«… В одиночество падая, мой парашют залетит на безмолвия чёрный квадрат…»
Лилу Амбер «Тайна тепла» 2-й тур

Доктор, сядьте поближе, в очках наведите резкость.
Между рёбер зияет дыра. Не смотрите дико.
Жизнь опять развалилась на акты бездарной пьесы,
И в огромных антрактах до неврастении тихо.
Тихо так, что до звона в ушах, и куда ни ступишь -
Пустота студенисто-тягучим ленивым джемом.
Я в ней плыть не могу, копошусь полудохлой гуппи,
И грести нет ни сил, ни желания совершенно.
Пустота проникает под кожу, клубится в легких,
Точит мозг, очумевший от вечных ночных бессонниц.
Доктор, дайте пригоршню пилюль и пустите токи!
Доктор, я умираю? Согрейте хотя б ладони!

Только ленивый не говорил про дыру в груди. Ту, что искрит впотьмах, сквозняками внутри гудит, чешется по краям, а цвет - насыщенный эбонит. Изначально болела, теперь, потрогайте, не болит. У кого-то Космос проблёскивает сквозь дырень. Кто-то швыряет в неё всякую дребедень. Льёт алкоголь, разбрасывает лепестки роз. Или твердит, как безумную мантру, это, мол, не всерьёз. Глубже дышите (доктор прикладывает стетоскоп). Лёгкие чистые, сердце в порядке. В мозгах - песок. Меньше читайте Сартра и не слушайте чепухи. Да, чуть не забыл, пожалуйста, перестаньте писать стихи.

Молчишь — ни «здравствуй», ни «пока»…
Роксана_Ланд (1 тур)

Мой старый добрый Маугли, ты здесь…
Не думал я, что свидимся мы снова.
Ты сгинул так давно и вот – воскрес,
но, если честно, выглядишь хреново.
Балу тебя немало лет искал,
всё ждал, что по весне вернёшься в стаю.
Табаки помнишь? Тот ещё шакал,
и то скулил – своих, мол, не бросают.
Скажи, уйдя за огненным цветком,
ты вспоминал нас? Впрочем, нет, неважно.
И без того мешает в горле ком:
какой же ты худой.
Худой и страшный.
Мой Маугли, одетый в камуфляж…
У вас, людей, совсем другие игры.
Ты не обманешь, знаю, не предашь –
но скольким ты кадык, играя, выгрыз?
Я рад, мой сын, что ты пришёл назад,
но зря перебираешь кости молча.
Проходит всё.
Давай, закрой глаза –
мы каждого отмолим здесь по-волчьи.
Мы будем выть – по мёртвым, по живым,
спускаясь в ад и в небо прорастая…
Ты не один, запомни. Ты любим.
Ты – в стае.

Прошлого нет у живущих в стае,
к дому не память ведёт, не гон.
…Вывернув звёзды наружу сталью,
небо по дому вело огонь.
Ужас пронзал горячо и остро:
больно в небесном аду гореть.
Верность – не лучшее в жизни свойство,
верностью любит кормиться смерть.
Цепь перерезал, вонзившись слёту,
бритвенным краем железный лист.
Пёс бы спасал до разрыва лёгких –
но оказалось, что все ушли.
Горе бессмысленно и бездонно,
горе ломает с теченьем лет:
брошенным псам не понять резонов,
страшно поверить, что бога нет.
Он одичал и прибился к стае,
жизнь продолжалась – любовь, вражда...
Но иногда возвращался тайно –
молча смотрел и как будто ждал.
Только внутри оборвалось что-то:
тех, кто ушёл, не найдёшь нигде.
Стая зовёт.
Впереди – охота
на ненавистных ему людей.

Берёт своё сарказмом сдобренная жизнь,
Расставив по местам, кто «альфа» – кто «омега»…
surra 1 тур

Жираф, скучающий эстет,
играя на тимпане,
решил, что краше зверя нет
во всей честной саванне.
Талантливей и круче...
А шерсть модней чем Гуччи!
И так заносчивый юнец
(никем ещё не признан)
считал, что он большой певец
и не лишён харизмы.
Мычал и хрюкал с хрипотцой,
вдоль речки двигаясь рысцой.
Сказал тигрёнку бегемот,
безудержно зевая:
— Гляди, малыш, какой урод
скрипит, как дом на сваях —
увы, не заменяют ум
ни рост, ни рожки, ни костюм…
Мораль:
Пришёл на водопой,
так пей — не прыгай и не пой!

Из ночи в ночь по снам моим плывёт
косяк нездешних рыб — смешных и странных:
в нём барракуды кротки, а пираньи
лишь для улыбок раскрывают рот.
Ни ближнего, ни дальнего не жрут,
как-будто знают, что все рыбы братья,
радушно тянет ноги для объятий
ко встречным даже безголовый спрут.
Приветливо глядит гигантский сом,
усатый, как мультяшный мафиозо…
Души моей саднящие занозы
врачует этот непонятный сон.
В нём рыбой я была, а рыбы — мной,
вода и ночь стирали зло и грани,
a камбала-луна плыла над нами
и небо серебрилось чешуёй.

И всё же лето будет, хоть убей...
И женщина покормит голубей,
И будет ждать небритого героя.
(Юлия Михайлова — Кошачье лето)

Июльский вечер тих, нетороплив,
Ленивый ветер гладит косы ив
И шепчет что-то нежное рябинам.
За шторой притаился рыжий кот:
Как будто спит, но ухо выдаёт
Охотника за парой голубиной.
Под фонарём роится мошкара
И радуется жизни до утра
Другой судьбы не ждущая подёнка.
Вплывает дом в разливы резеды,
Но горькое предчувствие беды
Не отступает и летит вдогонку.
Та женщина, застывшая в окне,
Сама себе спешит ответить: «Нет!» —
На мысли беспощадные, больные.
Трясёт в испуге русой головой
И крестится, и шепчет: «Он живой!»
И Бог кивает: «Он придёт, Мария...»

Уходит день за сонную черту,
С собой уносит шум и суету,
И тикают часы в притихшем доме.
Она глядит в потухший небосвод —
Как Пенелопа, беззаветно ждёт...
А он уже почти неделю в коме;
Блуждая в воспалённой тишине
Небытия, он рвётся, рвётся к ней,
Ползёт, идёт, бежит, летит и едет;
Клубится дым, кружится вороньё,
Он ищет, ищет: дом, кота, её,
Расспрашивает выживших соседей,
Заходит в раскуроченный подъезд,
И сердце говорит: «Здесь кто-то есть!» —
А эхо отвечает: «Был когда-то...»
Пронзает боль... Ах, если б знать он мог,
Что где-то ждёт она хоть пару строк
От без вести пропавшего солдата!

«И всё же лето, что ни говори...»
Юлия Михайлова

Люблю провинциальный городок,
где лето коктебельского разлива
по профилю скалы неторопливо
стекает в море, камни и песок.
Где мыс Хамелеон, как янычар,
легенды сторожит у мёртвой бухты —
и хоть бока от важности разбухли,
он дряхл и совершенно одичал.
Там соком наполняется мускат,
а пряными густыми вечерами
хватают крабы сумерки клешнями
под радостное пение цикад.
В ночных кафе кебабы и лагман
дымятся от заката до рассвета.
И хочется мадеры и сонетов
испить, как пил их Максимилиан.
Там хвоей пахнет пенная волна,
к смолёвкам липнут лунные волокна.
Там у отеля клён штормами согнут,
и тоньше паутины тишина
на крыльях мотыльков влетает в окна.

Когда со мной случился Коктебель,
до лета оставалось четверть шага,
рыбачью лодку, словно колыбель,
раскачивали духи Кара-Дага.
Я помню, как дрожали небеса,
окрашенные маревым закатом.
Не тучи, а ставрида и хамса
смотрели с высоты подслеповато.
Покуда ночь из звёзд сплетала сеть,
окутывая наши выходные,
хотелось по-цветаевски взлететь
и рифмы посвящать тебе чудные,
чурчхелу покупать за полцены,
глядеть, как жизнь вращается лениво –
ни окрика чужого со спины,
ни горечи, ни смерти, ни войны,
лишь бабочки, летящие на пиво.

Но если есть во мне что живое,
То это сердце – оно болит
motherofthecentury

Мы потеряны, нам ничего не вернуть,
мы проснёмся наутро уже бедняками.
Заглянувшая в окна вечерняя муть
разлилась под ногами.
Я снаружи – стекло. Я внутри – монолит.
Но спасает не твёрдость, а что-то живое –
это сердце, оно нестерпимо болит,
то замрёт, то заноет.
Этот вечер безвыходный, словно тюрьма,
нас другими теперь назовёт именами.
Мы потеряны там, где щемящая тьма
проросла между нами.

Отрицая будильники, встать без пяти.
С этой глупой бессонницей мне по пути,
Ведь известно давно: от себя не уйти,
Сколько землю шагами ни меряй.
Обезлюдела площадь в предутренний час:
Болтовня голубей, монумент Ильича.
Я болтаюсь, бренча, как брелок на ключах
От захлопнутой наглухо двери.
Я железна снаружи, стеклянна внутри,
Не умею молчать, не могу говорить.
Невозможно простой и пустой алгоритм -
Возвращение к заданной боли.
Абсолютно бездомна, условно жива,
Я в дорожной пыли вывожу кружева,
И летают беззвучные злые слова,
Словно пепел над выжженным полем.