Воспоминания мечутся. Тяжкие они, неуютные, но на душе светло-светло, потому что... Светлая... *** Ветер качает тополя. Тяжёлые бордовые шторы метут пол золотыми кистями. Тени ползают по палате. Они густые, как утренний туман за окнами. Я неохотно выпадаю из сна без снов. И так уже довольно долго, чтобы без снов и неохотно. Мне кажется, что это душа заново обживается на старом месте - вторая клиническая смерть пережита, но не забыта ей. Дэн - моя добровольная "сиделка", что-то бормочет во сне. Его лицо белее белоснежной наволочки, а губы серые. "Не переживай, Серёг", - сказал он мне вчера и улыбался серыми губами, а его невероятно красивые глаза лихорадочно блестели. Миндалевидные, влажные и большие, его глаза воистину зеркало души. Когда Дэн хочет, чтобы его услышали, он смотрит в упор, и ты не можешь вынырнуть из тянкой манкости этих чёрных жгучих лун. Но если луны тускнеют и прячутся в тень длинных густых ресниц, это чаше всего означает, что ему больно. Вот и вчера доверчиво распахнутый взгляд спрятался, когда Док хохотнул. - Да, переживай за себя, Маэстро, а южные товарисчи живучие. "Южные товарисчи" он произнёс, презрительно скривив рот. Я ещё толком не могу подняться, только пытаюсь. Сесть могу, а подняться нет. А так хочется... Так хочется, взяв за грудки, встряхнуть шовиниста и спросить: "За что? Ну за что ты его так?" Хотя мне понятно, что ни за что. Вовка смотрит косо исключительно на весь беспокойный Кавказ. Да и Светланка тоже. Убитая моим безнадёжным состоянием, она сорвалась-таки и тоже сорвалась на весь Кавказ, а оторвалась на Дэне: "Я вас ненавижу. Задушила бы..." На что мой бесконечно добрый и мудрый друг ответил: "Сопротивляться не стану." И сейчас между ними только её вежливое"здравствуйте" и его "добрый день (вечер, утро)." Тополя качаются всё сильнее. Ден бормочет и бормочет что-то на своём языке. Голова мечется по подушке. Дотянуться до соседней кровати можно, но я слышу шаги по коридору. В пику привычным белым, здесь дверь дубовая, добротная и открывается без скрипа. Это ВИП палата и, конечно, спасибо Доку не только за золотые руки, а и за эти приятные мелочи, но всё же... Мне кажется, что она не идёт, а легко скользит, не приминая ворса тяжёлого напольного ковра домашними туфельками. Наброшенный белый халат похож на белые крылья, трепещущие за плечами. Эльф. Мой маленький белокрылый эльф с бирюзовыми глазами, в каких сейчас искрится невероятной мощи радость. - Серёжка! Не спишь? - Сплю, - улыбаюсь я, - Ты мне снишься? - Ага, - тихонько смеётся она, и я замечаю быстрый обеспокоенный взгляд в сторону Дэна. Моя кровать тоже не скрипит, когда она легко присаживается рядом. Я ловлю её руки, а она снова тихонько смеётся. - Подожди, дай я посмотрю. Её пальцы касаются моей груди там, где она свободна от повязки. Тепло стекает с них осязаемым потоком и словно начинает жить самостоятельной жизнью, осмысленной, уверенной. Я чувствую, как оно настойчивой волной обволакивает всего меня, и отовсюду уходит тупая боль, и дышать легче, и хочется, наконец, ощутить вкус её губ. Сладкие... Пушистые волосы щекочут моё лицо. Шёпот, как дуновение ветра, не того, что за окном - безбашенного, а иного - нежного, словно тёплый морской бриз. - Как Дэн? - Слабеет. - А что говорит Володя? - Ничего не говорит. Посмотри его сама? Она машет головой и прячет глаза: - Нет, мне неудобно. Он такой..., - она морщит лоб, раздумывая над эпитетом, долго морщит и, наконец, находит, - слишком красивый. - Это только слепой не видит, тем более женщина. Я смеюсь, а она сердится: - Серёж, ну чего ты? Хороший он, очень хороший, а я его обидела. Да, я знаю, что ему больно. Он открылся, а его под дых. Потянулся, а ему плюнули в лицо. И не при чём тут Вовка. Док для него всего лишь один из многих, а она... Она - родная душа его единственной родной души. Так случилось, что единственной. Она берёт с тумбочки его ингалятор, изучает состав, вздыхает - серьёзный. Включает термометр, смотрит на последние цифры - вздыхает ещё тяжелее. И вглядывается, вглядывается в него. А он спит. А я вдруг успокаиваюсь до полного отчуждения от происходящего, хотя понимаю, что вот он - тот самый пресловутый переломный момент, после которого или всё, или ничего. Я смотрю на тяжёлые бордовые шторы, на тополя за окном. Смотрю, как их гнёт безбашенная стихия, а они не сдаются. Вот и мы с Дэном не сдались там, где вчера была война. И Док совсем недавно тоже не сдался и качал, и качал, после того, как меня уже накрыли простынёй. И Светланка не сдалась. Я чувствовал её тепло тогда, когда даже Вовка был уверен, что я ничего не чувствую и никого не слышу. А я слышал её и Дэна, и Вовку, только думал, что Дэн мне снится, а он был рядом. Примчал... Я вспоминаю Ростоцкого с его: "Счастье - это, когда тебя понимают". Вспоминаю про счастье, а думаю про любовь. Любовь - это больше. Это не только, когда тебя понимают и принимают таким, какой ты есть, но и тогда, когда твоё прошлое, твои близкие, какие то прошлое делили и творили с тобой, становятся так же необходимы сегодняшнему и так же чутко хранимы им, как и ты сам. Они неотъемлемая часть тебя. Поймёт ли?... Я слышу, как она выдыхает: - Господи... Он же стынет. Куда смотрит Володя? "В телевизор смотрит Володя", - хочется съязвить мне, но я молчу, а она вглядывается в Дэна, вслушивается в его свистящее дыхание, в бормотание вслушивается и ничего не понимает. А может быть, мне кажется, что не понимает, потому что её взгляд светлеет, светлеет и вдруг вспыхивает так ярко и горячо, что спящий вздрагивает, глухо стонет и распахивает свои реснищи. - Это я, - улыбается она вместо привычного и мне, и ему "здравствуйте". - Доброе утро, - отвечает он и настороженно косится. Да, Дэн недоверчив больше, чем открыт. Он не так прост, каким кажется многим, потому что всегда защищается. Всегда и ото всех, кроме меня. Дэн хочет дотянуться до тумбочки и взять ингалятор, но рука, едва приподнявшись, безвольно падает. Он устало прикрывает глаза. Его лоб в испарине. - Сейчас, - вскидывается Светланка и помогает ему вдохнуть ингалятор, и тут же суёт под мышку термометр, и растерянно смотрит на меня. - Тридцать пять и три... Но растерянность быстро исчезает. В её взгляде появляются стальные блики, и я почти злорадствую: "Держись, Док". Светланка присаживается на краешек его кровати, и только я вижу, как чуть подрагивают её пальцы, когда она промокает ему влажный лоб, откинув с него мокрые волосы. Только я чувствую, как её душа распахивается. Я слышу другие интонации в её голосе, и мне они нравятся. Они уверенные и чуточку властные. - Это от усталости и нервов. Будем успокаиваться и делать то, что я скажу. Хорошо? - Хорошо, - улыбается Дэн. - Замечательно, - кивает она, - снимаем футболку, я Вас немного промассирую. - Зачем? - недоумевает он, а она молча смотрит на него в упор, и её изумрудные глаза прячутся в строгом прищуре. - Всё-всё, я понял: так точно - снимаем футболку. Он смеётся, и она тоже. Потом пациент снова выхватит, когда она сосредоточится, а он еле выдохнет, весь удивлённый: - Это же огонь, а не руки... Честное слово огонь. Не загорюсь? - Молчать. - Есть, товарищ командующий. А дышать можно? - снова рассмеётся он и получит ладошкой по лбу. Через полчаса термометр покажет тридцать шесть и четыре, а вошедший Док потеряется до побагровевшей лысины, услышав: - Владимир Алексеевич, я даже подумать не могла, что Вы способны проморгать жесточайшую гипотермию у астматика после потери крови. Даже не могла подумать! Суетиться вокруг "бросового" пациента будет весь госпиталь. Вот такие дела, точнее воспоминания... * Дэн виновато щурится: - Серёг, я всего-то две ложки Хе и съел. - Ложки с половник были? Он фыркает, как гнедой на узду, и готовится высказать, какой я такой-сякой-этакий, ни фига не сочувствующий обожравшемуся язвеннику. Ага, он прям уже готов сожрать меня вместо Хе, а тут по лестнице - топ-топ-топ. - Дэн! - Светлая..., - хлопает он реснищами и мырк-мырк-мырк бильтючищами, - я только попробовал... А ему ладошкой по лбу - на! - Тебе нельзя есть много острого. Понимаешь? Нельзя! - Ага, понимаю, - соглашается он и вздыхает, - а хочется... - Господи..., - вздыхает она, - мучители. Оба! Дэн косится на меня, а я потраю воющую поясницу, какой ничего не помогает замолчать, ну совсем ничего. А я всего-то передвинул "Атлант" - морозильную камеру, что выше двух метров и битком набита. Ну атлант же, блин... Закончив вздыхать, она решительно заявляет: - На ужин тебе бульон и отварная курица, а тебе... - А мне Хе, - с надеждой вскидываюсь я. - После "Диклофенака"? - щурится она и грозит пальцем, - и тебе - курица. - Есть, командарм! - гаркаем мы дуэтом, а она смеётся. - Мальчишки, - и деловито распоряжается. - Мне нужно отлучиться на часок. Никакого кофе! Вообще ничего не есть до ужина. - Есть, командарм! - снова гаркаем мы, вытянувшись, как на плацу. Едва за её машиной закрываются ворота, Дэн ныряет в свою нишу и вытаскивает бутылку виски. - Ну чо, атлант, подлечимся? Щас я быстренько крабовый салат стругану, там варёные яйца остались, - и смеётся, - от варёной курицы. - Ага, давай. Подлечились чутка. Она не заметила. Наверное...
