«…и трещал лед витрин, и меняли кожу дома, и в каждом сердце селился язычок пламени, и стучали хрустальные молоточки, и росли из-под земли белые дома без крестов…»*.
…и текли слова, строка за строкой, страница за страницей, втягивая и не выпуская, как вязкий бездонный мед…

Первое, что сразу же захватывает читателя рассказов Вачедина — мощнейшая, местами даже гипертрофированная, образность. Она накрывает волной и буквально прихлопывает — так необычно, непривычно, но после первого мгновенного изумления приходит уверенность, что именно вот так — правильно, именно так и должно быть! Удивительную прозу, облеченную в «языковые формулы, за которые любера бьют лицом о фонарные столбы», и прозой-то назвать сложно — настолько она поэтична, переполнена образными средствами, причем изысканно-авторскими и, несмотря на это, поразительно точными и зримыми. Именно эта образность и выносит ошеломленного читателя из шаблонного потока плоской гламурно-глянцевой беллетристики и непреклонно тащит в трехмерную глубину — и даже не до дна, а глубже и дальше, без границ, до самого ядра и с вылетом в космос с обратной стороны…

Пусть это покажется банальным — но ведь пробирает порой до самых реально-ощутимых восторженных мурашек! А когда взятый уровень художественности становится привычным и естественным, эффект удержания обеспечивают цепкие сюжеты, одновременно простые, узнаваемые, и вместе с тем парадоксально-мистические. Интрига держится до самого финала — и каждый раз удивляет и оставляет читателя не сонно насытившимся очередной интересной историей, но взбудораженным и думающим: просто не получится не домыслить, не дописать все недоговоренное, лишь слегка намеченное автором. Без этого произведение представить невозможно, оно становится цельным и завершенным только в продолжающемся потоке размышлений и воображения читателя — но надо отдать должное, усилий для этого не требуется — так легко работает инерция авторской мысли. И еще один парадокс: да, не думать не получается, но нельзя сказать, что читателю навязывается какой-то определенный ход размышлений, — напротив, открывается простор, не ограниченный ничем, кроме собственных внутренних логических приоритетов и жизненного опыта.

И эта многовариантность выводов, и выразительная, опосредованная передача характеров и идей, и мгновенные переносы внимания на отвлеченные детали пространства или далеко в прошлое создает выраженный стереоэффект. В произведениях немного диалогов и портретных характеристик персонажей, но значительная роль отведена их воспоминаниям, описаниям мыслей и чувств, и это придает еще бόльшую объемность — и эмоциональную, и временнýю, а необъяснимо-загадочные, подчастую чуждые логике недоговоренности довершают завораживающую картину.

«Снежные немцы» — вещь куда более реалистичная и основательная и по тематике, и по ее воплощению. Роман предстает перед читателем «слоеным пирогом, сложенным из чужих жизней» — жизней эмигрантов, реэмигрантов, потомков эмигрантов и простых коренных обывателей, скрестивших с ними пути и тоже мотающихся между странами. Заброшенные каким-то вольным или невольным финтом судьбы в чужой, незнакомый мир, отнюдь не расположенный к теплому материнскому сюсюканию с визитерами и приемышами, все они так или иначе сумели справиться с выпавшим жребием — удержаться на плаву, либо бесплодно барахтаясь и бунтуя, либо опускаясь на дно молча, захлебываясь чужой речью и чужой жизнью, а в крайнем случае — интернациональным алкоголем.

Сначала мы видим их обособленными, но постепенно их судьбы сложно переплетаются в тесном мире, связанные личными отношениями и общей проблемой. Все они существуют в беспокойном поиске своего места в жизни, с жаждой обрести наконец фантомную страну своих надежд — добраться хоть в товарном вагоне, хоть на летучем корабле из безнадежно-реальных гнилых досок, собранных на школьном дворе… Они и сами в точности не знают — зачем. Взломать потолок своей карьеры; набить морду первому попавшемуся русскому (а заодно и всей России) за то, что увел любимую; вернуться на давно закончившуюся войну, чтобы отомстить за друга… Но поводы оказываются такими же фантомными, как и породившие их иллюзии, а итог — смутен и шаток.

«— Это кто?
— Да Василич в поездках набирает то экспатов, то реэмигрантов. Потом не знаем, что с ними делать»…

И снова — пустота и сиротская неприкаянность. Остается только неумирающая, окрепшая за время «чужого» существования надежда: «не может быть, чтобы тут не нашлось для нас места»… Место — конечно, найдется. Но кто знает, найдут ли они себя на этом новом месте, как тщетно мечтали найти всю их прежнюю жизнь, или так и останутся чужими среди своих, «теперь и навсегда посередине — в Германии мы те, кто стучит по стенке аквариума, будя заснувших рыб, а в России презираем соседей за то, что во дворе у них не убрано».

Два мира, рельефно-выпуклых, болезненно-осязаемых, «два хрустальных шара, в одном сидим мы, в другом немцы, иногда шары сталкиваются, тогда раздается легкий прозрачный звон, вроде того, как чокаются бокалами, все остальное пространство поросло мхом, глупым и пушистым немецким мхом…» И вроде бы давно уже нет войны, которая хоть кому-нибудь могла быть стержнем, смыслом жизни, ясно ощутимой конкретной целью… А действительно ли ее нет? Весь роман выстроен на противостоянии: любовь и измена, семья и дружба, Германия и Россия… Борьба объединившихся противоположностей кипит на всех уровнях, от обостренных международных отношений на журналистской конференции до духовного мира каждого отдельно взятого персонажа. И даже незыблемые фундаментальные твердыни отказываются быть тождественными: «В России свое время, минуты тут не идут по кругу, как в Германии, а падают, как горошины, сверху вниз, когда их набирается достаточное количество, то чаша опрокидывается, и человек на какое-то время проваливается туда, где времени нет, в какой-то безумный параллельный мир…»
В этой бесконечной войне параллельных миров и вращаются, сталкиваясь и шлифуясь, живые люди, судьбы которых, по большому счету, типичны, незатейливы и поэтому достоверны. «И если неважно, … мы захватываем какую-то землю или она захватывает нас, то важным оказывается лишь сам человек и то, что в нем происходит».

Душа и судьба, родина и государство, война и любовь… во всем этом является читателю естественная, порой жизненно-грубая диалектичность произведений Дмитрия Вачедина. Их не просто хочется читать — здесь все глубже, серьезнее и на качественно ином уровне. После них хочется бросить все насущные, такие мелкие и пустые дела — и писать самому. Не от зависти из разряда «ну и что, я тоже так могу!»— это вряд ли, слишком мало найдется достойных подражателей в обывательских читательских рядах. А просто от восторга, от мощной инерции вовлеченности в мыслеобразный поток, не терпящий пустоты, когда все авторское уже проглочено, а водоворот разбуженного воображения никак не желает останавливаться и снова впадать в привычно-бытовую летаргию, а желает поймать волну «в особенно невыносимые ночи, когда мир немного подрагивает, как при землетрясении, и кажется, что вот-вот ты сам провалишься в открывшуюся щель, не оставив на земле ни слова, ни отпечатка ладони…»
И так хочется — оставить…

* Цитаты, выделенные курсивом, взяты из произведений Д. Вачедина.