Как говорили в известном фильме: не надо этой двусмысленности, скажите прямо. Говорю прямо: я против торжества мещанства в литературе вообще и на ЛитСети в частности. Достаточно прямо?



Наверное, я не буду повторять давно ставший общим местом тезис о том, что проза, поэзия и драма в современном искусстве, да и искусстве вообще, во все времена, сливаются, синтезируются, обращаясь в единое словесно-мелодическое действие. Вот и в стихотворении Юрьевской Клинок мы увидим такой синтез. Это не проза, не поэзия, не драма в их сугубо чистом, структурированном виде. Это поток мысли, чувств, образов такой, какой он должен быть в современной хорошей литературе. Собственно, я, опять – таки, не открою большого секрета, если скажу, что Юрьевская – один из сильнейших авторов на ЛитСети и в сетературе, каких мне приходилось видеть. Здесь уже не возникает вопрос о профессионализме – он понятен любому, имеющему хоть какой-то читательский опыт. Поэтому я хочу поговорить о том, что лично меня заинтересовало в этом стихотворении.

Личность ЛГ этого произведения представляет определенный интерес.
Повествование ведется от имени «клинка», что сразу же задает рамки коммуникации автор-читатель: это монолог персонифицированного (олицетворенного) предмета, причем с четко обозначенной задачей убедить читателя. Если предположить существование некоего «усредненного» ЛГ лирических стихотворений, то его основная цель далеко не всегда убеждение, чаще всего, с функциональной точки зрения, его речь иллюстративна – сообщение читателю некоего переживания, которое он должен осмыслить или разделить. В данной ситуации автор должен с помощью языковых средств убедить читателя в целесообразности образа. Поясню, обилие стихов, написанных от имени предметов, зачастую, производит впечатление болезненного состояния автора: мало назваться табуреткой, нужно чтобы читатель понял, что табуретка дает альтернативный взгляд на мир, а не просто является признаком умственного расстройства.
С одной стороны, Юрьевская избирает достаточно распространенный образ клинка, что должно облегчить ей задачу, поскольку сам образ символичен и вызывает у читателя определенные устойчивые ассоциации, а с другой задача только усложняется: «люблю тебя, булатный мой кинжал…» и множество иных ассоциаций с классиками требуют беспроигрышного подхода. Автор не может повторять Лермонтова, Пушкина или Гамзатова и не может писать слабее их, поскольку сам поставил себя в сравнительно-сопоставительные рамки.
На языковом уровне решение Юрьевской безупречно:
«Мне без цели истинной - жизнь пуста, по обманкам тыкаться, как слепой.
Я клинок.
Упрямая злая сталь.
Отголосок славы иных эпох.»

Четкая обрисовка биографических данных и одновременно кредо клинка. Данный отрезок текста сразуже направляет читателя, формирует структурную цепь коммуникативного акта: клинок будет рассказывать свою историю и сделает в конце вывод о сущности бытия. Собственно, повторение опробованной классиками схемы.


«О таких вот зубы ломала ржа, от таких - у трусов в глазах черно. Мне знаком и смертный тягучий жар, и прозрачный холод воды речной, и почти свободный хмельной полёт. Но я помню вечность в дурном чаду, где тяжёлый молот корежил плоть, но с ударом каждым ковался дух.»

Здесь начинается выстраиваться вторая коммуникационная линия - линия переноса. Понятно, что речь идет о человеке. Почему вторая коммуникационная линия? - спросит внимательный читатель моей заметки. - Ведь в монологе может быть только одна линия коммуникации, да еще и без непосредственной обратной связи, раз это художественный текст. Разъясню свою позицию: мы имеем дело с типичной формой т.н. ложной проблемы. Обычно, коммуникативный акт монолога выстраивается как раскрытие какой-то одной ключевой проблемы, заявленной в начале текста. Перефиричные проблемы выполняют лишь сугубо вспомогательную роль, и рассматриваются только постольку, поскольку их невозможно избежать. В данной ситуации биография конкретного клинка – основная заявленная проблема. Но Юрьевская не ставит своей задачей рассказать в поэтической форме о биографии исторического оружия, например Эскалибура. Ее задача – рассказ о человеке, что идет в разрез с заявленной формально проблемой. Поэтому, во взаимодействии автор-читатель будет формироваться две коммуникационные линии, два уровня восприятия подаваемого текста: формальный и фактический. Следовательно, автор в конце повествования будет обязан раскрыть оба образа: формальный образ клинка и фактический образ человека.

Раскрывая образы клинка, Юрьевская еще больше усложняет себе задачу: она вводит в повествование внутренний монолог. Клинок не только рассказывает о себе, он еще и вспоминает, что на письме автор выделяет курсивом:
"Был закат медлителен и кровав, и лучи сплетались, как сотни змей.
Старый мастер долго меня ковал для того, чья воля сильней моей." (с курсив автора)

Здесь мы окончательно покидаем плоскость поэзии и перемещаемся в прозу – ни для какой поэтической формы подобные шаги неприемлемы и не характерны. Для Юрьевской это и есть одна из стилевых «фишек», позволяющих создать уникальное произведение, выделяющееся в ряду классики. Тут уместно подчеркнуть, что талант автора позволяет ей обойтись с текстом так, как любой другой, менее умелый автор, неизбежно нагромоздил бы кучу «маразмов». Здесь же на сознание читателя начинает воздействовать аргумент, убеждающий в достоверности образа, – аргумент к личности. Клинок, оказывается, обладает чертами мыслящей личности, он не только повествует, но и размышляет, обладает способностью вспоминать, анализировать и делать выводы по ходу основного повествования.
«Старый мастер долго меня ковал для того, чья воля сильней моей.»

И тут же приводит контрдовод : "На пути в избытке хватает ям, и любая страсть - оголенный нерв. Пусть найдется кто-то острей меня, но найдется вряд ли меня верней".

Монолог оружия превращается в убедительную речь, формирующую у читателя образ, наполненный конкретными, словесно выраженными и мотивированными квалитативными признаками:
Я клинок.
Упрямая злая сталь.
Отголосок славы,
(не) найдется меня верней

Итак, мы получили вполне сформированный образ оружия – человека, к которому врядли возможно что-то добавить. Читатель готов к развязке.

" На разбитых лютнях ветра бренчат, и трава похожа на гладкий шелк...
Он пришел от моря в недобрый час, он по взгляду сразу меня нашел. И одна порода, один закон, по ладони сделана рукоять. Я ещё не знала таких, как он, да и он не ведал таких, как я. Только слишком поздно теперь скорбеть, что дороги часто ведут в обрыв: я не стала главной в его судьбе, он ушел однажды, меня забыв

В небе птицы кружатся высоко, над оврагом лапы пластает ель...
На клинке навечно остался скол от того, чья воля сильней моей.
На душе навечно остался скол от того, чья воля сильней моей. (с курсив автора)

Опять оригинальный ход: речевое оформление текста до момента разрешения конфликта таково, что формируется ассоциация клинка с представителем мужского пола. Здесь Юрьевская сознательно играет на ассоциативном ряде известной читателю классики – во всех хрестоматийных произведениях клинок-кинжал ассоциируется именно с мужчиной. А у автора внезапно клинок оказывается женщиной. Неожиданный гендерный переход оказывает на читателя эпатирующее (ошеломляющее) воздействие, заставляя острее воспринять развязку. При перечитывании текста оказывается, что до этого момента автор нигде не говорит о гендерной принадлежности оружия, но сила инерции читательского опыта работает на него сама по себе.
Вывод произведения о «столкновении воль» достаточно банален. Но в каком обрамлении он подается! Весь текст ни на секунду не оставляет читателя равнодушным, бесстрастно воспринимающим речевой поток. Между читателем и ЛГ, выступающим как деятельный коммуникатор, постоянно сохраняется связь. Читатель сопереживает ЛГ и воспринимает его повествование как имевшее место быть событие, переживания, присущие человеку. На втором уровне взаимодействия читатель также не может не разделять определенную горечь из-за «вечной проблемы» взаимоотношения людей, когда качества, воспринимаемые как положительные, оборачиваются против их носителя. Психологическая проблема раскрыта чрезвычайно умело и грамотно.

Вывод

Можно было бы еще поговорить о конкретике лексического и синтаксического наполнения текста, но на мой взгляд, даже перечисленных решений достаточно, чтобы увидеть то, как с помощью ряда банальных приемов можно создать далеко небанальное произведение. Причем! В отличие от мещан, Юрьевской не требуется эпатировать читателя малоаппетиными подробностями или выть, наподобие баньши, о тяжком бремени хомоса. Оказывается, можно и сегодня писать отличные произведения.
Если руки растут из правильного места (с Дмитрий Юрьевич)