал мне договорить и с видом бывалого путешественника извлек откуда-то второй стопарик, наполнил его, после чего произнес тост.

- Ну, за проезд!

Ничего так не сближает, как совместное распитие. Впрочем, этот тезис придуман не мной, я всего лишь в очередной раз его подтверждаю, и суть сказанного от этого никак не изменится. Но все же. Количество выпитого коньяка оказалось прямо пропорциональным степени сближения. Не до такой степени, конечно, чтобы размазывать пьяные слезы по небритым щекам и исторгать из себя какие-то страшные и глубоко запрятанные тайны, но на задушевную беседу бутылки вполне хватило.

- Вот мы едем, едем… - сказал Макс, разливая остатки огненной воды. – А зачем едем, куда едем? Не знаешь? А вот я тебе скажу – ради езды едем. Потому что знаем, если остановимся, то сдохнем. Вот ты приехал, я приехал, мы приехали. Сюда. То есть, туда, откуда едем сейчас. Типа отдохнуть. И чего, отдыхали? Да ни фига ведь не отдыхали. Ехали всю дорогу. Двигались. Даже когда на пляже лежали, все равно двигались.

Макс замолчал на секунду, после чего с силой начал стучать указательным пальцем себе в висок.

- Вот здесь двигались, понимаешь? Думки свои думали. А о чем думали-то? Да о фигне всякой, не так, что ли? Как выглядишь, как загорел, как на тебя другие смотрят, как бы девчонку посимпотней снять, чтобы скучно не было, и как бы с ней повеселиться, а потом слинять без истерик. Вот о чем я. И когда приедем, начнем думать о том же самом… Противно так. Вроде бы живешь-живешь, а на самом-то деле только существуешь.

- Ну, это ты не прав, – перебил я его. – Что значит, только существуешь? Не нравится – ну и не живи так. По-другому живи. Вот ты говоришь “Приехал, думал, двигался…” А послать всех не пробовал? Вот так, по-простому, поднял руку повыше, махнул ей и сказал “Ну и хрен с ним! Вот я сейчас живу для себя и на что-то еще просто забиваю!”. За-би-ва-ю. А потом, когда приедем, не соваться в наезженную колею, а еще раз руку поднять и еще раз послать, только теперь все то, что напрягает. А ты сидишь на месте, сопли развесил и говоришь, что фигня все и пчелы тоже фигня. Для этого много ума не надо!

- Ну и чего?- Макса, похоже, задели мои слова и он начал говорить громче. – Вот приехал я, размахался руками, как ветряная мельница, всех послал. Дальше-то чего? Жить в свое удовольствие? Знаешь, какие мне по вкусу удовольствия? О-го-го какие, тебе лучше и не знать! А на эти удовольствия нужно что? Правильно, бабульки. А где их взять? Украсть, напечатать или заработать. Рисовать с детства не люблю, в тюрьму пока не собираюсь, и что мне тогда остается?

- Украсть их на работе – ответил я, решив, что эта фраза немного разрядит возникающую напряженность.

Макс захохотал и погрозил мне пальцем.

- Бинго! Приз в студию! Не без этого, конечно, но я сейчас не об этом. Чтобы их украсть на работе, для этого работать нужно – а это уже облом того кайфа, про который ты говорил. Или же ты и здесь спорить станешь? Вот не поверю, что ты работаешь там, где мечтал, да еще и деньгу зашибаешь приличную.

- Нет, конечно, если бы я с детства мечтал чужие деньги пересчитывать, то меня можно было бы сразу определять в “лесную школу”, – я твердо решил снижать градус беседы, поэтому стал хохмить. – И мечты были всякие, и все такое… Помню, даже пограничником хотел стать, уехать куда-то в глушь и вместе с верным псом защищать социалистическое отечество от каких-нибудь чухонцев. Смешно вспоминать, да.

- Ты давай от темы не увиливай, а, – жестко ответил Макс. – Ишь ты, пограничником. Я тоже пожарником хотел быть, ты по существу давай говори.

- Ладно-ладно, не кипятись, давай сначала выпьем, а потом рассудим трезво. Идет?

- Идет, – согласился Макс. – Тогда у меня есть тост. Раз уж мы всю дорогу едем, то мы, выходит, ездуны. За нас, за ездунов!

Мы выпили. Коньяк обжег горло и потек куда-то вглубь по привычному маршруту. За окном березы менялись местами с осинами, и казалось, что это не поезд едет, а деревья перед ним перемещаются.

- Короче, прав ты, – сказал я, прожевывая дольку лимона. – Но только отчасти. Если смотреть с той позиции, что кайфовать надо везде и по максимуму, хлебать удовольствие от жизни полной ложкой, да еще и добавки просить, то надо приготовиться к тому, что все удовольствия будут нематериальными. И знаешь что? Есть такие люди-то. Сам видел. Работают в каких-то затрапезных местах, отдыхают на даче, которую и дачей-то назвать… Так, сараюшка. В супермаркеты заходят по большим праздникам. И всем довольны. Можно даже сказать, счастливы.

- Ээээээ… - громко произнес Макс, в который раз не дав мне договорить, - Вот только не говори, что у них любовь такая великая, поэтому и на все плевать. Не хочу сейчас про любовь, она штука кровавая, а у нас с кровью разве что колбаса, и то такую не едим, сервелат предпочитаем… Ты мне тогда скажи вот что… Чего ж ты сам так не живешь? Говоришь, что надо в кайф до предела, а сам не живешь?

Я задумчиво посмотрел в окно, потом на Макса, потом снова в окно и, не отрывая взгляда от мелькавших там деревьев, ответил.

- Да продался я, Макс. И ты, кстати, тоже. Продали время своей жизни в размере восьми часов ежедневно и по пять раз в неделю, для того, чтобы в остальное время можно было жить. Одежду носить, какую хотим, а не на какую денег хватает, ездить куда-то, коньяк вот этот пить. Да не кривись ты так, словно я тебе говна на лопате под нос подсунул! Правда это. И ничего стыдного в этом нет. Я вот за себя скажу сейчас. Не знаю как ты, но вот я на эту тему ни капельки не комплексую. Да, работаю исключительно за деньги. Да, придумываю себе какое-то удовольствие от процесса. И мне, конечно, по большому счету, плевать на то место, где я зарабатываю себе на жизнь. И чего? А ничего. Я вот в восемнадцать нуль-нуль ухожу оттуда - и жизнь начинается.

- А чего начинается-то, – снова перебил меня Макс. – Ну, вот вышел ты, ну, допустим, не поехал домой, а пошел куда-нибудь. Друзей каких-то встретил, посидели-выпили-поболтали. Причем говорите о том, что уже сто раз говорено-переговорено, надо ж как-то время убить. Чего еще? Ну, с барышней какой-нибудь познакомился, ты послал друзей, и вы поехали куда-нибудь в другое место, выпили еще, потом к тебе или к ней, прокувыркались полночи, утром проснулись разбитыми и подумали: “Ё мое, надо ж так нажраться было вчера”. А еще есть выходные. Целых два дня ничем не занятого времени. Сорок восемь часов, нет, даже больше, еще вечер пятницы. Уйма времени, казалось бы, но ведь на такую фигню она разменивается. Надо в сервис заехать, чего-то там под капотом стучит, надо едой закупиться, надо в химчистку вещи сдать, еще надо к кому-то на день рождения попасть, чтобы увидеть каких-то старых знакомых. Ты с ними и по телефону-то разговариваешь не чаще двух раз в год, но ведь надо приехать, чтобы посмотреть, какими все стали, а потом подумать: “Ну, я-то еще ничего, молодец”. Вот такой кайф получается.

- Не, тут ты стопудово неправ, – я перехватил эстафетную палочку перебивания. – А книжки читать? А музыку слушать? Да даже покушать, вкусно так, со смаком – это что, не кайф, что ли? И почему только перепихнулись и разбежались? Ведь можно же встретиться еще раз, вдруг из этого вырастет что-то другое?

- Ой-ой-ой! – Макс аж в ладоши захлопал. – Ты еще скажи, что не вылезаешь из театров и консевр… консервт… Не-е, я все же выговорю… Кон-сер-ва-то-рий! Вот отвечай быстро и не задумываясь, когда в последний раз был в театре, в каком и что смотрел? Чего морщишь лоб-то? Не помнишь даже? Вот то-то!

Я действительно наморщил лоб и пытался вспомнить, когда же это было. Но не потому, что искомое событие происходило в моей жизни уж очень давно, просто подобная постановка вопроса всегда меня несколько смущает. И вроде бы знаешь, чего ответить, но слова встают поперек горла и мысли медленнее движутся.

- Да нет, почему же не помню, – я выдавил-таки из себя. – Месяца два назад случалось такое. Я, вообще-то, чаще в кино хожу, доступней это как-то и удобнее.

- Я тоже футбол по телевизору смотрю, но это ведь не значит, что от меня зависит, как какая команда сыграет, – съязвил Макс. – Знаешь, а ведь я в юности так этим болением увлекался, ты даже себе представить не можешь. Ни одного матча не пропускал, программки собирал, значки, фотографии, всех игроков знал наизусть. Так переживал, когда проигрывали… А уже лет десять на стадионе не был. Так, иногда, поорать в баре с друзьями – это еще можно, но, по большому счету, уже все равно, как они там играют. Фигня все это. Просто слова.

На этой фразе Макс со всей дури стукнул указательным пальцем по столу, а потом поднял его вверх, словно требуя тишины и внимания.

- Вот она в чем, причина-то! В словах. Мы все время говорим какую-то ерунду. Как будто нас заставляет кто-то. Говорим, говорим, говорим… А о чем? Веришь вот, я сам с собой иногда говорю? Потому что могу сказать именно то, что хочу, а не то, что надо или то, чего ждут от меня. Все изворачиваемся, оправдываемся, ищем какие-то лазейки и опять говорим, говорим… Вот мы с тобой сейчас сидим и говорим о всякой всячине… Еще и убеждаем друг друга. Думаешь, ты меня переубедил? Да ни фига подобного! И я тебя тоже. Но ведь говорим же, пусть и знаем, что это яйца какого-то там, выкрашенного или отбитого, не стоит. Зачем мы так делаем, не знаешь? Не говори, по глазам вижу, что не знаешь. И я вот тоже не знаю.

Мы замолчали. Тех самых слов, о которых только что сказал Макс, больше не осталось. Да их и с самого начала не было, наверное. Каждый из нас говорил о своем, не очень-то прислушиваясь к собеседнику.

- А не продолжить ли нам? – прервал я возникшую паузу. - Ты меня вроде угостил, теперь моя очередь.

- Во, а то сидит тут, фигню всякую несет. – оживился Макс. – Доставай давай!

- Да я как-то не успел подготовиться к дороге, – ответил я, поднимаясь на ноги. – Пойду до проводника дойду, у них обычно запасы богатые. Как у белок.

- Коньяк не бери, он у них дешевый, да и паленый к тому же, – принялся напутствовать меня Макс. – Водки тоже много не надо, ехать осталось недолго, не осилим. Ноль-пять, не больше. И запивки какой-нибудь не забудь взять.

- Плавали, знаем!– я подмигнул своему попутчику. – Знаешь такую песню “Твою мать, твою мать, Аргентина – Ямайка ноль-пять”?

Дурацкая шутка, но после бутылки коньяка она прошла на ура.

Ходить было трудновато. Обычно выпивший человек переоценивает меру своей трезвости, ему кажется, что он почти как стеклышко. Ну, расслабился мальца, с кем не бывает-то, но ведь все понимаю, все осознаю и говорю практически без запинки. Правда, вот помню, что на следующий день часто приходит осознание того, что вчера-то как-то не совсем… В рамках, что ли. И не нужно, и неприятно, и ничего нового. Лучше бы посидел тихенько, книжулю почитал. Так нет же, иду.

Проводник оказался таким маленьким поросеночком – кругленький, розовенький, рыжей щетинкой поросший. Единственное, что не вписывалось в образ – это глаза. При его физии к месту были бы маленькие такие, те самые, которые в народе так и называют – “поросячьи”. Но, видимо, в тот день, когда настала его очередь выбирать “зеркала души” для очередного воплощения, в небесный супермаркет завезли только большие, чуть влажные и небесно-голубые очи. Это выглядело настолько диссонирующее, что я даже опешил и на секунду замялся.

- Добрый день! – наконец выпалил я и продолжил, стараясь как можно четче проговаривать слова. – У меня к вам дельце одно есть, не поможете?

- Отчего же не помочь? – голос проводника оказался глухим и хриплым. – Помочь-то оно никому не помешает, если человек хороший. А ты вот хороший человек?

Вот те на! Угораздило нарваться на бродячего философа. Да еще и видок у него… Того и гляди затащит в купе и кровь всю выпьет… Ну, ничего, еще и не таких очаровывали. Я усмехнулся и зачем-то почесал нос, после чего, глядя ему прямо в глаза, ответил.

- Я-то? Да неплохой вообще-то, можно сказать даже хороший, вот только неорганизованный ужасно. Вот приятель меня угостил, а я его не могу - не подготовился. Теперь хожу, ищу какого-нибудь доброго самаритянина, у которого в закромах найдется чего-нибудь за отдельную плату. Вот к вам решил обратиться, вижу, что глаза у вас добрые…

- Ну, ты, это, языком, как помелом машешь, – перебил меня проводник. – Заканчивай пылить, коли выпить хочешь, то так и скажи. А то корчит тут из себя Эзопа, прости господи… Сам уже вижу, какой ты человек.

- И какой же? – спросил я, не скрывая любопытства.

- А вот не скажу, – проводник улыбнулся, обнажив ряд мелких и ослепительно-белых зубов. – Не бойся ты так, не плохой. А какой? Так ты еще сам узнаешь. На, держи свое зелье.

С этими словами он извлек из лежавшего под столом рюкзака бутылку с какой-то светло-коричневой жидкостью и протянул ее мне.

Мать моя женщина! Повстречаться в столь странных обстоятельствах с “Джонни Уокером” было… Если сказать большим сюрпризом, то это ничего не сказать.

- Спаси-и-ибо большое, – нараспев произнес я, поглаживая большим пальцем надпись “13 years old”. – Сколько я Вам должен за это чудо?

- Чудо? – переспросил проводник и снова усмехнулся. – Тоже мне, чудо нашел! Ты чудес-то отродясь не видывал, а все подряд ими называешь. Бери-бери, и деньги свои спрячь! Не пью я эту гадость заморскую, непонятно из чего они ее делают, раз цвет такой. Тут один полоумный просил его подвезти, денег у него не было, а этого добра навалом. Вот и расплатился. Да я и за так бы ему помог, человек-то, видно, хороший, пусть и не в себе маленько, но так ведь разбалуешь всех, слухи пойдут, и начнут лезть на каждой станции – помоги, подсоби. Да ты иди, чего встал-то? Я тут долго лясы точить могу, а ты, того и глядишь, приятеля порадовать не успеешь.

- Спасибо вам еще раз! Большое, сердешное и общечеловеческое! – с чувством выпалил я, развернулся и, опираясь на стенку вагона, пошел обратно.

Странный мужик. Очень и очень странный. Просто престраннейший. Еще и вискарь подарил. Может, удумал чего? Подсыпал, скажем, туда снотворное, мы с Максом выпьем, нас срубит, а потом проснемся на неизвестном полустанке без денег, документов и одежды… Не, ну сейчас можно по “чуть-чуть”, а потом посмотрим, как будем себя чувствовать. И если что не так, то пойдем и рожу расквасим этому “доброму человеку”.

Я рывком распахнул дверь своего купе и гаркнул внутрь.

- Свершилось чудо! Я нашел клад!

А в ответ – тишина. Макс свернулся калачиком на нижней полке, подтянул ноги к подбородку и спал безмятежным сном ребенка, который только что откушал пол-литра коньяку.

- Ну, я так не играю! – не снижая громкости, продолжил я. – Хожу, понимаешь, подвиги совершаю, а он тут дрыхнет! В ракетных войсках подъем!

Ноль эмоций. Макса словно кто-то выключил, выдернул шнур из розетки и вытащил предохранители.

- Ну и ладно, – уже гораздо тише пробурчал я. – Тогда буду пить один. А ты спи и пусть тебе будет стыдно.

Я сел на свое место и принялся терзать пробку, но она почему-то не поддавалась. Пальцы соскальзывали и никак не желали допустить меня до содержимого. Помучавшись минуты три, я отставил бутылку в сторону, посидел немного, глядя в окно, после чего лег.

- А чем я хуже? – спросил я самого себя вслух, – Макс спит, ему хорошо, а я тут об бутыль пальцы терзаю и без дела маюсь? Несправедливо это.

После чего накрылся одеялом с головой, отвернулся лицом к стенке и громко сказал:

- Всем спокойной ночи!

А потом чуть тише добавил:

- То есть, дня. Отбой, короче.

***

Сколько себя помню, я всегда боялся проспать. С самого раннего детства. Тогда я очень часто просыпался среди ночи, скидывал с себя одеяло, вскакивал с кровати, словно собираясь куда-то бежать. Порой это происходило несколько раз за ночь и, в результате, я, конечно, просыпал.

И тут начиналось. Резкий взгляд на будильник, что же ты не помог, зараза, потом осознание того, что еще можно успеть, порция мурашек по телу, а дальше - в движение. Снова рывком одеяло, снова на ноги, но теперь уже действительно побежал. Точнее, прыгнул. К шкафу, где на ключике, противном таком позолоченном ключике с острыми краями висит школьная форма. Этот ключик, он же не открывает никаких дверей, кроме дверцы шкафа, так и сделали бы его какого-нибудь другого цвета. Зеленого, скажем. Но он поблескивает, напоминая ту сказку, которую читал, когда еще совсем маленьким был, и, одновременно с этим, убеждает, что глупо верить во все эти придуманные истории, сочиненные непонятно кем.

Ну и леший с ним, с ключиком. Торопиться надо. И вот прыгнул к вешалке, а там ,сверху рубашка. Чистая рубашка, выглаженная мамой с вечера. Рывком схватил ее, стал судорожно застегиваться, а потом рванул брюки, помял на них все стрелки, напялил, застегнул ремень…

А дальше пионерский галстук. Такая пакость, надо сказать… Никогда не умел завязывать его так, как надо, чтобы вот эта подушечка под воротником получалась. И оставил бы его с удовольствием, и не одевал бы, но ведь без него могут не пустить, поэтому торопливо затянул его на два узла, накинул пиджачок и побежал дальше.

Родители уже ушли на работу, в доме никого нет и это очень хорошо. Потому что никто не помешает тебе спокойно спешить, не полезет с абсолютно глупыми и неуместными вопросами или указаниями. Ну, типа “Иди почисть зубы”. . Или “Возьми с собой бутерброды .” Или “Я надеюсь, ты выучил то, что тебе вчера задали?” И захочется крикнуть им “Какие задания, какие бутерброды, какие зубы, в конце концов! Я ведь сейчас опоздаю из-за вас!” А кричать-то нельзя, ведь те, кто задает тебе эти вопросы и дает эти указания - они же старше тебя, они же о тебе заботятся, ты же от них зависишь. Поэтому кричать нельзя. Но так хочется…

Но сейчас никого нет, и никто не мешает спешить. И вот уже портфель в одной руке, сменка в другой, и лифт спустился вниз, и дверь подъезда открыта - а там осень. Или зима. Или весна. Но точно не лето, летом так не спешишь, летом все по-другому. И неважно, какое там, за дверью, время года, ведь нужно еще пробежать мимо двух домов, потом вниз по лестнице, пересечь детскую площадку, перелезть через забор, а там, последний яростный рывок до дверей.

А перед дверьми висят часы. Обычные такие, круглые часы с белым циферблатом и черными стрелками. По ним можно определить успеваешь или зря спешил. И если уже опоздал, то начинаешь двигаться еще быстрее, чтобы опоздание было как можно меньшим. А иногда эти часы останавливаются или показывают совсем уж неправильное время (без четверти шесть, скажем) и становится так обидно, ведь надеялся на них, а они подвели…

Потом…. Потом, со временем, с возрастом, под воздействием накопленного опыта мне стало понятно, что проспать школу - это не есть самая страшная беда. Можно ведь придумать какую-то уважительную причину, по которой позже пришел. Или вообще прогулять. Прогулять-то оно интересней, ведь чего в ней сидеть, в этой школе?

Но страх проспать все равно остался. Просто очень неприятно подрываться, бежать куда-то, сочиняя на ходу причину опоздания, потом выслушивать очередную нотацию от кого-то, кому положено в данный момент времени говорить подобные вещи. Можно даже сказать, я всегда боялся этого. Да даже и без “можно”. Просто боялся. Боялся и просыпал. Ведь так всегда - если чего-нибудь боишься, то это обязательно происходит.

***

Я проснулся от ощущения того, что поезд стоит и сразу же навалилось вот это самое препротивное... Проспал, стало быть. Поезд, наверное, уже давно пришел в пункт своего назначения, выгрузил пассажиров и тихо-мирно отправился на запасной путь готовиться к новым рейсам. А я остался, значит. Лежу теперь в пустом купе, натянув одеяло на голову, которая…. Ох как болит эта самая “которая”! Ведь говорил же себе, что не нужно было, ни к чему это и ничего хорошего после не произойдет – но не-ет, вынь да положь праздник жизни. И вот теперь, вместе с этой тяжелобольной “которой”, надо как-то выгружаться из вагона, потом топать по шпалам непонятно куда… А вот куда проводник смотрел-то? Как сказки рассказывать и вискарь халявный раздаривать – тут он первый, а вот когда дело дошло до непосредственного выполнения служебных обязанностей, то сразу же испарился непонятно куда, бросив меня на произвол этой самой… Боже, как же все-таки болит голова… И так не хочется вылезать из-под одеяла… Там, наверное, свет яркий и еще шумно, а мне сейчас любые звуки противопоказаны, они ведь начнут резонировать прямо там, внутри черепной коробки… А Макс-то каков! Не разбудил, по тихому смотался. Еще, небось, бутылку со стола прихватил… Э-эх, надо встать, добраться до дома, а уж там упасть. Вот и отдохнул, ничего не скажешь.

Я собрался с силами и откинул с лица одеяло. За окном было пасмурно и серо, причем настолько, что, казалось, эта серость покрыла все вокруг и весь мир раскрашен исключительно в многообразие ее оттенков. И где-то в ней есть я, и я лежу в сером купе, накрытый серым одеялом и смотрю в серое зеркало, в котором отражается серый-серый Макс. Он сидит напротив с выпученными глазами и методично открывает рот, словно репетируя роль рыбы, выброшенной на берег. Это ему неплохо удается, причем особый шарм этому действу придает выражение глаз – они у него большие и бессмысленные. Час от часу не легче, теперь еще и этот допился до рыбьих чертиков. Приключения продолжается, твою мать!

- Давно приплыли-то? – обращаюсь я к этому хомо сапиенсу и… не слышу звука собственного голоса. Что за черт? Ведь точно чувствовал, что произношу эту фразу, ощущал, как связки напрягаются, а ни звука! Словно, пока я спал, кто-то отыскал во мне ту ручку, что отвечает за регулировку громкости, и выкрутил ее до минимума. Чтобы проверить, что это мне не чудится, осторожно произношу первую букву алфавита, и опять ничего не выходит.

В этот момент Макс замечает мои бесплодные попытки что-то сказать, перегибается через стол и хватает меня за руку. В его глазах я вижу дикую помесь страха и ужаса, а он, должно быть, наблюдает сейчас то же самое. Но никого в данный момент не интересует, что чувствует другой, как вообще можно думать о чем-то другом, когда с тобой творится такое?

Макс хватает себя за горло, дергает кадык и пытается мне что-то сказать, но у него ничего не выходит. Тогда он вооружается ручкой и начинает что-то быстро писать прямо на лежащем рядом недоразгаданном сборнике кроссвордов, после чего сует эту книжицу буквально мне под нос. Буквы незнакомого почерка с трудом составляются в слова, но я все же разбираю фразу “Я не могу говорить и цветов не вижу”. Никто и не ожидал там увидеть что-то другое, я начинаю стучать себя рукой в грудь и кивать головой, показывая ему, что нас таких двое. В ответ Макс показывает пальцем на меня, потом на свой рот и начинает шевелить губами. Я снова трясу головой, а потом ору во всю глотку “Полундра!”, сопровождая этот беззвучный крик настолько убедительной артикуляцией, что чуть не сворачиваю себе челюсть, а потом…

…потом мой разум начинает цепляться за спасательный круг мысли о том, что все происходящее – всего лишь сон. Это только кошмарный, ужасный, дурацкий сон, который просто мягкая булочка для какого-нибудь дерьмового психоаналитика, ведь на его основании можно столько гипотез выстроить, так запудрить мозги клиенту, что тот еще очень долго будет наполнять его карман своими комплексами. А еще этот сон, должно быть, кем-то запротоколирован в тех самых дешевых книжках с мягкой обложкой, в которых пишут про хиромантию, гадания, зодиакальные знаки и еще много чего в одном флаконе. И у него, наверное, есть толкование какое-то, но ведь мне нет никакого дела до того, к чему этакая белиберда снится, мне бы проснуться сейчас… Без разницы где – в этом купе, у себя дома, да хоть в вытрезвителе! Ущипнул бы кто, что ли, я ведь сам себя во сне ущипнуть не могу…

Мое желание исполнилось тут же. Даже с лихвой. Не то, чтобы это был щипок, а просто Макс со всей дури отвесил мне смачную оплеуху. Оказалось, что я так хотел поверить в нереальность происходящего, что снова заполз под одеяло, и затих там, в ожидании окончания кошмара. Что ж, теперь хотя бы что-то прояснилось, хотя лучше бы этого не происходило. Макс тем временем посмотрел в окно и застыл, будучи не в силах оторваться от увиденного, глаза его расширились еще больше, переписывая набело все мои представления об этой анатомической подробности человеческого организма. Казалось, что стоит ему приложить еще немного усилий, и они выскочат из глазниц, повиснув на тонких ножках. Четверку всадников он там увидел, что ли, или архангела с трубой? Я снова закрыл глаза, но теперь уже не для того, чтобы уснуть. Просто стала понятна одна простая вещь, мне же тоже придется туда посмотреть, и, видимо, то же самое сотворить со своей мимикой, а делать этого ой как не хотелось. Слишком уж много всякого разного на отдельно взятую единицу времени происходит, лучше уж здесь лежать – ничего не вижу, ничего не слышу, ничего сказать не могу.

Однако Максу вовсе не улыбалась перспектива сходить с ума в одиночестве, и он разрешил мои сомнения предельно просто – схватил меня за шиворот и рывком поднял на ноги, прислонив лицом к стеклу. Супротив лома, как говориться… Я сделал глубокий вдох и открыл глаза.

За окном был город.

Какой-то абсолютно незнакомый мне город. Нельзя сказать, что я много где бывал, но ведь есть различные телепрограммы, в которых рассказывают про всякие красоты и достопримечательности, и поэтому мой кругозор в этом вопросе достаточно широк. Здесь же не было ничего узнаваемого, да и красот особых тоже не водилось. В той части города, которая была доступна к обозрению из окна купе, находилось маленькое здание вокзала без каких-либо опознавательных знаков, две палатки (в одной из которых продавалась свежая пресса, в другой же небезвозмездно одаривали мороженым), а чуть дальше, за оградой из выкрашенного в белый цвет штакетника, был бульвар, засаженный липами и вязами. Еще, то ли озеро, то ли море, то ли вообще океан. Просто очень большое количество воды, которая лизала берег своими волнами. Слева от вокзала стояло малоприметное здание с авангардного вида изломанной крышей и табличкой “Ремонтная мастерская” на фасаде. Вот и весь пейзаж, собственно.

И все бы ничего, нормальная малопрезентабельная картина, но всего лишь одна деталь разворачивала ее на сто восемьдесят градусов. Все это было бесцветным. Палитра включала в себя только белый, черный и множество оттенков серого. Даже кривенькая береза, проросшая рядом с путями и покачивавшая ветками за стеклом, тоже обладала светло-серыми листьями.

А еще там были люди. Хотя лучше бы их не было. Тогда было бы возможно предположить какой-то катаклизм небывалый или наступление давно предрекаемого конца света, на который нас почему-то забыли пригласить. А так… Нет, это были самые обычные люди – с двумя руками, двумя ногами, одной головой и что-то подсказывало, что и все остальное у них тоже обычно и нормально. Вот только двигались они с такой скоростью, что Электроник, Спайдермен и Бен Джонсон, посмотрев на них, отошли бы покурить в самый дальний угол. Каждое движение было дерганным и несколько угловатым, что создавало странное впечатление: как будто немое кино смотришь, но только восстановленное, ремастированное и переведенное на качественный носитель. Только вот тапер куда-то отлучился, но обещал скоро вернуться для того, чтобы озвучить эту мистерию аккордами своего фоно.

Это был уже явный перебор. Я закрыл глаза, повернул голову и прислонился щекой к холодному стеклу. Сейчас, в эту самую секунду, я находился в эпицентре самого большого бреда в своей жизни, и в этом не было никаких сомнений. До сего момента я полагал, что самой безумной ситуацией была та, когда мне забыли выдать зарплату, но почему-то оформили все бумаги таким образом, словно это радостное событие уже свершилось. Я так и не понял по недосмотру это было сделано или же тут злой умысел присутствовал, но данная коллизия продолжалась несколько дней и на меня смотрели то, как на склеротичного идиота, то, как на распоследнего нахала, вознамерившегося два раза съесть одну и ту же пайку. Но, как выясняется, это была всего лишь сказка для детей младшего школьного возраста, а вот теперь начался настоящий экшн.

Я приоткрыл один глаз и посмотрел на Макса. У него было самое нормальное состояние для подобной жизненной ситуации – тихая и беззвучная истерика. Хотя бы глаза перестал выпучивать, теперь не выскочат. Надо бы его оставить в покое, пусть побесится, ведь полное право на это имеет, да и самому неплохо бы к нему присоединиться, а там уж можно начинать что-то думать.

Время такая штука, которая имеет свойство помогать хотя бы одним своим течением. Пока часовая стрелка отмеряла один круг, я много чего успел. Два раза почувствовать, что сейчас ласты склею, три раза поистерить вместе с Максом и два раза отхлестать его по щекам, приводя в чувство (один раз он все-таки первым успел), четыре раза попробовать рассуждать трезво и без эмоций, пять раз посмотреть в окно и столько же раз ужаснуться увиденному, концентрируясь на новой подробности, шесть раз послушать большой художественный сумбур своих бессвязных мыслей, а так же сделал бессчетное количество попыток сказать хоть что-нибудь. После вышеперечисленных процедур, которые немного вправили вывихнутый разум, я, наконец, обрел способность что-то соображать, и задумался. Что мы имеем? Полное безобразие имеем, вот что – нахожусь черт знает где, говорить не могу, цветов не различаю. У этого должен быть какой-то диагноз, термин какой-нибудь заковыристый, только черт с ним, с этим термином, не до него сейчас. Значится, задница полная – это у нас будет диагнозом. Как из нее выбираться? Не имею ни малейшего представления. Но делать что-то надо, уж лучше идти веревку с мылом искать, чем продолжать здесь сидеть и выть в голос. Стало быть, надо выходить из вагона и двигаться. Куда-нибудь, там разберемся, куда пришли. Может, еще каких-нибудь собратьев по несчастью встретим, тогда вместе думать будем.

Я пододвинул к себе брошюрку с кроссвордами, перевернул страницу, взял ручку и написал на полях “Надо отсюда выбираться”, после чего показал эту фразу Максу. Он прочитал, причем читал очень долго, словно по буквам, потом пошел пятнами, которые в нормальной обстановке были бы красными, но здесь и сейчас выражались в фрагментарном посерении. Закончив с этими причудами пигментации Макс показал пальцем на окно и отрицательно замотал головой. Единство взглядов отсутствовало напрочь. Тогда я подчеркнул свою фразу двумя жирными полосами, постучал по листу ручкой и выразительно посмотрел на него, стараясь сымитировать взгляд той женщины, что была изображена на плакате “Родина-мать зовет!”. В ответ Макс еще сильнее замотал головой и принялся, что тот дятел, стучать указательным пальцем по виску. Понимая, что поиски консенсуса могут затянуться до бесконечности, я постарался придать лицу насколько возможно спокойное выражение и написал прямо попрек кроссворда “Тогда счастливо оставаться. Вернусь посмотреть на твою мумию. Буду рад помяукать с тобой в следующий раз. Целую, Ларин.” Потом поднялся на ноги, вытащил из-под сиденья сумку, засунул в нее бутылку виски и направился к выходу. Направился, это, конечно, громко сказано, нужно было пройти всего два шага, но усилий для этого требовалось никак не меньше, чем для подъема на лыжах в крутую горку. Макс тем временем перечитал мою фразу, стал махать руками и открывать рот. Наверное, он что-то кричал.

Тамбур был выкрашен в такой же оттенок серого, как и все вокруг, и оттого казался очень страшным, мистическим просто. В памяти ведь как обычно бывает – многие вещи имеют четкую привязку к определенному цвету. Ну, скажем, кирпич обязательно должен быть красным, такси – желтым, а доллары должны быть окрашены в такой специфический цвет, который иначе как “цветом денег” и не назовешь. А тут все серое… Закачаться просто!

Я распечатал пачку сигарет, извлек оттуда одну и попытался закурить. Это было сделать не так чтобы очень просто, потому как, несмотря на кажущееся спокойствие, лихорадочный танец трясущихся пальцев выдавал все мое нутро с головой и, одновременно с этим, не позволял повернуть колесо зажигалки. Промучившись минуты две, я отшвырнул огниво в угол и принялся просто жевать фильтр, чтобы хоть как-то успокоиться. Так стало еще хуже, потому что к общефизическому нервному состоянию прибавился еще и зуд курильщика.

Сигарета была мне нужна прежде всего для того самого мнимого успокоения, о котором так часто рассуждают в статьях о вреде курения. Вообще-то я согласен с теми, кто говорит, что подобная отмазка – бред собачий, ведь всегда проще прицепиться к какой-нибудь особой философии, чем оправдать собственную страсть. Хотя… Может быть, это особый вид дыхательной гимнастики – вдох и выдох, вдох и выдох, акцентировано так. Пользы организму от подобной процедуры никакой нет, но, говорят, помогает. А если уж совсем начистоту, то я об этой проблеме применительно к себе как-то особо не задумываюсь. Просто курю…

Но сейчас курить хотелось не просто, а очень-очень. Вид этих пустых купе с аккуратно свернутыми матрасами, задернутыми занавесками и стоящими под столиками бутылками произвел такое впечатление, что эпитеты “ошеломляющее” или “удручающее” не могли и в малой толике передать гамму моих ощущений. Мы действительно были одни и в этом странном вагоне, и в этом странном поезде, который остановился посередине какого-то странного “нечто”. И именно в это самое “нечто” и нужно было идти, а как это сделать-то?

И вот стою, злюсь, боюсь, изнываю без затяжки, а тут… Тут из приоткрытой двери высовывается лицо Макса. Видать одиночества не выдержал. И правильно, будем теперь вместе бояться. Макс осматривается, заходит в тамбур, и я вижу, что он тащит за собой объемную спортивную сумку на колесиках, у которой оттопыриваются бока. Кажется, что он запихал в эту сумку всю свою жизнь, да еще и утрамбовал, чтобы вместилось все. Запасливый, однако, вот мне моя даже руку не оттягивает, а у него едва в дверь пролезает.

Я сжал правую руку в кулак, поднес ее к сигарете и несколько раз подвигал большим пальцем, после чего дернул головой вверх. Вся эта пантомима была призвана изобразить всего лишь одну фразу “У тебя зажигалка есть?”. В ответ Макс фотографически моргнул, достал из штанов зажигалку и кивнул мне в ответ. Дальше я попытался показать жестами, чтобы он зажег ее, но Макс лишь разводил руками и показывал пальцем то на себя, то на меня. Тогда я обратил его внимание на лежащую в углу собственную зажигалку, с недовольной гримасой махнул на нее рукой, после чего снова попытался показать процесс прикуривания. Театр мимики и жеста еще тот надо сказать, Полунин позавидовал бы. Теперь очередь Макса изображать Асисяя, но он не стал делать этого, а просто подошел ко мне, забрал мою сигарету, положил ее себе в рот и прикурил. Ах, это он у меня сигарету просил, оказывается? Я ткнул в него пальцем, после чего два раза ударил себя по губам указательным и безымянным, развел руки в стороны и получил в ответ утвердительный кивок. Вот же, блин… И как эти глухонемые живут?

Стоим. Курим. Изредка смотрим друг на друга, а в основном разглядываем пол и стены. За окно стараемся не смотреть. Через пару-тройку минут нужно будет туда выходить, но это потом, а пока можно выпускать дым, изучать степень помятости собственных брюк и втайне надеяться на какое-нибудь необъяснимое “вдруг, откуда не возьмись”, которое каким-то образом сможет все вернуть в нормальное состояние.

Но “не возьмись’ так и не берется, сигарета докурена, фильтр отброшен, и настала пора выходить.

И мы вышли.

Ну, вышли… И что дальше? У меня, скажем, ни единого стратегического плана в голове не водится, у Макса, наверное, тоже. В подтверждение этой мысли он дернул меня за рукав и вопросительно посмотрел, поджав губы. Я махнул рукой в ответ, скорее от отчаяния, чем от бессилия. Или наоборот? Не суть важно , просто Макс воспринял мой жест, как руководство к действию и зашагал в указанном мной направлении. Мне же оставалось только последовать за ним.

***

В детстве мне очень хотелось, чтобы произошло что-то такое… Необычное, что ли… Даже не так – невообразимое, так будет правильней. Что-нибудь остро приключенческое, изобилующее опасными поворотами сюжета, погонями, замками и еще всем тем, что бывает в подобных случаях. Ведь я, как всякий нормальный ребенок, смотрел все эти фильмы, которые для нас, нормальных детей, снимали. Это сейчас мне кажется, что различных детских передач в сетке вещания как минимум нормально, а тогда их было мало, чертовски и безбожно мало. Вот когда были каникулы, то еще куда ни шло. Правда, в каникулы возникала другая проблема – свободных дней так мало, а нужно успеть так много… На рыбалку сходить, вдоволь наиграться в футбол или хоккей (в зависимости от времени года), зимой еще в снежки можно, летом по стройкам и садам полазить. А еще была такая игра… Ну, вот эта самая игра, когда ставят банку или что-нибудь подобное небольшое, но увесистое, и стараются сбить ее с оговоренного расстояния, причем побеждает тот, чья палка осталась лежать ближе к центру. Такая смесь городков и керлинга. Просто “игра в банки” она называлась или как-то еще? Не помню.

Помимо этого в школе еще придумывали культурную программу на каникулы, словно всем этим педагогам было мало долгих учебных четвертей для того, чтобы посеять разумное, доброе и вечное. Всякие музеи, картинные галереи, театры и иже с ними. Они планировались чуть ли не на каждый день, а если к ним прибавить локальные спортивные состязания (или, как это раньше именовалось, “Веселые старты”) и общественную нагрузку в виде уборки снега (листьев, классов), а также безвозмездную помощь ближайшему продуктовому магазину в деле расфасовке круп, то времени для просмотра помянутых фильмов почти не оставалось. Так, углядеть что-нибудь. Ну, или уж если во что-то многосерийное воткнешься…

А в обычные, не каникулярные недели, программа выглядела совсем скудно. На всякие странные программы, типа “Сельского часа” или “Музыкального киоска” время и место находились, а вот для кино оставляли лишь “В гостях у сказки”. Эта передача не пропускалась ни под каким соусом, но я до сих пор не могу понять, почему во всех воспоминаниях о том времени, что публикуются в рамках газетных статей, постоянно утверждают, что “дети всего Советского Союза очень любили тетю Валю Леонтьеву”. Ничего подобного не происходило, могу сказать это за себя и за своих знакомых. Ведь что она там делала? Говорила что-то слащаво-вкрадчивым голосом, потом рисунки какие-то показывала, на которых было намалевано какое-то безобразие, а внизу стояла подпись “Кот в сапагах”. Или “Царевна-лигушка”. Или “Варвара-коса – длинная краса”. Кому вообще была нужна эта предварительная часть, ведь когда потом, во дворе, мы обменивались впечатлениями от увиденного, никто же не вспоминал о том, что она там сказала или какие рисунки показывала. Нет, не говорили. А эти многочисленные тети Тани из “Спокойной ночи, малыши”? Хрюша – прикольный, Каркуша –тоже, а тети… Тети тогда еще не прикалывали. Совсем.

Но вот уже тетя Валя отговорила положенное, и, началось кино. Какое-нибудь, типа “Приключения Маши и Вити” или “Королевство кривых зеркал”. И в этих фильмах главными героями были такие же дети, как ты сам или твои друзья. Такие же пионеры, с которыми вместе учишься, которых разбивают по звеньям, которые также собирают макулатуру и маршируют рядом с тобой на смотрах строя и песни. Вот только с теми, экранными происходит волшебство, а с тобой – нет. У них там Ялоки какие-то, Йагупопы разные, а у тебя – арифметика и чтение.

И вот так посмотришь эту сказку и вроде бы весело, красочно, смеешься всю дорогу, а какой-то осадок все равно остается, потому что с ними, с этими выдуманными пионерами такое произошло, а вот с тобой…

И иногда… Иногда, когда это смутное сожаление все же оформлялось в мысль, нужно было спрятаться где-нибудь… Так вот просто уйти из дома, крикнув “Мам, я пойду с ребятами поиграю”, и уйти. Но, естественно, не идти ни к каким ребятам, а отправиться куда-нибудь далеко, сесть в укромное место или просто туда, где тебя никто не увидит, и придумывать ту сказку, в которой именно ты самый главный герой. Где всяческие короли, рыцари, волшебники и кикиморы существуют только ради того, чтобы с тобой что-нибудь происходило. И ты там все можешь. Абсолютно все, словно у тебя подписан договор о взаимном сотрудничестве со счастливым случаем и никакие злые замыслы и опасности, как бы они не старались (а они стараются, ведь без этого неинтересно), не могут помешать этой сказке закончится хорошо.

А сейчас я как раз нахожусь в эпицентре чего-то подобного. Про хороший конец врать не стану, непонятно будет ли здесь хоть какой-нибудь, но ведь, по сути своей, это самое то… Самое оно… О чем тогда грезилось. И ведь единственное желание сейчас – чтобы все побыстрее закончилось и стало нормальным. Как вчера. Или позавчера.

А вроде бы один и тот же человек… Просто вырос

***

.
Мы пошли куда-то в сторону бульвара, благо, что в том направлении, которое я указал, была протоптана довольно-таки широкая тропинка. Едва ступив на нее, мы заметили, что навстречу нам скачет человек в обмундировании ремонтного рабочего. Он сохранял невообразимо быстрый ритм шага, несмотря на то, что на его плече покоилась увесистая кувалда, которую он придерживал одной рукой, а в другой держал папиросу. Она молниеносно взлетала ко рту, для того, чтобы ремонтник смог сделать затяжку и с такой же скоростью опускалась вниз.

Поравнявшись с нами, он отбросил бычок в сторону и истерично подергал рукой секунд пять, сопровождая этот процесс странными ужимками. Мы остановились. Он тоже. Все молчали (а как же еще?). Только ремонтник молчал вопросительно или даже выжидательно, а мы так просто от отупения. Потом Макс снова дернул меня за рукав, я обернулся и увидел его приподнятые брови, которыми он, похоже, пытался сказать “Чего это он?”. Cтало понятно, что роль специалиста-переговощика с местным населением отведена мне, и я приступил к делу. Для начала я снял с плеча сумку и попытался изобразить всю нашу историю: показал пальцем на поезд, потом ткнул себя, а заодно и Макса, в грудь и заработал локтями, изображая те самые штуки (не помню их названия), которые соединяли колеса у допотопных паровозов (типа, мы ехали-ехали…). Дальше последовали щелчки по горлу (ну, выпили, конечно, а что же еще в поезде делать?), потом я сложил ладони вместе, прижав их щекой к плечу, закрыл глаза и принялся открывать и закрывать рот, надувая при этом щеки (… малек не рассчитали, вот и сморило нас…). Ну, и в конце своей пантомимы, я выпучил глаза и широко развел руки в стороны (… а потом сюда попали, только не понятно, как и зачем).

Мужик внимательно смотрел на мои телодвижения и, казалось, не дышал, только моргал со скоростью звука. Но, едва я закончил, он коротко подпрыгнул и метеором понесся туда, откуда пришел. Даже кувалду бросил. Психованный, наверное, оказался. А, может, просто испугался чего? Я вроде бы на зверя не похож… Макс придерживался той же точки зрения и, глядя на сверкающие пятки аборигена, постучал себя пальцем по виску, потом перехватил свою сумку и потопал дальше.

На вокзал мы заходить не стали. Надо было сворачивать с тропинки, а это уже элемент выбора. Выбирать же хоть чего-нибудь больше не хотелось, идем прямо – и ладно, куда-нибудь да дойдем. Вообще-то, какой-то острой необходимости туда заходить и не было, потому что пыльные окна, обильно набросанный мусор и отсутствие хотя бы малейшего движения давали понять, что этот транспортный узел уже давно не функционирует. Да и вокзал ли это был вообще? Я сначала почему-то подумал, что если здание стоит рядом с железнодорожными путями, то это вокзал. Хотя это запросто мог быть склад какой-нибудь.

На бульваре нас поджидали такие же дерганые люди, как и недавно встреченный ремонтник. Семейные пары прогуливались со скоростью хорошо разогнавшегося велосипеда, парни и девушки стремительно поглощали какую-то жидкость из бутылок и так же быстро трясли руками, а стоявшая неподалеку от нас, шагах этак в десяти, пожилая женщина в переднике готовила хот-доги, демонстрируя при этом выучку опытного циркового артиста. И посередине мы, словно два незваных гостя, каким-то чудом попавшие в древний фильм времен братьев Люмьер.

Мы постарались, как можно незаметней, пересечь бульвар, наивно полагая, что если будем двигаться короткими перебежками, то никто нас не заметит и все подумают, что эти люди просто любуются местными достопримечательностями. Не тут-то было. После пары подобных перебежек нас раз пять чуть не сшибли прохожие, нам столько же раз наступили на ноги и, в итоге, мы стали центром всеобщего внимания. Жуткое ощущение: как будто весь город разом остановился, повернулся к тебе и внимательно изучает. А ты перед ним словно голый. И очень хочется спрятать куда-то глаза и отключить боковое зрение, словно это сможет помочь. А откуда-то из глубины поднимается жаркая волна непонятного стыда. За себя стыдно, хотя понять не можешь, что в тебе не так.

Однако нас не задержали за нарушение общественного порядка, не скрутили и не увезли в ближайший околоток. Даже какое-то подобие зеленой улицы образовалось – люди расступились, не зная, что можно ожидать от этих странных субъектов и лишь показывали на нас пальцами. Наверное, что-то подобное ощущали прокаженные, видя, как весь мир отстраняется от них, боясь прикоснуться.

И тогда я побежал. Глотнул побольше воздуха и побежал по этому проходу. Видимо, что-то во мне переклинило или непонятно какая емкость наполнилась до краев, но вдруг возникло острое желание оказаться там, где меня никто не сможет увидеть. Логичнее было бы вернуться к поезду, запереться в купе, задернуть шторки и забиться куда-нибудь в дальний угол, словно тебя нет совсем. Но своевременность прихода хороших мыслей известна многим и, следуя этому правилу, я побежал вперед. Спотыкаясь, захлебываясь воздухом, усердно работая локтями, сталкиваясь с прохожими и отшвыривая их в сторону, я бежал куда-то. Бежал от всего, что было вокруг, от того, что со мной случилось. И от себя тоже.

Я очнулся на берегу. С какого-то момента мой мозг перестал фиксировать происходящее и лишь отдавал телу необходимые для движения команды. Память тоже не озаботилась тем, чтобы записать мой бег на какой-нибудь подходящий носитель и от этого возникало ощущение, что я просто перенесся из одного места в другое. Очень захотел и перенесся. Вот так – хлоп! – и я уже здесь. Моментальная монтажная склейка вышла.

Рядом со мной сидел Макс, тяжело дышал и пах потом. Заметив, что мой взгляд приобрел хоть какую-то долю осмысленности, он выразительно постучал себя кулаком по лбу и показал пальцем на свою сумку. Ну конечно! Она-то у него гораздо тяжелее мой будет. Представляю, каково ему было – шли-шли, и вдруг я рванул вперед в порыве священного безумия. Абсолютно без объявления войны, так сказать. И какой у него был выбор? Оставаться диковинной зверюшкой для изучения в единственном экземпляре или попробовать выполнять силовые упражнения на бегу, волоча за собой свой баул. А ведь на Дикуля он совсем не тянет, по крайней мере внешне. Чтобы хоть как-то извиниться я развел руками, виновато покачал головой, потом вытащил из своей сумки бутылку и протянул ему, типа, раз трубки мира нема, значит, изобретем стопку мира.

Макс посмотрел на виски с изрядной долей отвращения, скривился и отмахнулся. Обиделся все-таки. Ну и ладно, все равно ведь отойдет, никуда не денется, потому что кроме меня здесь нормальных людей больше нет. Поэтому мы, как два Робинзона, а Робинзоны друг на друга не обижаются.

Я бросил бутылку в траву, поднялся и подошел к кромке воды. Бесцветные волны сияли матовыми бликами и поочередно накатывались на светло-серый песок. Небо же приобрело какой-то металлический оттенок, причем, чем дальше от горизонта, тем оно становилось темнее. Похоже, наступал вечер, и он был пасмурный. Над водной гладью носились чайки, такие же белые, как обычно и, по идее, они должны были кричать, но во всем этом черно-белом свете ни для них, ни для кого-то еще не нашлось ни единого звука.

Бег, похоже, прочистил мне голову, разобщенные извилины начали соединяться друг с другом и, наконец, стали появляться связные мысли. Я их пытался собрать в кучку и раньше, но до того момента не особенно хорошо получалось. Итак… Что это может быть? Вот это все, что вокруг? Это отсутствие цветов, звуков, эти люди, которые движутся не по-человечески. И самое главное… Где я все это видел раньше?

Ответ был насколько предсказуем, настолько же и наивен. В немом кино. В старых-престарых черно-белых лентах, которые время от времени показывали по каким-то научно-популярным и просветительским каналам, а потом искусствоведы с томным придыханием и загадочным блеском в глазах рассказывали о “золотом веке синематографа”.

Окончание следует