Обещая серый день, небо размазало по окну серое утро. - Серёж, давай поедем к нему вдвоём? - Да, маленький, я понял – поедем вдвоём. Старое кладбище у начала конца посёлка, города, жизни. Если закрыть глаза, то непременно увидишь, как ветер уносит в высь сотни взглядов. Застывших, равнодушных, мёртвых. Сосны устали стонать. Небо стекает мелким дождём, горьким, как запах белых хризантем. У неё ясный взгляд, яснее продрогшего неба. Небо по-осеннему угрюмое и сонное, а в её глазах мечется усталость. Она не спала всю ночь. Я тоже. - Серёж, как колено? - Нормально. Она кивает и гладит-гладит маленькой ладошкой маленький крест цвета весеннего неба. Она очень старается не позволить себе потеряться в печали старых сосен и омертвелых ветвях берёзы, в витиеватых закоулках памяти. Смотреть, как она целует букеты, крест, небо, невыносимо. Лучше умереть или вспомнить. Это похожие состояния. Оглядываюсь, вспоминаю ноябрь – озябший, серый, насквозь пропитанный таким же моросящим дождём. Всего три месяца назад невропатолог озадаченно пожал плечами: «Не знаю, как ты будешь передвигаться осенью. Бывал в ваших краях. Не грязь – сплошная глина.» Он много чего не знал и не предполагал, да и я тоже. Но я передвигался. Я настырно месил липкую грязь «проснувшимися» ногами. И не просто месил, я ходил ровно, чуть не чеканя шаг. Много ходил. Но сейчас чеканить мне тяжко: я устал, ибо намесил больше, чем смог потянуть. У меня жёстко выламывает поясницу, выкручивает мышцы ног. На месте послеоперационных швов - жутчайший по ощущениям пожар. Не мудрено, что контуженная голова, без того тяжёлая, тяжелеет до веса чугунной болванки. В кармане – таблетки. Они быстро снимают боль, тяжесть, но вызывают привыкание, а этого мне не нужно. Это прямой путь к зависимости от более сильных неоднозначных препаратов, потому я терплю до последнего, то есть до момента, когда голова и ноги мне понадобятся, чтобы отбиться от двух быков-переростков и успешного предпринимателя, который неподалёку прямо из машины ведёт деловую беседу с такими же успешными друганами. Я уверен, что он примчит им на помощь, ибо это его быки. Хозяин обязан беречь своё имущество – закон стада, в которое они – и успешные, и тупые, сбились тогда, когда я ломал позвоночник о камни в далёких от них воинствующих горах. Мне тошно наблюдать порастающее быдлячеством общество, рвачество, превосходство от ничего, просто потому, что у тебя есть деньги. А сейчас мне и без того тошно, потому что я почти не вижу противников – зрение мерцает. Быки примеряются, прикидывая вслух, с какой стороны им удобнее забодать случайную развлекуху так, чтоб непременно опрокинуть в лужу. Я успеваю очухаться раньше окончания «примерки», уйти от прямых ударов, задействовать в прыжке «вертушку» и опрокинуть в лужу их самих. Я доволен… Нет. Я счастлив, я могу вырвать себя из липкой грязи и оторвать от земли, могу применять приёмы, ибо тело не артачится, а послушно выполняет запрограммированные в мозг движения. Это действительно счастье. Но счастье короткое. Да, быки «млеют» в отходняке, но остался хозяин. Он уже с визгом развернул машину и мчит к месту разборки так стремительно, что его собеседникам только и остаётся растерянно свистеть вслед: «Эй! Пс-ссс! Коршун, ты куда? Щас они поднимутся и сами его утопят.» Как и я, они уверены, что Коршун собирается поставить на место ерепенистого алкаша. Они видели, как я шёл, шатаясь, словно пьяный. И Коршун видел. Более того, он успел съязвить: «День полного стакана отмечал, Маэстро?» Коршун, Птиц – Виталька Коршунов. Тал… Так мы называли его в школе. Он старше меня, но учились мы в одном классе, ибо его отец предпочёл восстановить сыну здоровье, а потом только вспомнил о его образовании. И никакие комиссии не смогли заставить отца рискнуть сыном в угоду общественным правилам. Мы никогда не были дружны, скорее наоборот, потому я напрягаю тело на полную катушку, едва он не выходит, а вылетает из машины прямо в лужу. - Серёг, ты как? Не помяли? Сказать, что я в шоке – это ничего не сказать. Сейчас – железный повод и удобный момент для того, чтобы припомнить старое и показать, кто в городе хозяин. А он хозяин – это мне известно. Но, не обращая ни малейшего внимания на то, что стоит в луже чуть не по щиколотку, он оглядывает меня исподдалька, а подойти ближе опасается. Он же видит, что я на стрёме. Просканировав меня взглядом, острым до ещё большего напряга с моей стороны, Тал озадаченно крутит головой. - А я-то подумал, что ты набрался... Когда он переводит взгляд на быков, мне реально становится не по себе, так опасно полыхают его глаза. Его голос полон холодной звени. - Встали, извинились и пошли вон. Он вам что – мешал? Быстро извинились, сказал! Промямлив непривычные им речевые обороты, быки спешат удалиться, а Тал… Нет, Птиц не собирается меня отпускать. Его слегка потряхивает, но он не просит, а требует: - Нашёл же место для прогулок. Быстро сел в мою машину. Быстро! Я подчиняюсь, потому, что боль, прищученная таблеткой, уже оприходовала обезболивающий эффект и снова просыпается в спине, в ногах, в голове. А это значит, что мне понадобятся паузы. Мне понадобится время от времени отогреваться в чужом подъезде, чтобы не дойти, а теперь уже доползти до дома, до которого отсюда, как до Китая раком. Да, мне придётся приходить в себя, отогреваться и надеяться, что меня не выкинут: «Нажрался, малолетка, веди себя прилично. Пшёл отсюда!» Я подчиняюсь, а он радуется. Я вижу, что именно радуется, и нет ни малейшего намёка на превосходство: "Отогревайся, Серёг. Покурим?" Он довезёт меня до подъезда. Поднявшись в квартиру, я выйду выдохнуть на лоджию. Его "Ауди" всё ещё будет стоять на месте. Увидев меня, он посигналит, прощаясь, махнёт из окна рукой и только тогда уедет... Я потом узнаю, что тогда Талу было мало чего известно обо мне. Он только лишь знал, что кажется (кажется!) я служил в горячей точке. Я сидел в его машине, смотрел из окна на небо. Оно было таким же, каким и сегодня: горькое, как запах белых хризантем. Она хорошо держалась, помятуя, что мы сейчас одни, что у меня ещё сильно болит колено, что дома нас ждут те, кому мы не безразличны. И небо, и запах, и острый взгляд Коршуна, и сдержанные слёзы матери, потерявшей единственного ребёнка – всё это чуть позже вернулось в наш дом вместе с нами, и останутся в нём, пока мы дышим.
Классно!