В переходе весна, на стене расцвели граффити:
терапия потери в пространстве – гештальт и фито,
там в сплетении блёклых тентаклей рабов Асфета
прорастает стальной флёрдоранж на пустых лафетах...

Бледный конь становится красным, купаясь в лафите.

Не укрыться от взгляда нагой чернокожей Евы,
в антрацитовом небе сияют созвездия гнева –
им из чёрного глянца земли угрожают травы.
И когда переходишь туда, то правы, кто справа…

А вернёшься оттуда – все правые встанут слева.

Я заброшу дела и приду в переход с гитарой,
сяду там, где оранжевый пёс бережёт отару,
и не стану разыскивать вечный исток историй,
буду петь не шансоны с отсылом к Корану с Торой…

Попурри колыбельных песен – для самых старых.

Будет литься огонь со стены на меня медово,
все фигуры расставлены, вечери все готовы:
молодое вино и нарезка из распрей давних.
Я узнаю того, кто раскрасил на небе ставни…

- Эй, братишка, впиши этот блюз в левый глаз святого.

Дай мне сойти с ума,
ведь с безумца и спроса нет…
«Ария»

Боже, заставь замолчать беспощадных птиц –
с ночи орут в голове, затевая склоку.
Люди считают, что я – безобидный псих.
Кто-то, смеясь, называет меня пророком.

Птицы вопят, восхваляя проклятый дар.
Я так устал слышать каждое вдовье слово,
помнить, как были разрушены города,
видеть – что будут разрушены завтра снова.

Сколько во мне Нагасаки и Хиросим,
тлеют годами в моей голове Помпеи!..
Стать бы похожим на солнце – слепым, глухим,
зная, что вряд ли кому-то помочь успею.

Остро в зрачок погружается птичий клюв,
небо рассветное вновь по краям дымится.
Я ненавижу людей...
Я людей – люблю!
Что там кричат о спасении злые птицы?

Бродит по кругу обугленная зима:
ей бы осину найти – а петля надета…

Бог обещает, что даст мне сойти с ума.
Раньше,
чем люди
к чертям
разнесут планету.

Дрожащая разморенная тишь –
Степенная размеренность покоя.
Тяжёлый воздух с выжаренных крыш
Пронырливую свежесть давит к морю.
Тягучим зноем скован яркий сад,
Пропитан душной смесью ароматов.
Здесь время и хозяйка не спешат –
Их даже тень не радует прохладой.
Беспечной пёстрой птицей на ветвях
Красуется соломенная шляпка.
Приподняты кокетливо поля,
Играет зыбкий свет в изгибах мягких.
И кажется, она вспорхнёт сейчас,
Насытившись теплом и силой лета,
Но тянет вниз, уродливо змеясь,
Безжалостная траурная лента.

"We´re gonna rock, gonna rock, around the clock tonight."
Макс Фридман & Джеймс Майерс

когда качает рок во сне в ритмичной четвертьтишине
лечу по радиоволне за ужин времени вовне
обратом поражения в войне
декоративное панно** Моне — как в прошлое окно
мне сквозь него смотреть смешно: сплошое светлое пятно
оно дальтонику — сероравно
на мой пригляд в картине той сюжет ’конэчно’ не простой
его заслуженной ’гвоздёй’ зависла шляпка над землёй
зияюще весенней простотой
а век не жаловал простой надменно-суетно-пустой
век даже выстрел холостой звал залпом выигравшим бой:
такой не даст ХиХикнуть над собой:
реальный срок а не намёк за рок-порок устроить мог
а рок теперь как мотылёк танцует в нас векам в урок
клонирован сквозь видео глазок
небось становится вдомёк: спортивный беспротестный рок
едва кому-то поперёк но мир смотал в один клубок:
не в смысле в ритме роется итог
арточен яко кан-кан-рок акробатутным ямбом строг
тревоги в ноги сплавить смог и хоть взведён времён курок
рок завтраками выкормит: «Будь спок!»
а вот сей час выносит прочь всю мозга суетную клочь
всю немочь войн стихов и проч. готовый насовсем ’помочь’
Его Плебейство Рок!, — весь день всю ночь ....
_______
*_читать по рок-н-рольи: не придираясь и ностальживо, ибо лет 60 тому «Rock Around the Clock» в СССРОссии читали яко "Рок вокруг часов"
**_по Oscar-Claude Monet, Le déjeuner: panneau décoratif, 1873 (через пару лет за позором Франко-Прусской войны и оккупации, длившейся до середины сентября 1873 г.)

Я больше не праздник, а будни, обыденность, быт,
Я бывший любимец, который на стуле забыт.
Жираф с перекрученной шеей, кузнечик без ног,
Ты вынул пружинки, а вставить обратно не смог.

Завяли на шторах подсолнухи, выцвел ковёр,
Ты солнце за ниточку взял и куда-то увёл.
И ходишь по дому впотьмах от стены до стены,
Сжимая в ладонях зудящее чувство вины.

Я больше не смех, не забава, не радостный пыл,
Я глупая песенка – спел и слова позабыл,
Случайность, которую ты раздраженно смахнул,
И я, расколовшись на части, упала на стул.

Рассерженный взрослый по-детски упрям и жесток.
Не больно пластмассе, не вянет бумажный цветок,
Купи себе куклу с весёлой куделькой на лбу –
Такая не будет ломаться, не будет, не бу…

Заметался и потух
Зайчик солнечный в чулане.
Одуванчиковый пух
Отцветающих желаний
Не взлетает, а лежит,
Не щекочет, а кусает.
И бежит по телу жизнь,
Словно трещина косая.

Сквозь привычную меня –
Рамки, ранки и ожоги –
Пробивается, звеня,
Искажённое, чужое.
В тесноте дощатых стен,
В мире кукольной пластмассы
Боль и свет целуют тех,
Кто боролся, но сломался.

Больше не о чем жалеть
И раскаиваться не в чем.
Мой уродливый скелет
Не похож на человечий.
Нет ни пальцев, ни лица,
Ни сомнений воспалённых –
Только жёлтая пыльца
И предчувствие полёта.

Ты кто, моё несбывшееся я,
Невоплощённое в земных пределах?
Ты мир, который из меня изъят,
И заключён в сосуд оледенелый,

Астральный скол, почти программный сбой,
Фрагменты мыслей, ДНК и речи,
Душа и плоть — кармический изгой,
Не ставший ни основой, ни предтечей,

Летящий в детских запредельных снах:
Глаза прохладно оттеняет зелень,
В кудрях мерцает медью рыжина,
А голос — терпкий мёд виолончели.

Частица мифа, скованная льдом,
Оставленная Богом на потом.

Когда действительность придавит прессом
и липкая депрессия догонит,
представь себя, как в детских снах, — принцессой
у ласковой Вселенной на ладони.
Ты сможешь укрываться облаками,
снегами — грязь и серость запорошить,
a песня звёзд, совсем как голос мамин,
остудит боль от множества горошин,
подарит сон, спокойный и глубокий —
принцессам нужен полноценный отдых.
Растают страхи и уйдут тревоги,
закончится эпоха дней холодных.

Проснёшься невесомой, словно птица,
в обновку влезешь, слопаешь десертик.
Пусть нет причин сегодня веселиться,
но умирать не стоит раньше смерти.

Порой в тебя вселяется бес,
И гнев гремит средь ясных небес,
И страх проносится шквалом.
Но чаще бес сидит в западне,
И эта клетка видится мне
Инертным твёрдым кристаллом —

Поверхность чуть заметно рябит,
А странный образ в мутной глуби
Сбивает с толку, тревожит:
Застывший там на тысячу лет,
Какой-то очень горький момент
Не выстрадан, недопрожит.

Я знаю, он почти не болит,
На ощупь гладок, светел на вид,
И всё как будто в порядке:
Лишь очень редко из глубины
Всплывают страхи, жуткие сны,
Обиды, гнева припадки —

Но будут всё острее края,
Точась о след из небытия.
Пока покой не искромсан,
Пока опасный миг не настал —
Давай расколем этот кристалл,
Давай во всём разберёмся!

В моей личной вселенной — дожди из ферритовых сплавов,
Ветер бешеный строит из туч непрерывность когорт —
Никаких направлений, и нет здесь ни «левых», ни «правых».
Даже с низом и верхом — «не так». И сплошной дискомфорт.
Замерзающей каплей я падаю в бездну и хаос.
Безвоздушность с неслышимым грохотом бьёт по вискам.
И меня уже нет. Я на льдистые капли распалась,
На простуженный град, не похожий на дождь четверга.
И никто мне не рад. Я — чужое, ненужное семя,
Не взошедшее в сроки, не давшее свежий побег.
Я — ферритовый сплав, непонятный для всех чужеземец.
Я — непарная особь, таких не берут на ковчег.

Если слышишь меня, мой хороший, мой ласковый Боже,
Протяни мне ладонь — я немного на ней отдохну.
Помнишь, ты говорил, что мы чада твои, что поможешь...
Так зачем же тогда ты позволил нам эту войну?

Мы насиделись в удушливых коконах
И наигрались недетскими играми.
Злаки над пропастью, небо над липами —
Всё стало значимым, острым до колкости.

Мы, налетавшись из окон до одури
(Красными нитями крылья заштопаны),
Снова и снова — пешком, автостопами —
Следуем к целям привычно непонятым.

Мы возвращаемся рано ли, поздно ли...
Мир отшлифован чужими ладонями.
Он обескровлен фантомными болями.
Тесен, прозрачен и намертво холоден.

Своей рукой из глыбы льда выточил,
Корону вылепил, гербы царские.
Не удаётся мне тебя выключить —
Совсем не сбрасывай с плеча барского.
И в зеркалах, и наяву вижу я
Мою смешливую, мою прошлую:
Сидишь в халатике простом, рыжая.
Болтаешь глупости. Глаза — кошкины.
На дне стаканов, на стекле гранями —
Черты точёные , волос зарево,
Твои стихи с пометкой «Х . Раннее»
Вещает мне из пустоты радио.
Когда-то иксу ты была игреком:
И общий крест, и на двоих — вакуум.
Не получается тебя выкрикнуть,
Ты в груде айсбергов — заряд атомный.

Сказала нынче: «Пропади пропадом!»
И окатила ледяным холодом,
А я, дурак, твержу без слов проповедь,
Невозвратимое вернуть пробую.
Сквозь пальцы капает вода талая,
Хрусталь магический сулит разное.
Пускай чужой давным-давно стала ты —
Мне до конца одну тебя праздновать.

Мальчик подходит утром, и говорит ей: "Здравствуй.
Ты улетаешь снова и не вернёшься к ночи?
Знаешь, я помню смутно, снилась такая сказка,
там ещё было Слово...
Голову мне морочат
глупые сны о странных, очень больших снежинках
цвета зари, с шипами. Там ещё было Слово —
вертится постоянно, колет занозой-льдинкой.
Думать оно мешает,
мучит, живое словно."

Вечность сложить важнее. Но никуда не деться:
скучно бедняге Каю — сбои даёт программа.
Слово тихонько греет место где было сердце:
"Мама! Я слово знаю!
К ночи вернёшься... мама?"

То, что было, то, что стало -
пусто... Вновь явилась в сон мой
революцией - кристаллом
замороженная Сольвейг.
За окном - хлопок винтовки,
боязливо-грозный окрик.
На "буржуйке" нет готовки,
лишь чаёк, да пара облак.
Что стихи? Одни лишь мифы!
Революции финансы -
в печку скачущие скифы,
и конвоем к ним - двенадцать.
Голод, голод, волк приблудный.
Мир как пояс тесен, тесен.
Для чего Руси подлунной
вся как есть таблица тестя?
Фонари разбиты. Темень.
Улиц мертвенная тина.
И не сыщется в аптеке
ни морфина, ни стрихнина.

Как будто время остановилось,
Как будто замерло всё кругом.
Но мне почудилось, мне приснилось:
Подобен камню теперь мой дом.

Здесь всё холодное и чужое –
Топаз ли, яшма ли, лазурит.
Но если есть во мне что живое,
То это сердце – оно болит.

В плену отчаянья и запрета
Оно единственное со мной.
Оно так хочет пробиться к свету
Сквозь холод мертвенный ледяной.

Теряя силы и чертыхаясь,
Превозмогая тоску и гнусь,
Я пробиваюсь. Я пробираюсь.
Я никогда не остановлюсь.

Никогда никого ни о чём не прошу,
В одиночество падая, мой парашют
Залетит на безмолвия чёрный квадрат,
Чтобы в холоде хаоса вырастить сад.

Бесприютная память - как замерший плод,
Словно камень во мне вместо солнца живёт,
На столе над свечой не дрожат мотыльки,
И отчаянья зёрна полынно горьки.

В зазеркалье, где сны на деревьях растут,
Мой потерянный ангел отыщет приют.
И, отправившись с птицами в синюю даль,
Сможет тайну тепла для меня разгадать.

В тумане неоформленных идей
Весь мир перевернулся кверху дном -
Поди пойми, где свой, а где злодей?
Кто прячет боль в веселье напускном?

Кто здесь герой, а кто, возможно, тать?
Туман уже мне в голову пролез…
Сбежала, чтобы книжку почитать,
От хаоса с подальше в дикий лес.

Дорога ни длинна, ни коротка -
Давно уже исхоженный маршрут...
Чужие мысли — за строкой строка -
Глядишь, мои к порядку призовут…

Забрезжил пасмурный рассвет,
Четыре сбоку – ваших нет,
Осталось тратить время зря -
В асане альфа-упыря.
Вишу на древе, вниз плюю,
Да песню мутную пою.
О том, что день погож и мил,
И не поможет барбамил.
Акробатический этюд –
Когда с высот на все плюют.
Мутит в носу, мутит в ушах
И отдает немного в пах,
Сопит подруга, видит сны
О пользе атомной войны.
А что до денег и страстей –
Которых нету, хоть убей,
О них читает белый свет
Из наших утренних газет.

В селении, где правили ухабы,
и церковь не соперничала с пабом
в желании гостям представить рай,
был мир, как скорлупа, непрочно-тесен.
Блаженный Том – хранитель древних песен,
любил подчас висеть, как попугай,
вниз головой на ветке тополиной.
Он громко пел. Но лился над равниной
не звук, а свет, сошедший с языка.
«Чиста вода в нечищеном сосуде.
Безумный херувим», – дивились люди,
и шли к нему на свет издалека.

Молчали псы, не жалила крапива,
пока горел огонь неторопливо
в светильнике из музыки и слов.
Склонялось в покаянии селенье.
И суть любви являло воскресенье,
в котором каждый встречный слышал зов.
«Не слушайте его! – кричал викарий, –
Он меньший из живущих ныне тварей!
Испорченный, гнилой материал!»
Но тёк елей в тумане невесомом,
когда Господь на ветке рядом с Томом,
сидел и незаметно подпевал.

С рюкзаком обогнув полсвета, я вернулся в родимый дом.
На подворье стрекочет лето и растёт под грибным дождём.
Поврастали корнями насмерть у порога репей и сныть.
Ветер дунет — и тут же наземь со ступеней труха летит.

Из ворот я смотрю тоскливо в циркуновское детство — там,
нападает, как зверь, крапива — только я ей не по зубам;
загорает скирда на солнце, рядом дедова спит коса;
эхо в камни на дне колодца прячет детские голоса...

Вдалеке тополя и клёны встали пашням наперерез,
мимо них по паслёным склонам вьётся речка, сбегая в лес,
где искали мы клад нередко, где нам пели щеглы на бис,
где на прочной дубовой ветке я висел головою вниз —

надо мной лопушились травы, подо мной облака цвели,
и кружились над кроной ржавой комариные патрули.
А потом саранчиной стаей мы влетали в колхозный сад...
Я вернулся.
Стена и сваи.
Между ними забит снаряд.