Внучке Варваре Весне посвящаю - чтобы помнила.

Вместо предисловия. 1980-е.

Сквозь предрассветную дымку росистого летнего утра на темно-розовой тропинке из гранитной крошки проступают две фигуры, два пожилых силуэта – он и она. Эти двое пришли сюда, в пышный зеленый сквер, где особняком от суетного города расположился уютный двухэтажный особнячок с небольшим памятником перед классическим фасадом. Они приходят сюда уже несколько лет каждое утро, каким бы оно ни оказалось - мокрым осенним или снежно-искристым в фонарях зимнего сквера... Это владения музея, Саратовского художественного музея имени Радищева, чей скульптурный портрет и встречает всяк входящего под сень музейного парка.
Через несколько часов они уйдут – навстречу первым посетителям и сотрудникам музея. После них останутся чисто выметенные аллеи, заботливо ухоженные газоны и кусты, веселые головки цветов на клумбах, кивающие новому дню, а может, это будут аккуратно выровненные искрящиеся стенки сугробов по краям посыпанных песком дорожек…
Каждое утро. Не считая лет.

Григорий. 1941.

Как же вкусно пахнет большущая стопка румяных да весёлых блинчиков – печкой и домашним топлёным маслом… На чугунной сковороде подходит следующий блин – тонкий, пористый, поджаристый, румяный, словно солнышко, окаймлённый кружевом полупрозрачной дырчатой корочки… Эта кружевная кромка – самое вкусное, что первым просится в рот. И как они такие получаются у его Татьянушки – вроде не колдунья, а блинчики печёт волшебные…
…Что за наваждение, почему-то в голову приходит именно эта звучная картинка – шкворчание блинов и уютный треск поленьев под двумя чугунными сковородками, – сейчас, когда тело уже не чувствует себя от холода, а странный дробный звук в звенящей тишине оказывается стуком собственных зубов. Остервенелый лай собак уже умолк, а шуршание камыша и рогоза стихло с исчезновением ветра, и оттого так внезапно и громко раздается хруст подмерзающих стеблей, стоит только начать двигаться. Сколько они уже здесь, в этой спасительной ледяной воде, - час или несколько часов окоченевшими пальцами сжимают круглые стебли в плавнях, подступивших вплотную к берегу, протягивающих свои почерневшие руки на помощь двум потерявшим счет времени беглецам? И сколько их вообще было? Двое? Трое или более безумцев, осмелившихся ускользнуть из-под автоматной очереди по группе выведенных «на отстрел» товарищей по несчастью, скатились по индевеющему склону в прибрежные заросли камыша?
Вот он, второй, в нескольких саженях дальше по течению – ни жив, ни мертв, прислушивается к обманчивой тишине сумерек и во все глаза пытается рассмотреть, жив ли сосед по не очень-то надежному пристанищу. Если и было больше двух, то тела их уже унесло течением дальше – фашистские пули-дуры пристрочили навсегда остатки армейской одёжи к телам, наугад, напропалую решетя густые еще, не успевшие поредеть к началу ноября прибрежные заросли. Как знать, может благодаря этим несчастным он и остался жив – не успели сосчитать фрицы, сколько тел не свалилось безжизненными тюками в ров, а метнулось к берегу, скатилось по склону и провалилось в воду. Пересидели в камышах до вечера, благо, заросли были достаточно густы, чтобы не заметили автоматчики стриженые головы над водой. А когда фрицы ушли и увели собак, будучи уверенными, что ни одному, даже чудом уцелевшему человеку не выжить в студеной ноябрьской воде, напарники решили уходить по дну, что бы за ночь как можно дальше убраться от смертоносного оврага, куда назавтра приведут новую группу обреченных. Непослушными шагами, спотыкаясь о коряги, меряли они подмерзшее дно - два счастливчика, благодаривших судьбу, которая обернулась на сей раз этой доброй речушкой.
Что же это за река? Не похожа на его родной Еруслан - сразу за околицей, спустившись в ерик, оказываешься на узком песчаном берегу, а на той стороне вот так же, как и здесь, к воде и не пробраться – так плотно захватила подходы к берегу непролазная поросль рогоза. И запахи над рекой другие – там радостная, солнечная пряность суходола, а здесь… Чем может пахнуть здесь и сейчас? Подмороженной сыростью бесконечных плавней и страхом… Что за река? Да какое дело теперь до географии, главное – вовремя рассмотрели в надвигающихся сумерках близкую свинцовую гладь, этого хватило нескольким смертникам для принятия решения: умереть сейчас или получить крохотный шанс на жизнь.
Жить… Очень хочется жить. Жить теми заботами, что остались в последней мирной весне – посевная в совхозе, цветущие вишни в саду, вот этими самыми руками высаженные, кажется, так недавно… Успел побелить избу, печку, затереть пол навозом, смешанным с глиной… Как там она, его Татьянушка Преподобная - так в шутку и с любовью называл супругу, мать своих шестерых детей Григорий Иванович, волею войны выдернутый из мирной жизни и брошенный в ледяную воду неизвестной речушки. В голове ни единой мысли, как они будут отсюда выбираться, но где-то внутри согревает маленькая надежда, что останутся живы.
Странно, а ведь ни разу за целый месяц в лагере, да и за все четыре месяца войны он не подумал о смерти, видя ее так близко – в том самом котле, который мастерски заварил хитрый фриц, оставивший далеко в истории свою тевтонскую свинью и теперь научившийся острыми клинообразными бросками продвигаться вглубь чужой страны и тут же обращать эти клинья в клещи, захватывая ими целые армии. Что-то там не срослось у Рокоссовского, чей авторитет у бойцов был непререкаем? Сам вырвался из окружения, а армию положил – не одна сотня тысяч погибла, держа из последних сил оборону, еще больше было захвачено в плен и отправлено в лагеря смерти – пересыльные лагеря, где нашли своё последнее пристанище те, кто уцелел в оборонительных боях, но не избежал фашистского плена…

Сколько раз видел смерть Григорий Иванович Кузнецов, одна тысяча девятьсот десятого года рождения, урожденный села Дьяковка, волостного центра тогда, до революции еще, Самарской губернии? В двенадцать лет, когда вернулся, запыхавшийся, из сельской аптеки, куда мать послала за бесполезным уже лекарством, и увидел, что отец отмучился… В восемнадцать, когда не стало мамы – старшая сестра осталась обихаживать его за мать, а он по-прежнему в доме за мужчину…
Потом уж, став отцом, сам терял своих детей – первый сынок помер еще в младенчестве, да еще двух девчонок грудных какая-то болеСТь прибрала, а одну, самую ладненькую да складненькую, Еленой Прекрасной названную – оба с матерью ней души в ней чаяли, - перед самой войной «дифтерик задушил». Татьянушка его тогда шестым ребёнком тяжелая ходила, аккурат за четыре дня до страшной даты разрешилась девочкой - Леной назвали, в память сестрёнки…
- Так её уж точно теперь нет, - не один раз подумал Григорий, за прошедшие месяцы, - Вряд ли жива осталась. Уж сколько мёрло детей перед войной. В народе не зря шумели, что это бог прибирал, от беды подальше. Так и Ленку небось прибрал…
Неделя ей была, как ушел он в свой Ворошиловский военкомат Комсомольского района, и с тех пор знать не знал, что дома творится – писем не писал, потому как с трудом давалось писание - четыре класса церковно-приходской школы не очень помогли маленькому мужичку, батрачившему с ранних лет. А Татьянушке его Преподобной и вовсе дом сестры заместо «це пэ ша» был – там она другую грамоту постигала, работную да заботную.
В одном Григорий уверен был наверняка – Ванюшка-пострел точно никуда не денется – такой живчик, не только озоровать, но и матери помочь умел в свои неполные шесть лет. Даст Бог, свидится и с женой, и с сыном – не было и мысли в голове, что домой не вернется.
Жить. Тусклый огонек воспоминаний о родном доме разрастался и незаметно согревал даже тело, не то что душу… Надо жить. Сколько человек на его глазах погибло за четыре месяца войны и месяц плена – а он жив! Вот ведь контузило, не убило, как соседей по окопу, где они долгонько занимали оборонительную позицию! Правда, потому и в плен попал, так ведь жив пока! Поначалу в пересыльном лагере под открытым небом чуть ли не стоя держали сотни людей за колючей проволокой – под ногами октябрьская грязь, взмолоченная сотнями худых сапог, а то и босых ног, над головой последнее октябрьское солнце сменялось холодной моросью дождей. Пока настроили сами себе бараков, половина не дожило до пресловутой крыши над головой – кто свалился под ноги надзирателей по болезни или от голодухи, кого скосили пули недовольных наблюдателей за порядком, а кто остался навсегда в Яме - было такое страшное развлечение у супостатов: от края на край выгребной ямы, куда сливались все нечистоты, клали шаткую доску и заставляли одного за другим шагать по доске еле держащихся на ногах людей. Кто упал – оставался в яме навсегда, кто не сразу сгорел в зловонных фекалиях – добивали автоматными очередями. Они называли это «отсев» и весело ржали, когда очередной несчастный летел в смрадную пропасть. Сколько же раз довелось самому Григорию пройти по лезвию этой границы между жизнью и смертью? И каждый раз он знал, нет, чувствовал – не оступится, не провалится в звериную пасть этой ненасытной Ямы…

Горит огонь… Горит, да не греет… Светит, да никак не пробьет тьму, холодную, всепоглощающую, наваливающуюся всем своим гнетом ночи… Шкворчат на чугунной сковородке золотистые кружевные блинчики… Зовут…

Татьяна. 1923.

- Эй, кума, куды эт ты дочкю повяла, да так ранёхонькя? – блёклая баба с коромыслом, на котором недружно болтались два ведра – почти полные, слава богу – воды, окликнула такую же, как сама, невыразительную, усталую женщину в белом с выгоревшим на солнце рисунком платочке, державшую за руку худенькую малорослую девчушку с синими от слез глазами и длинной темно-русой косой. Темные, вразлет, брови и густые, на пробор, волосы обещали в скором будущем явить миру красавицу, а пока это была хрупкая, синюшной бледности девятилеточка в таком же хлопчатом платочке, как у матери, и с небольшим узелком в руке.
В платке-узелке с завязанными крест-накрест углами поместились нехитрые девчоночьи пожитки – гребешок, пара ленточек, одежонка, какая ни есть, да тряпичная кукла, подарок отца. У матери в руках узел большой – из огромного клетчатого шерстяного платка, в нем подушка и старенькие, но чистенькие простыни.
- Вот, веду Танькю в няньки – определила к старшей своей, та-то замуж хорошо вышла, в зажиточную семью, хозяйство крепкое, даже лошадь есть… А младшенького мы вот только схоронили. Боюсь, и эта не выживет – как отец-то их помер, совсем тяжко стало.
- Да уж, в Дьяковке житьё не худо – село побогаче многих, там не пропадет, - баба, передохнувши, качнула ведрами, плеснув водицы наземь, и пошла себе дале.
А Танюшка с мамой продолжили свой путь – шагать не близко. Синие глаза так и не просыхали… То себя пожалеет – как теперь без мамки, то братца – совсем ведь маленький ушел. Вот и папка, как с «анпирилистической» вернулся – раненый весь, живого места не было, слабый – так и не оправился. Сынка родил опосля войны, так немногим раньше его и преставился… А Танюшка аккурат за полгода до войны появилась – хорошо хоть старшие были, помогали матери справляться с немудреным хозяйством да народившейся сестрёнкой.
Про таких говорят – маленькая, да удаленькая, и не смотри, что худенькая - покрепчала-то у старшей сестры за пазухой; хоть и в батрачках, да полегче маненько, ведь c дитём нянчиться в теплой избе – это не на калде грязь месить в любую погоду, на скотном дворе другие разберутся. Пока в люльке тихо, успевала с печкой управиться, готовить ловко научилась – каши, клецки с картошкой, а уж блинчики какие у нее получались – взрослая сестрица диву давалась: не простые, а будто кружевом по краям отороченные…

Григорий. 1932.

- Что ж ты, Гришкя, все неприкаянный ходишь, третий десяток пошел, пора уж свою семью завести, а не в моей век бобылём вековать! – добродушно отчитывала брата Параня, старшая сестра, при которой вот уж четвертый год после смерти матери в отчем доме горя не знал наш Григорий.
А ему и жениться-то в голову не приходило – работы в колхозе да на своем хозяйстве столько, что времени в сутках не хватает. Парень он рукастый, дело всегда найдет – то крыльцо подправить, то яблонь стволы побелить. Девки его примечали, иные и привечали – так что ж в той женитьбе, морока одна.
В то время молодежь со всего села собиралась в законный выходной на посиделки в избе какой-нибудь одинокой бабули – места на всех хватит, да и ей веселее. Песни пели, плясали, частушки рассыпали, иной раз гадали, иной раз страшными рассказами пугали… Сначала девчата в избу набивались, потом небольшими компаниями к ним парни наведывались. А обычай тогда такой был: если кто из парней девушке приглянется, даст знать, чтоб остался, остальные - гуляй дальше.
Вот одним из таких вечеров – аккурат на святки - и нагрянул Григорий со товарищи в одну такую весёлую избенку, где углядел новенькую девчонку – видать первый раз отпустили из дому на гулянку. Сама маленькая, да уж такая куколка точеная, крепенькая. За огромными ресницами то и дело проскальзывают синие искорки в серых глазах. Брови, как два ласточкиных крыла, волосы аккуратно прибраны под черепаховый гребешок в тугую блестящую косу… Увидел – и остолбенел, будто сердце остановилось, но тут же взял себя в руки, пошёл знакомиться, чтоб успеть первым…
Это уж потом он узнает от своей Тани-Татьянушки, что сразу ей понДравился – мол, шустрый такой, и вроде серьёзный парень, дельный… А пока что – святки, колядки, а тут и День рождения подоспел – восемнадцать зазнобе в конце января, почти на Татьянин день исполнилось. А в феврале уже и свадьбу отгуляли: расписались, как положено, в сельсовете, венчались, чтоб по-людски - благо, тогда еще местную церковь в сельский клуб не превратили. Церковь ту сто лет назад местный житель построил, Иван Иванович Дьяков – это по его фамилии село и получило своё название.
И началась семейная жизнь. Первое время у сестры жили, потом Григорий решил переехать из колхоза в совхоз. Не нравилось ему за трудодни работать – палочки-то наставят, а заплатят когда еще, да к тому же гроши, поскольку в колхозах продовольственного направления выплаты были заметно ниже, чем в остальных, и чаще не деньгами, а натурой, производимым продуктом. А наемным работникам в совхозах платили регулярно и строго по ведомости. Стали жить в совхозе – даже без названия, по номеру, так и писали в бумажках: с\х №97.
Потом в сяле дом справили, в Усатово перебрались, да всё тот же Еруслан под кручей воды свои катил, семью поил.
Григорий оказался крепким хозяином в доме, Татьяна - справной женой. Каждый год рожала детишек, дом сиял накрахмаленными занавесками да подзорами, чистыми полами и окнами, печь пыхтела нехитрой, но вкусной едой - пирогами с тыквой или морковью, да знаменитыми блинчиками, в погребе томились огурчики в бочке, да капуста в кадке, да молоко от рыжей Жданки, да масло, что напахтала своими руками его любимая – преподобная – Татьянушка…

Татьяна. 1945.

– Гриня, Гриня, где ж ты, родной? Живой ли? Али загинул давно? – причитала про себя молодая еще женщина, свесив усталые ноги с высокой кровати и распустив по плечам свои красивые, длинные волосы, не знавшие другого ухода, как дождевая вода да хозяйственное мыло, и другого убранства, как тугой узел, накрученный на затылке из по-прежнему толстой косы или плотного жгута. Освободив узел от немалого количества шпилек – иначе не удержится, - молодая еще женщина задумчиво водила по волосам черепаховым гребнем от пробора до самых кончиков.
– Пропал без вести, среди убитых не значится, - сухо сообщили в военкомате, порог которого она переступила через пять месяцев без единой весточки от мужа.
Не поверила… хотя и не знала тогда, и догадаться не могла, что в тот самый момент её любимый Гриня совершил невозможное – бежал из плена, и главное – выжил! Пройдёт время, и она узнает о невероятном спасении, когда его без сознания и признаков тепла в теле обнаружили партизаны неподалёку от уже окоченевшего товарища. Невероятности продолжились, когда в течение нескольких недель добрые руки в отряде боролись за его жизнь с фатальной, казалось бы, пневмонией. Антибиотики появятся лишь в сорок третьем, а тогда, в ноябре сорок первого его отпоили бульоном из крестьянского петушка – местные жители помогли, спасибо, да отваром из корней того самого рогоза, который только что спас ему жизнь во время побега – воистину, растение жизни: корневище, листья, даже пух из початков обладают спасительными свойствами. Невероятно, но к моменту, когда изможденного беглеца почти поставили на ноги, пришли «наши» и Григорий вернулся в Красную армию, где его лечили, проверяли, судили и оправдали, вернули в строй… И еще одна невероятность – он снова попал «к Рокоссовскому», и уже до конца войны, как заговорённый, прошел невредимым.
А пока… Четыре невыразимо тяжелых года жизни один за другим испытывали судьбу и волю к жизни трех его домочадцев – Тани, Вани и Лены. Пока мать трудилась в совхозном телятнике, пристроив малышку рядом, в гнездышке из соломы, сынок и ватага таких же сорванцов бегали на речку за карасями, а в степи караулили у норок сусликов и лАвили их на обед. Если везло, удавалось поймать перепёлку. А самым главным лакомством всю войну оставался корень солодки – так и бегали, не выпуская изо рта расщепленные корешки, держа стебель в руке наподобие эскимо на палочке. Впрочем, тогда они ещё не знали, что это такое.
Был момент в зиму сорок третьего, отголоски Сталинградской канонады напугали детей, а взрослых односельчан заставили собирать в узлы нехитрый скарб в ожидании дальнейшей судьбы – бабы окрестных сёл с детишками «сидели на узлах», готовые принять нелегкую долю беженцев. Не пришлось им покинуть родные дворы - выстоял Сталинград, пропитанная кровью земля развернула супостата восвояси.
Настала долгожданная весна сорок пятого. Один за другим потянулись домой односельчане – у одной муж вернулся, у другой брат, сват – ну и что, что без ноги или руки, главное – живой! Вернулся!
Пролетело лето. Настала осень. Притупилась боль, поблекнула надежда…

- Та-аньк! – нараспев, как все "саратовские", окликнула в окно соседка, - там тваво Гришку видели на разъезде!
- Хоссподи Иисусе Христе! - разволновалась хозяюшка, оступилась, таз со стиркой уронила – на полу вода, все в мыльной пене, хорошо – не кипяток, а то ведь дочка под ногами вертится, а ну как не подостыла вода… А Ванюшка где? Того и след простыл – в чем был, в том и помчался к разъезду – станция такая железнодорожная, где остановка поезда не боле минуты…
Четырехлетняя Лена стоит посреди пенной лужи и пытается понять – мама плачет из-за перевёрнутой стирки? Татьяна, придя в себя, схватила белье и принялась собирать им воду. В дом один за другим стали приходить люди.
- Видели, видели, идёт живой! Целый! – народ всё подходит, всяк что-то несет с собой, кто кусок пирога в платочке, кто огурцы в подоле, кто чугунок картошки…
- Приехали! – спрыгнул с подводы – кто-то подвез по пути.
Видят – идёт Григорий Иванович, слабый совсем, худой, небритый, а на нем, вцепившись руками и ногами, Ванька висит – даром что сам тощий, а то бы уронил отца. Вошёл в дом.
- Здравствуй, жена, - говорит.
- Чё ты принёс? – теребит полу грубой шинели малышка.
- А это что за девчонка меня дёргает?
- Да ты чё, Гринь, это ж Ленкя!
- Ле-енк что ль? Она выжила?
- Ну да, видишь…
И тут он заплакал. Наверное, впервые за все годы войны. Плакали все – гости от радости, а кто и от зависти, Ваня с мамой - от счастья, меленькая Лена - оттого, что все вокруг плачут…
- Я ж думал, все погибли, а Ленкя-то уж точно, - достает из котомки кусок сахара, протягивает дочке:
- Это тебе от лисички, я ее по дороге встретил.

Тут все подступили:
- А моего на фронте не встречал?
- А маво не видал?
Долго не расходились. Вспоминали военные годы. Пели песни. Пили горькую. Молчали.

Нескоро Татьяна выходила своего долгожданного. Чем? Помидорами, что выращивала в овражке на солнышке, да ими, родимыми – блинчиками заветными, умасленными… А к ним «чайкю с молочкём» - вот и радость в доме, и свет в окошке.
И он оттаивал, не молчал, рассказывал – как в свою часть пробирался, как через Днепр форсировали, как гнал фашистов назад, какие в Белоруссии люди добрые, а вот в Прибалтике наоборот. Объяснил, почему поздно вернулся – перебросили их, было, на Дальний Восток с японцем воевать, а пока эшелон до места назначения добрался, уже и воевать оказалось незачем – Япония капитулировала, так и начался его небыстрый путь домой.
А еще жену долго «испытывал», не трогал – слабый был, а может, боялся, что в ледяной воде оставил свою мужскую доблесть… Но и тут все обернулось хорошо. В декабре сорок шестого родилась Валентина, а еще спустя пару-тройку лет их восьмой ребёнок – дочь Людмила. Но это уже совсем другая история.

Григорий. 1985.

- Дорогие наши Серёженикя и внученикя Галочикя! Докладываю! Всю войну прошел, восьмерых детей родил, четверых поднял, шестерых внуков дождался и всех к вам на свадьбу привез! Живитя дружно, друг друга уважайтя, и нас с Татьяной Сергеевной не забывайтя!... Отца с матерью не обижайтя, да своих «чиличат» рожайтя… - сказал, а рядом она, его Татьянушка Преподобная уголком платка нарядного глаза утирает…

Постскриптум

Иван. 2019.

Где он теперь, единственный сын Григория и Татьяны, тот юркий сорванец, который «лавил» сусликов в военное лихолетье, а после, в мирное время таскал с совхозной бахчи арбузы, выбирая, что поспелее; который пошел в школу десяти лет отроду, лишь после войны, вышагав километрами до Дьяковки и обратно свою законную десятилетку? Который сызмальства мечтал стать военным, чтобы научиться Родину защищать? Где тот настырный паренек-вертолетчик, что стал отличником в Казанском Военном Авиа-Техническом? Что возводил ракетный щит страны в Прибалтике и на Южном Урале, запускал ракеты на Северном космодроме, руководил политотделом Командно-измерительного комплекса, а затем политуправлением Ракетных войск и артиллерии Сухопутных войск? Мальчишка, который начал свой офицерский путь с двух лейтенантских звездочек и закончил ими же, только на погонах генерал-лейтенанта?
Вот он, передо мной, в альбомах и россыпях фотографий… Отец…

Варвара Весна. 2019.

Дорогая, долгожданная моя внученька, я очень хочу, чтобы ты знала и никогда не забывала тех людей, которые много десятилетий выполняют роль твоих крепких и надежных корней. Я очень надеюсь, что ты, как и они, станешь настоящим человеком. И не важно, как называется твоя родная страна – Россия, или Советский Союз, или снова Россия, - главное, не предать ее историю, и встроить в нее свою, новую, по возможности - счастливую.
Когда-нибудь, как наша бабушка Таня своих внучат, я свожу тебя в город Волгоград, чтобы вместе поплакать над морем слез и помолчать над Мамаевым курганом. А еще мне так хотелось бы, чтобы в отличие от меня, ты научилась печь настоящие кружевные блинчики, как у моей бабушки Тани.
И наконец поделюсь большой новостью, которую узнала совсем недавно, пока писала для тебя этот рассказ: оказывается, в нашем роду уже была одна Варвара – это мама твоего прапрадедушки Гриши, того самого, о ком ты когда-нибудь прочтёшь на этих страницах.