Как-то Пётр I задумал арапа своего женить. Сидим мы с ним, трубки курим, и говорит он мне вдруг:
– Сашка, а не женить ли нам Абрашку?
– Отчего же не женить, – отвечаю я, – пренепременно женить его надо.

Уговаривали мы арапа долго, целых три литра. Уговорили, наконец, под условие, что сам он жену выберет. Еле разошлись после уговоров. С этого, кстати, на Руси повелось правило пить на троих. Сперва строго роли делили – один императором был, другой поэтом, а третий – арапом, его всегда за следующей бутылкой посылали. Но в 1918 году постановили избавиться от пережитков царского прошлого и дискриминации по расовому признаку, после чего совместно пьющие уже роли не выбирали, все равны были.

Но вернёмся к Абраму. Он поначалу всё никак выбрать жену не мог. Чувствую, надо дело брать в свои руки. Приезжаю к нему, выпили, закусили, приобнял я его за плечи и ласково сказал:
– Абрам, женись-ка ты на вон той девушке.
– Отчего ж именно на ней, сударь?
– Она тебе родит сына, который сначала с царями тебя породнит, а потом его дочь, внучка твоя, родит Пушкина.
– Да на что ж мне это? – обиженно вскричал Абрам. – Мне правнук нужен, а не какой-то пушкен!
Но поперёк слова моего ничего поделать не смог. Так началась история Пушкина.

***

Когда Пушкин родился, долго имя ему не могли подобрать. Наконец, решили в мою честь назвать – Александром. Растрогался я тогда сильно, и присоветовал няней новорожденному определить Арину Родионовну. Я её ещё девкой помнил, Аришкой, ох, шустрая была! Но речь не об этом сейчас. Встретились мы с Аришкой, вспомнили былые проказы, наставления мои она выслушала, всё обещала исправно выполнять. Напоследок говорю я ей:
– Арина, запомни хорошенько: как только Сашенька кружку попросит, сразу ему давай. Эмалированную, литровую. В неё хорошо катушки от ниток кидать, кубики, пуговицы, и бренчать ими.
– Ох! – говорит она, – Я ему ещё и кубик Рубика подарю.
– Дура, – я ей ласково, – кубик Рубика ему в Лицее подарят.
– В каком?
– В Царскосельском.
Брякнул я, конечно, не подумавши. Нет ведь никакого Лицея. Но делать нечего, слово не воробей. Пришлось в императорский дворец ехать.
– Слушай, твоё императорское величество, – говорю, – Лицей открывать надо.
– Зачем? – спрашивает.
– Для Пушкина. А чтобы ему скучно не было, ещё способных ребятишек туда набрать, в компанию.
Долго убеждать пришлось. Никак не могло его императорское величество понять отличия Лицея от ПТУ, хоть и тёзкой моим был. Так устал уговаривать и объяснять, что совсем забыл предупредить о декабристах. До сих пор неловко как-то.

***

В Лицее Пушкин наконец-то начал писать стихи. Уж сколько я ему намекал до этого – ни в какую. Но всякому овощу свой срок, видимо. Как только первые опыты вышли из-под его пера, поехал я к Державину. Так и так, говорю, скоро будешь в гроб сходить, – благослови Пушкина, да и остальных заодно. Добрый старик согласился.
– А давай, – говорит, – я и тебя благословлю.
– Ну что ты, – отвечаю ему с лёгкой улыбкой, – меня Гомер уже благословил.

***

Когда Пушкин окончил Лицей, я дал ему почитать свои стихи. Прочитав мои творения, он пытался сжечь свои черновики, поскольку был изрядно пристыжён несовершенством стихов собственных. Я его великодушно удержал от этого необдуманного поступка и дал несколько полезных советов. Впрочем, и после этого приходилось иногда помогать перспективному, но молодому поэту. Приходит он как-то, приносит четверостишье:

Я помню чудное мгновенье -
Явилась ты передо мной,
Стрелою с ярким опереньем,
Кобылой с гривой вороной.

Прочёл я это, и спрашиваю:
– Тёзка, кто кобылой-то явился?
Сконфузился он изрядно, и молвил:
– Одна дама.
Говорю ему:
– Сукин сын, первую строку оставь, во второй порядок слов надо поменять, а две последних никуда не годятся. Что ж ты даму кобылой-то называешь?
Так и появилось знаменитое стихотворение. А Пушкин в благодарность мне написал: «Я памятник тебе воздвиг нерукотворный (и так далее)». Но тут уж я осерчал, поскольку всегда был приверженцем личной скромности поэта. Так ему прямо и сказал:
– Памятник себе лучше воздвигни, а мне пятьдесят рублей займи до Святок.

На том и порешили.

***

Перед дуэлью приехал я к Пушкину, пытался отговорить. Упёрся он, никак не соглашается.
– Ладно, – говорю, – получше пистолет хоть возьми. Дантист твой пока свой пистоль поднимать будет, ты уже весь магазин в него всадишь.
Глаза разгорелись у Пушкина, азартный он был.
– А что ещё есть? – спрашивает. Показал я ему. Часа два он бегал по комнате, то за голову схватится, то к столу подбежит, черканёт что-то на листке, и опять из угла в угол. Я уже вторую бутылку «Вдовы с клюкой» допил, когда он показал мне свой список. Размах у Саши был, нельзя не признать это. До сих пор храню его автограф:

1. Два АПС с набедренными кобурами.
2. Тяжёлый броник.
3. Кевларовую полусферу.
4. Разгрузку с «Грачом» в нагрудной кобуре.
5. Четыре «лимонки».
6. «Шмель».
7. АКМС и три запасных магазина к нему.
8. Роту мотопехоты на броне.
9. Три Т-72 с полным боекомплектом.
10. Звено Ка-28Н.

– Мил человек, – спрашиваю, – ты к миру кого-то принуждать собрался, что ли?
– Дуэль! – сверкает он глазами.
– Ну, тогда после дуэли тебе непременно в Крым надо будет, с ханом крымским разобраться, да на Кавказе кое-кого принудить. Как раз, глядишь, и Лермонтова спасёшь через это дело.

Нет, не было в Пушкине военной жилки. Воевать наотрез отказался. А когда узнал, что такое же оружие и Дантесу дать придётся, разобиделся, бутылку в стену швырнул, и убежал.

– Хоть пенициллин возьми! – кричу ему вслед. Бесполезно. Ладно, думаю, я сам завтра МОН-90 на Дантеса поставлю. И проспал.

Так вот и висит на мне до сих пор кручина эта. И Лермонтова ведь мог спасти. Но это уже другая история…