2 часть

- Сынок…
Ее слова потонули в зверином рыке, сотрясавшем деревянные стены небольшого дома. Разъяренный, потерявший человеческий облик от разрывавшей его душу боли, ее сын метался по комнатам, пиная и расшвыривая мебель. Боль загнала его в угол между стеной и шкафом, куда в детстве его сажала на стульчик мама, чтобы он остыл и смог обдумать свои поступки. Глядя в стену безумными глазами, он видел синие глаза своей Наташи, а голоса, не умолкавшие в голове, шелестящим зловещим шепотом напоминали в деталях всё, что он заливал годами, пытаясь утопить в самогоне.

«Ты помнишь, как пылая страстью, насильно взял ее и пил, чтобы не видеть боль в ее глазах?
Ты не забыл, как бил ее из жгучей ревности и снова пил, увидев в отражении ее потухших глаз вместо себя животное?
Вспомни, как выгнал ее раздетую из дома, потому что она больше не смотрела на тебя, и пил, зная, что ты виновен в том, что сын родился мертвым!»
Он помнил, как разбивал кулаки о стены дома в кровь и пил, пил, пил на могилке, потому что она ушла, сука, навсегда, его синеглазая Наташа.

- Сынок, - услышал он сквозь шепот голосов, - люди говорят, когда покаешься, отпустит и полегчает сердцу.
- Мать, отвали, - он развернулся, глядя на нее заблудшими глазами. Потом схватил дрожащими руками за сухонькие плечи и оттолкнул с дороги. – Принеси еще бутылку.
Услышав сзади стук, шатаясь, повернулся.
- Мать, ты чё… вставай давай… - она, не шевелясь, лежала на сотканных ее натруженными руками половиках.
Рухнув на колени, он пополз к ней на четвереньках, сгреб в охапку и прижал к груди.
- Суки! Твари! – дикий рев, перешедший в хрип, последний раз наполнил дом и все затихло.
Он застыл белой статуей, с отчаянием смотревшей вверх, с телом мертвой матери в окаменевших руках.

В безжизненной тишине дома раздался шорох. Из-под бабушкиной кровати показалась лопоухая голова, с близко посаженными испуганными глазами. Когда Мишка услышал стук калитки и пьяный голос дяди, он привычно нырнул в спасительную темноту вместе с серым полосатым котом Яшкой. Все это время, вздрагивая и стараясь не шевелиться, они просидели под кроватью зная, попадись под дядину тяжелую руку, а хуже ногу, хорошего не будет. Мишка надеялся, что дядя, взяв самогонку, уйдет к друзьям. Тогда минимум неделю они с бабушкой будут жить спокойно и не придется опять ночевать в соседях.
- Яшенька, кис-кис, иди ко мне.
Дрожа всем телом, мальчик обнял кота, пушистое тепло которого защищало его от страшного. «Все это не по правде, это не по правде», - стучало в голове как заклинание. Вжавшись спиной в стену, потом в шкаф, потом опять в стену, стараясь не издавать звуков, он медленно двигался в сторону двери, но, не выдержав напряжения, прерывисто дыша, Мишка выбежал из дома.

***
По ночам дядя Вася уходил бродить по аллеям городского парка, спасаясь от повторяющихся кошмаров, преследовавших его во сне. К этому времени, далеко заполночь, жизнь, кипевшая в парке весь день, замирала. Под цветным зонтом ночного волшебника давно спала малышня, днём звеневшая смехом и разноцветным драже скакавшая по дорожкам парка. Маясь бессонницей, бродили по темным комнатам старушки, что в первой половине дня, пока ребятня в школе, сидели на лавочках в тени голубых елей, обсуждая местные новости и нравы, цены на еду и лекарства. Даже влюбленные, невидимыми тенями присутствовавшие в полумраке аллей, к этому времени растворялись в призрачном свете старинных фонарей. Парк замирал, наполняясь безмолвием ночи и умиротворенной тишиной, ценность которой Вася-сапожник понял там, где стрельба вызывала физическую тошноту, а звуки выстрелов били по нервам, отдаваясь в каждой живой клетке. Где тишина становилась навязчивой идеей и единственной неотступной мыслью: «Не надо! Больше! Стрелять!» Чтобы не сойти с ума Вася чинил обувь всему батальону. Невысокий, с тонкими чертами умного лица, добрый и надежный, в той жизни он действительно был сапожником. Ботинки, берцы, кирзачи были его связью с домом и нормальной жизнью. Наверное, поэтому он держался дольше других.
Война уже заканчивалась. Ребята пили чай и балагурили, сидя за дощатым столом в саду брошенного дома. Чтобы починить ботинок, Васе нужна была струна, за которую хозяева подвешивали виноградную лозу, и он пытался ее снять, стреляя одиночными выстрелами…
- Вася, не надо.
... так неуместно звучавшими в почти мирной тишине.
- Не надо стрелять!
К его выстрелам добавилась автоматная очередь, и, повернув голову, Вася увидел, как парень, сидевший за столом, стрелял в него. Не в него, конечно, пули ложились в метре от ноги, застревая в стене дома. Но в Васиной голове что-то перевернулось. Он стоял растерянный, а в умных глазах рушилась его Вселенная. Всегда немногословный, он совсем замолчал. Ботинки больше не спасали его ни на войне, ни дома. Он брал в руки шило и часами сидел неподвижно, глядя в одну точку.

Единственной, кому удавалось вернуть его в реальность, была Аленка, его восьмилетняя племянница – подвижная, как маленькая обезьянка, с легкими кудряшками вокруг головы, большим ртом и распахнутыми серыми глазами. Ее принесло рано утром с колокольным звоном, мерно плывшим над городом.
- Дядечка Вася, Христос воскрес! – оставив на столе разноцветные яйца и кусок кулича, она подлетела к нему легкой пушинкой, почти не касаясь пола, обняла любимого молчальника и трижды поцеловала. – Пойдем с нами в церковь! Только тебе совершенно необходимо переодеться. Иди умойся и почисти зубы, а я найду тебе праздничную рубаху.

Ей нравилось играть во взрослую и деловито отдавать распоряжения всё разрешавшему дяде. За закрытыми ото всех дверями его сердца, она чувствовала тепло, а он, повинуясь летавшему по дому облачку, оживал в ее присутствии.

Позолоченный шпиль белокаменной колокольни уносился ввысь, исчезая в ярком свете весеннего солнца. Василий стоял на самом верху и смотрел на белые корабли облаков над рекой, что текла где-то далеко внизу, золотые от одуванчиков поляны и темно-синюю щетку леса, вдыхая раздолье жизни. Счастливая Аленка, стоявшая рядом, перебирая пальцами нити самых маленьких колоколов, заставляла смеяться их радостно и беззаботно. «Прехождение от смерти к жизни, от земли к небу», - вспомнил Василий слова пасхальной службы. И он понял в сердце своем, что нашел то место, где его душа обретет покой, став дядей Васей церковным сторожем.

Почувствовав в любимом дядечке перемену, Аленка стала чаще забегать к нему по дороге из школы. Сначала из двери, которую Василий никогда не запирал, появлялась золотистая, как у одуванчика, голова. Оглядевшись и оценив обстановку, Аленка сначала подкрадывалась на цыпочках, а потом, не выдержав, с разбегу запрыгивала на спину дяди.
- Попа-ался! – кричала она самым страшным пиратским голосом. – Жизнь или выкуп!
Подхватив племяшку под коленки, Василий подвозил ее к полке, на которой всегда лежал и ждал сладкий гостинец, а потом спускал хрустевшую оберткой Аленку на старый продавленный диван, где она весело щебетала, рассказывая о школьных приключениях. Но бывали вечера, когда в очередной раз, ее крикливая мамаша (младшая сестра Васи), выпив лишнего, закатывала сцену очередному сожителю, и тогда молчаливая Аленка приходила к нему со школьным рюкзачком делать уроки, оставаясь с ночевкой.

С приходом болезни и бесконечной осени привычный ход жизни Города шаг за шагом рушился – страх и неизвестность постепенно парализовали его. История повторялась. Как в эпоху Средневековья бессильные против смертельной заразы, отчаявшиеся люди искали спасение от неизвестных болезней в соборах, пронзающих шпилями небо, так и теперь верующий и неверующий народ толпами повалил в храм зажигать свечки, ища спасения и ответов. Но, когда молодой батюшка и его матушка с малышом на руках по слабости душевной, испугавшись карающей заразы, покинули город в поисках безопасной жизни, дом Божий, оставшись без попечителя, постепенно опустел.

Болезнь, навестившая каждого в городе, потоптавшись на крыльце дома Василия, спустилась со ступенек, вынужденная пойти дальше ни с чем. Как у греческого Орфея, фурии не увидели в сердце ничего кроме любви и тоски, так и в душе Васи-сторожа не было ничего, кроме выжженной до тла земли, перепаханной воронками взрывов, пустоты и смертной тишины прошлого, и молчаливого покоя настоящего, которое затягивало раны робкой свежей зеленью.

Сначала Василий, приходивший вечером, привычно поддерживал чистоту вокруг храма, а утром открывал тяжелые двери и зажигал лампады перед иконами. Но сторожить храм стало не от кого, и что делать дальше в пустеющем мире Василий понял, когда, с трудом открыв тяжеленную дверь, босая, в одной ночной рубашке, растрепанная и ревущая в голос Аленка, ворвалась в притвор и бросилась ему на шею. Привыкший на войне не спрашивать и не рассуждать, а действовать по обстоятельствам, он молча обнял и крепко прижал к себе обхватившую его руками и ногами малышку. Он ходил туда и обратно в сумраке храма, напевая вечную песню, без слов успокаивавшую детей: «Аа-а, аа-а…». Глядя на спокойные лики святых, подсвеченные лампадами, Аленка постепенно затихла, лишь изредка тяжело вздыхая и всхлипывая. «Ты ведь не исчезнешь в белом песке?» - засыпая, спросила она, вспомнив, как рассыпалась мама от ее объятий. Василий уложил уснувшую девочку на свою раскладушку, и по пустынным улицам, едва подсвеченным тусклым светом фонарей, пошел к дому сестры.

Он вошел в открытую настежь дверь. Яркий свет и мертвая тишина жутким контрастом били по нервам, предвещая непоправимое. Оглядевшись, он увидел на диване горку белого песка – всё, что осталось от Насти. Когда-то красивая и беспечная, его сестренка носилась в облаках и, как Ассоль, мечтала о чистом рассвете любви, но, поторопившись, разменяла его на бурные ночи. Рано став мамой, она почувствовала себя обманутой жизнью и связанной тяготившими ее обязанностями. Растила дочь, меняя партнеров, и избегая смотреть в глаза брату. Смеялась, посылая воздушный поцелуй, и убегала, хлопнув дверью: «Всё еще будет! Это же не конец?!»

Подойдя к дивану, Василий увидел на полу сложенный вдвое и присыпанный песком тетрадный листок, словно выпавший из руки. Стряхнув белую пыль, он увидел свое имя: «Вася, сбереги Аленку. Знаю, тебя эта мерзость не тронет. Боли в тебе много, но душа твоя, как была чистой, так и осталась. Твоя сестренка, Настя».
- Что ж ты не пришла, бедовая голова…
Он сел на стул у круглого стола, о котором всегда мечтала сестра: «Чтобы он был, как счастье, без углов, стоял посреди комнаты, покрытый скатертью с бахромой, и маленькой вазой с полевыми цветами». Он развернул листок и чем дальше читал, тем отчетливей снова видел Ассольку, сестренку-мечтательницу, скрытую в дальней комнате души, но всё время жившую в Насте. «Аленушка, донюшка моя, - писала она неровными скачущими буквами. – Прости меня, прости свою мамку непутевую. Не могу больше видеть, как ты смотришь на меня после всего, что вывалила на тебя, чтобы статуей не окаменеть да не сдохнуть. По дурости молодости да со страху матерью одиночкой стать пыталась это сделать с тобой, когда поняла, что врачи уже не помогут. Но как родилась – одна ты меня любила, светлый мой ангел, только в твоих глазках видела себя настоящую. Пусть, когда подрастешь, встретится юноша, что поднимет для тебя алый парус в рассветное небо. Ты только не спеши, ладно? Дождись его. Твоя мама». Не шевелясь, Василий сидел, держа письмо в дрожащей руке.

- Ладно, Настя, понял тебя.
Тяжело выдохнув, он вытер глаза ладонью, свернул листок и положил в карман куртки. Василий собрал легкий, как пепел, песок в глиняную корчагу и похоронил сестру под старой черемухой, где когда-то юная Настя танцевала под дождем белых лепестков: «Васька, смотри, я, как настоящая сказочная принцесса, да же ведь?»

На обратном пути ноги сами свернули в парк, где он не так давно выгуливал ночные кошмары, а теперь пытался свыкнуться со всем, что произошло и осмыслить обрушившуюся на него новую реальность. Около того дома, с застрявшими в штукатурке пулями, его жизнь остановилась, погрузившись в холод и безмолвие. Но они спасовали перед неумолимой силой детства, которая не терпит ничем не занятых пространств, наводя там свои порядки. Аленка заполнила его ярким колокольно-ромашковым летом и, не представляя, что может быть как-то иначе, теплыми ладошками души растопила ледяные стены непроницаемой отчужденности. Следом, стремительно заполняя запахами, красками и звуками, ворвалась красота и унесла его в новую жизнь, открывая непреложность мудрых законов. С приходом болезни и бесконечной осени, его простое служение церковным сторожем потеряло смысл, но помогало сохранить внутренний порядок в царившем вокруг хаосе. В отличие от войны, где часто, защищая одно, ему приходилось разрушать другое, теперь, простившись с сестрой, он понял, что должен создать для маленькой племянницы безопасное пространство и стать его хранителем в этом странном, изменившемся мире.

Василий давно заметил, что липкий туман, стелющийся по улицам Города, не проникает на территорию храма, клубясь, но не смея пересечь кованую ограду. То же самое он увидел, войдя в парк. Здесь, как прежде свет фонарей терялся в листве старых лип, разбрасывая светлые пятна на брусчатку дорожек, а воздух был чистым и легким. Аллея вывела к фонтану, подсвеченные струи которого поднимались то выше, то ниже, падая, рассыпались разноцветными брызгами. Деревянная скульптура медведя привычно приветствовала его поднятой лапой. Диссонансом звучал едва слышный в теплой тишине ночи скрип железа, доносившийся с детской площадки. Нахмурившись, предчувствуя неладное, Василий ускорил шаг. На круглой качели, как в гнезде, свернувшись калачиком, лежал мальчишка, из под руки которого вылезла серая кошачья голова и раскрыв пасть беззвучно мяукнула.

Пытаясь разбудить, Василий потряс мальчишку за плечо и обжёгся неземным холодом, идущий от его тела.
- Эй, проснись… слышишь меня?
Одной рукой он осторожно приподнял его голову, другую положил на лоб. На мгновение он увидел раскаленную от зноя землю, пересохшие губы и темные от пота и пыли лица солдат. Сморгнув видение, он скинул с себя куртку, закутал в нее безвольное тело ребенка и бережно взял его на руки. С трудом открыв глаза мальчишка еле слышно позвал: «Яшка… он мой…»
- Тут он, - Василий подхватил кота поперек живота и отдал его парню. – На, держи своего.