До чего противно брести по слякоти в новых башмаках. Глина, жидкая и красная, словно брусничный суп, злобно чавкает, будто при каждом шаге откусывает от подошв крохотные кусочки. Капли дождя падают в нее, как семечки, чтобы через день-другой прорасти тонкими зелеными стебельками. Отдыхай, земля. Мы уходим.
Я шагаю рядом с Мирой, обходя застрявшие в лужах повозки, ленивые грузовики, прицепы и крытые фургоны, и думаю, как все в мире взаимосвязано. Если бы позавчера я не зашел в обувную лавку Яцика, то не выпустил бы детей из сот. Если бы не выпустил детей, то не лишился бы работы, а не потерял бы работу - не тащился бы сейчас по грязи в ботинках, которые купил у Яцика за три продуктовых талона.
Ненавижу торговцев обувью. Хотя умом понимаю - они тоже хотят есть, но что по их милости половина собирателей ходят босые, это ведь не дело. Да и я за те несчастные штиблеты целый месяц ухаживал за молодняком в улье - а на что они теперь похожи? Поднимаю одну ногу, другую, точно журавль на болоте. Подметки - не глянуть без слез. Шнурки слиплись, болтаются при ходьбе глинистыми колбасками. Мира смотрит на меня и смеется. "Не зевай, Локи, провалишься!" "Не провалюсь, - отвечаю, и тут же наступаю на скользкое и мягкое, бугристое, как моховая кочка - что совершенно невозможно, весь мох уже съели - извиваюсь червем и взмахиваю руками, пытаясь сохранить равновесие. Мира хохочет, как будто ничего забавнее в жизни не видела, и сама оступается в грязь.
Так вот, завалился я позавчера в обувную лавку, усталый после работы, а у Яцика на стойке, между парой резиновых сапог и ватными тапочками - какая-то штука, вроде болванки для шляп. Присмотрелся - голова. Не отрубленная, потому что обрубка шеи не видно, а вроде как закругленная, наподобие неваляшки. Лицо морщинистое, без ресниц и бровей, какое-то лысое лицо, бурые щеки, лоб в крупную складку. Голова очень старой женщины с веселыми глазами и седыми былинками волос на висках и затылке. Она улыбнулась и подмигнула мне, будто кораблик по воде пустила, столько маленьких волн разбежалось...
Привет, мне бы вон ту пару, малиновые, на елочках, - отбарабанил я сконфуженно, переводя дух, и на стойку покосился. - Что это там у тебя?
- Где? А, это! "Тетушка". Возьмешь? Да не бойся, даром. "Тетушек" нельзя продавать, - назидательно сказал он, - это неэтично.
Яцик рыхлый и угловатый, от его присутствия в комнате душно.
- Да на что она мне?
- На что, - Яцик, казалось, был озадачен. - Ну, мало ли. Может, интересно. Она много всяких историй знает, о прошлом, о том, о сем. Но дело тут на самом деле в другом. Главное, не на что тебе она, а на что ей ты.
- И на что я ей?
Яцик поскреб подбородок и вроде как задумался, но я-то знал, что он просто тянет время - скучно одному торчать в лавке, вот и пытается заболтать посетителей.
- "Тетушкам" нужно человеческое тепло, - изрек он, наконец, и, видя, как я выпучил глаза, пояснил. - Ну, внимание, забота... Все, что ты можешь дать. Тебе ничего не стоит, а для них - вроде как еда. Они без этого умирают. Вот, Локи, сейчас покажу тебе на примере. Взять хотя бы тапочки. Одни из крокодиловой кожи, легкие, красивые, прочные, сто лет носи - не износишь, а другие набиты черт-те чем и выглядят не пойми как, про долговечность я и не говорю - смотри, новые, а уже с носка вата лезет - но ты купишь их, а не первые, потому что в них ногам не холодно. Так и человек - без разницы, что он и как - важно, чтобы заботиться умел. Чтобы от него - в данном случае старой женщине - тепло было. Ты, Локи, умеешь, в этом твоя профессия - заботиться. Поговорить душевно, поинтересоваться, что да как. Женщины и дети, они создания слабые, зависимые, им мало набрать корзину грибов, но надо еще улыбнуться этак по-особому, чтобы расположение почувствовали... А я что могу, простой башмачник, который и женщину близко не видел, разве что собирательницу, грязную с ног до головы, с кульком подземных желудей. Вот тапочки набить ватой - это я могу.
Ну, и тому подобное. От его словоблудия меня иногда по-настоящему тошнит. Пока Яцик распинался, я пялился на "тетушку" и никак не мог сообразить, что она такое. По лицу как будто человек, но ведь не бывают люди без тел, так, чтобы одна голова. Разве что с возрастом тело усыхает, настолько, что исчезает совсем - но в это слабо верилось. Да еще питается чем-то странным, баснями да улыбками. Хотя, если разобраться, что я знаю об этих "тетушках"? Живые существа едят порой самые неожиданные вещи.
- Ладно, - вздохнул я, - беру, - и Яцик принялся заворачивать "тетушку" в лист грубой бумаги.
Со свертком и ботинками под мышкой я покинул лавочку. Накрапывал дождь, и обочины развезло. Несколько собирателей копошились под обглоданными деревьями - стоя на корточках, мучили тупыми совками землю, искали семена и желуди, но те схоронились, ушли на глубину, притворились камнями или катышками кротового помета. За полтора месяца город вылинял, точно старый забор, из праздничного зеленого сделался унылым и бурым.
Из-под стены ближайшего здания выскочила крыса - мокрая, в блестящей серой шубке, но не успела добежать до середины улицы. Один из собирателей, не то парень, не то девушка - лицо чумазое, не разобрать - остановил ее ударом совка по голове, поднял за хвост двумя пальцами и запихнул в мешок. Остальные посмотрели на него с завистью.
По дороге домой я зашел на склад и на последний талон взял полкило белых грибов.
На кухне меня дожидалась Мира. То есть не то чтобы ждала, а просто пекла на печке каштаны - но мы с ней так привыкли ужинать вместе, что всегда стараемся выходить на кухню в одно и то же время. Большинство собирателей, да и не собирателей тоже, едят сырое, но я люблю жареные грибы, а Мира страдает размягчением десен и жевать сырые каштаны ей больно.
Она напомнила мне сегодняшнюю крысу - такая же мокрая и гладкая, с заостренной мордочкой и тонким хвостиком серых волос. Только крысы за версту чуют, где что плохо лежит - и в борьбе за пищу они наши вечные конкуренты - а Мира нескладная и близорукая, с вечно заложенным носом. Как у всех собирательниц, пальцы у нее сухие и верткие, с длинными фалангами и ногтями, обломанными чуть ли не под корень. И все равно она мне чем-то неуловимо нравится. Вечера на кухне, бок о бок с соседкой, когда грибы на сковородке скворчат, а каштаны в тазу пышут жаром, и чайник сморкается кипятком - мое любимое время дня, награда за проклятую суету и вездесущую грязь.
- Привет, - кивнул я Мире, - как улов?
- Целый день возилась, нашла семь штук, - хмуро отчиталась она. - Три отдала на склад, а мне что осталось? Это же смешно, Локи. Не понимаю, почему мы до сих пор здесь торчим, когда уже давно все съели. Пора сниматься с места.
- Да, я думаю, не сегодня-завтра... Хочешь грибов?
В ее словах мне послышался упрек. Чтобы прокормить таких, как я, таким, как Мира, приходится отдавать чуть ли не половину найденного. Чего ради? Как сказал бы Яцик, так устроен мир, и эта банальность убеждает, когда вокруг зелено и сытно, а когда весь город и окрестности черны и перекопаны, и живот сводит от голода - тогда и начинаются вопросы.
- Хочу.
"Тетушка" в кульке недовольно прокашлялась и я, поспешно водрузив ее на стол, принялся разворачивать бумагу.
Мира заинтересовалась.
- Вот так фокус, Локи! Живая голова. Ее можно есть?
- Я тя щас съем, - огрызнулась "тетушка". - Тля.
Она беззубо оскалилась, видимо, для острастки, а я чуть не выронил от неожиданности сковородку. В гневе "тетушка" была похожа побитую морозом картофелину, мягкую и бурую снаружи и рассыпчатую, приторно-сладкую в сердцевине. Из тех, что оголяются на ветру, на белом-белом поле, беззащитные перед человеком - и убежать бедняги не могут, и зарыться им некуда, земля промерзла метра на полтора вглубь.
- Фу, гадость какая, - поморщилась Мира. - И где ты ее только выкопал, Локи, а главное - зачем? Еще скажи, что эту штуку надо кормить. Самим лопать нечего.
Я пожал плечами.
- Яцик дал. Навязал, можно сказать. Ты ведь знаешь Яцика, от него просто так не отделаешься. Говорит, заботиться надо, разговаривать... а то помрет. Это у них вместо еды. Может, поболтаешь с ней, а я пока грибы пожарю?
- Эх, - вздохнула Мира, - вот бы у всех так - вместо еды. Язык почесал - и сыт. А то жуем, жуем, а толку ноль. Все обратно выходит, да еще хуже, чем было. Так ведь, Локи?
Она обошла "тетушку" кругом, заглянула под стол, точно надеясь обнаружить систему питающих трубок или маскировочных зеркал, но под ним только пахло пылью и валялся мятый бумажный стаканчик.
- О чем же с ней болтать, - спросила недоуменно, - если она не пойми кто?
- Она просто очень старая, - возразил я. - Гораздо старше нас с тобой, старше Ядвиги, ну, знаешь начальницу мою, главную воспитательницу улья? Может, и мы в ее возрасте станем как гнилая репа? Ни от чего нельзя зарекаться. А может, когда-то все были такими, а потом сделались, как мы? Да мало ли что бывает? Не обижай ее, Мира.
Но "тетушка" уже обиделась. Она сопела и перекатывалась с боку на бок - так что внутри у нее что-то поскрипывало, как сухая древесная труха - и плевалась ругательствами, словно акация горошинами.
- Термиты мусорные! Саранча! Вошки-шмарошки! Сами вы не пойми кто. Не люди, а насекомые какие-то. Только и умеете, что жрать да испражняться. Загадили всю планету, а построить что приличное - кишка тонка. Сидите в своих сотах, друг до друга дотронуться боитесь. У вас даже оплодотворение - и то экстракорпоральное.
- Какое? - переспросил я озадаченно, а Мира отчего-то вдруг погрустнела, поджала хвост, вернее, лицо у нее сделалось, как у зверька, поджавшего хвост - брезгливое и виноватое.
- Какое-какое... зеленое! - осклабилась "тетушка". - Дурачье! Себя не знаете, а других судить беретесь. То ли дело раньше... в мою-то молодость... Какие были города, какая жизнь... Небоскребы, мосты, фейерверк огней... Не ваши облезлые фургоны и дохлые керосинки...
"Тетушкин" голос вдруг зазвучал мягко, раздумчиво, почти задушевно. Она даже шепелявить перестала. Что-то небывалое происходило на наших глазах, неслыханное. Словно окошко приоткрылось в иной мир, крепкий и свежий, как луковица, в котором растения дружат с человеком, а не удирают от него во все лопатки, и дома так высоки, что облака висят на карнизах, точно мокрое белье, и в каждой кухне на столе стоит тарелка горячего супа, и дети резвятся на воле, играют в салки или паровозик.
- Но-но-но! - возмутился я. - Вот уж чего быть не может. Если детей выпустить из сот, они съедят друг друга. Это мы, взрослые, умеем себя контролировать и понимаем, что, - опять идиотское Яциково, - неэтично. А детская психика незрелая, подчиняется инстинктам. Наши инстинкты говорят нам что?
- Ешь все, что видишь! - подхватила Мира. - Бей все, что движется. Хватай все, что убегает.
- Да, - подтвердил я. - Иначе человеку не выжить.
"Тетушка" аж побагровела, точно налилась изнутри свекольным соком. На шишковатом лбу проступили фиолетовые пятна. Я и не думал, что она способна к подобным цветовым метаморфозам.
- Дурачье! - только и выдавила из себя любимое, как видно, словечко. - Что же вы наделали, а? Все сломали, все... - проскрипела пафосно, а потом изрекла что-то совсем уж философское. - День, когда дети перестали играть - был смертным днем цивилизации.
Вот так, не больше и не меньше. Смертный день. Смешно, правда? Ну, мы с Мирой решили, что достаточно позаботились о старой брюкве, поужинали и разошлись по своим отсекам. "Тетушку" я оставил на кухне, пусть поспит или чем она в одиночестве привыкла заниматься, но картинка, ей нарисованная, засела в голове - и варилась там, как береста в кастрюле. Ребятня посреди лужайки, топчутся, тянут друг к другу ручонки, толкаются. Жаль, что не спросил "тетушку", что за игры такие: паровозик и салки - легче было бы представить.
Улей сонно, равномерно гудит. Я иду по коридору: с правой стороны тянутся стеклянные двери сот, а с левой навален всякий хлам: ломаные табуретки, тряпки, ведра и тазы, и, конечно, игрушки - мягкие и твердые, линялые, почти целые. Густой сладковатый запах сочится из щелей. Так пахнут дети - одновременно сладким и кислым, острым, незрелым. Детям игрушки не нужны - они не берут их в руки, и даже, как будто пугаются. Я сам не видел, но Ядвига так говорит. Поэтому бесчисленные мячики, гномики, кубики, прыгалки, куклы и лошадки валяются в коридоре, вне сот. Считается, что смотреть на них - сквозь стекло - для малышей полезно, развивает зрение и речь, хоть я и не понимаю, какая тут связь, но мне кажется, что на самом деле Ядвига хранит весь этот мусор из сентиментальных побуждений. Она - из того поколения детей, которые еще играли. Не думаю, что в компании, но хотя бы не шарахались от плюшевых мишек и пластмассовых кубиков, как от чумы. Таких осталось немного - кроме Ядвиги, человека два-три, самых древних.
Я выметаю мусор из сот, меняю грязные простыни, из большого пакета насыпаю в миски сухой корм - сушеные корни, ягоды, очищенные от кожуры желуди и орехи, мелко нарезанные грибы. Все полезное и наверняка вкусное - я бы сам от такой еды не отказался. Малышня жует лениво, сонно, она, вообще, малоподвижна и начисто лишена любопытства. Кажется, в детстве я таким не был, хотя точно не помню, но ясно одно: время течет, люди меняются - а к лучшему или к худшему, кто знает.
"Ну, и почему они должны друг друга съесть? - размышляю. - Ведь я их хорошо кормлю. Пусть инстинкты у них звериные, но ведь сытый зверь - плохой охотник. Может, права эта мороженая свекла, и детенышам совсем не вредно немного поиграть вместе?"
Была не была. Покидая соты, оставляю стеклянные дверцы открытыми. В лучшем случае докажу неагрессивность потомства и тем самым посрамлю Ядвигу с ее глупыми воспитательными теориями, а в худшем... ну, а в худшем, человечество останется без детей. Не беда - сделаем новых.
Никогда прежде я не видел старуху такой бешеной. Ядвига топала ногами, размахивала шваброй у меня перед носом, да так, словно вот-вот ударит, и орала что-то об ужасах цивилизации, да о том, что, мол, сегодня сложили пирамидку, а завтра - построят ракету. В общем, не понял я ничего из того, что она кричала, и только посмеивался над ее блошиными прыжками. Каюсь, я поступил опрометчиво - но ведь ничего же не случилось? Ну, выползли ребятишки в коридор, ну, подержались друг за друга. Ну, поставили кубик на кубик, а сверху - еще один... Даже в паровозик не сыграли.
Но работу я потерял. Прогнала меня Ядвига с глаз долой и разжаловала в простые собиратели. Не видать мне больше ни теплых, чистеньких сот, ни продуктовых талонов. Когда пострадавший за мечту, голодный и никому не нужный, я уныло плелся обратно, то увидел, что дома уже встали на колеса.
"Переезжаем", - шелестело от фургона к фургону. - "Куда?" - "Должно быть, к югу. Скоро зима".
А ведь и правда. Я поднял взгляд к небу - в тумане, покачиваясь на ветру, точно телеги на ухабах, плыли тугие облака. Медленно - и по-осеннему основательно - накрапывал дождь.
Тусклый, безрадостный пейзаж. Изрытая глина. Стволы, обглоданные, без ветвей и коры. Торчат, как фонарные столбы на старых картинках. Ни травинки, ни листика, только бесполое людское месиво - длинные серые балахоны, бледные руки, плоские лица. Я поискал глазами Миру. Вот она, сгорбленная, с большим рюкзаком, как улитка, волочащая на спине домик. Помахал ей рукой, она заметила, улыбнулась и закивала в ответ - мол, собирайся, Локи, перебираемся на новое место.
Мы никогда не возвращаемся. Бежим, как воры или погорельцы, оставляя после себя мертвую землю. Наверное, что-то в ней сохранилось - ведь не способен человек найти и уничтожить все, до последнего семечка. Из одного желудя вырастет лес, не через год и не через два, но когда-нибудь вырастет.
Я вдруг понял, на что кивает Мира и отчего так лукаво улыбается. У колеса одного из фургонов бултыхалась в луже вчерашняя "тетушка". Не иначе кто-то ее выкинул, чтобы не брать с собой лишнее. Путешествовать надо налегке.
"Тетушка" лежала в грязной воде и длинным, похожим на мокрую тряпку языком слизывала со щек дождевые капли. Она выглядела вполне довольной. Я подумал, что вот ведь черт, не ошиблась Мира. Надо было съесть эту голову, потому как не гомо сапиенс она вовсе, а растение. Картошка, дыня, репа или перекати поле - пес ее разберет, их зеленый брат на какие только уловки не пускается, чтобы обвести нас вокруг пальца. Фигурально выражаясь, потому что пальцев у них, конечно, нет. И никакого человеческого тепла им не нужно, а только дождь и солнечный свет - как, впрочем, и всем нам. Счастье на самом деле штука незамысловатая.