Я и не заметил, как над моей головой сгустились тучи. Еще утром я спокойно сидел за рабочим столом, стараясь выглядеть собранным и деловитым. И симпатичная коллега Марша Блейк принесла мне из кухни чашку кофе с готовым сэндвичем. Я неспеша ел, откусывая маленькие куски хлеба – а сэндвич с тунцом, скажу я вам, моя любимая закуска – и запивая горячим напитком. Мысли крутились в голове приятные, легкие. О том, что Марша, наверное, положила на меня глаз. И что после работы хорошо бы пригласить ее в бар или кафе. Ну, или просто погулять, благо на дворе лето, и в городском парке сегодня вечером будет музыка.
А после обеда шеф вызвал меня к себе. Одного взгляда в его суровое лицо хватило, чтобы понять – дело плохо.
- Крамм, сколько продаж вы сделали на этой неделе?
Я вздрогнул и опустил глаза. Он назвал меня по фамилии – это дурной знак. И разумеется, шеф знал, что похвастаться мне нечем.
- Пять, - пробормотал я, и зачем-то прибавил. – Простите меня.
- Что, всего пять?
Я неловко оправдывался.
- Разве я виноват, что у конкурентов страховки в полтора раза дешевле? Никто не хочет переплачивать. Сейчас кризис, у людей мало денег, и...
Шеф поморщился.
- Ну что ты мямлишь, Альберт? Не знаешь, как это делается? Ты должен заболтать клиента. Обескуражить. Лишить разума. Тогда он купит все, что ты захочешь ему продать. И будет свято верить, что совершил выгодную сделку. Нет, Крамм. В нашей работе нужна харизма, а у тебя ее ни на грош. Не умеешь продавать – ступай мыть полы, мести улицы... в слуги к кому-нибудь иди. А нам такие сотрудники не нужны.
- Пожалуйста, - умолял я его сквозь слезы, - дайте мне еще один шанс.
Но шеф и бровью не повел. Смотрел на меня, как на мошку, которую прихлопнешь ладонью – и нет ее. А ведь так оно, по сути, и было. Он мог уничтожить меня даже не одним движением, а одним словом. И сделал это.
- Мы уже давали тебе второй шанс, и третий, и четвертый, - сказал с картинным вздохом. - Так сколько можно? Здесь не детский сад, а я тебе не нянька. Прости, Альберт. Но фирма больше не нуждается в твоих услугах.
Когда я, понурившись и волоча ноги, словно побитый пес, брел к выходу, коллеги прятали глаза, а стоящий в проходе мальчик-стажер шарахнулся от меня, как от чумного. Марша Блейк даже не взглянула в мою сторону, углубившись в изучение длинного столбца цифр на экране монитора. И я ее понимал. Неудачник... на что он такой красивой девушке?
Я вышел на улицу, слегка пошатываясь, словно пьяный от обиды и унижения. Бессильно привалился плечом к серой бетонной стене. За моей спиной шумел огромный город, гигантский техногенный кошмар, слепое, глухое и бессердечное чудовище, погруженное в свою красочную, стремительную жизнь. Текли навстречу друг другу два гладких потока сияющих машин. По тротуару шагали мужчины и женщины в серых брюках и пиджаках. Каждый из них, как двуногий муравей, нес в руках свою «соломинку» - папку с документами, портфель или дипломат... Ответственность, большие деньги, серьезные сделки... Чертежи и планы... И я среди этих людей – невидимка. Они огибали меня, будто фонарный столб, внезапно выросший на их пути. Они торопились – а я им мешал. Белое солнце, яркое, словно начищенная пуговица, глумливо ухмылялось мне с вышины. На синий мундир небес его пришили криво, непрочными нитками. Так что оно вот-вот грозило оторваться и камнем упасть за горизонт. Вот и моя жизнь, как сорвавшийся с рельсов поезд, неслась под откос, а я все никак не мог до конца это осознать. И только повторял про себя: «Что же делать? Что же делать? Что можно сделать всего за один месяц, и даже меньше? Мне осталось ровно четыре недели...»
Ровно двадцать восемь дней давало государство неудачникам для того, чтобы найти новую работу и снова стать полезными для общества. А потом живого, мыслящего человека просто напросто превращали в бездушную вещь. Это было страшно. Спасти несчастного мог разве что большой счет в банке или поручительство кого-то из родственников. У меня не было ни того, ни другого. Я – круглый сирота, без роду и племени, неудавшийся страховой агент и двоечник по жизни. Получить высшее образование я не сумел – не хватило ума. В профессии успеха не добился. Так на что я мог надеяться? Только на чудо. Но ведь и чудеса порой случаются. Иногда добрые, иногда злые. Может быть, все обойдется, успокаивал я себя. Я ведь не злой человек, никогда не делал и не желал ничего плохого, и, наверное, заслужил от судьбы немного удачи.
Не стану рассказывать, как я провел эти четыре недели. То воспаряя на крыльях мечты, то срываясь в глухое отчаяние. Днем я рассылал резюме – на удачу, ни на что особенно не рассчитывая – и обивал пороги всевозможных контор. Впрочем, это фигурально, потому что на порог меня редко кто пускал, обычно мне вежливо отказывали по телефону. Пару раз меня все-таки пригласили на собеседование, но... лучше бы не приглашали. Я, словно дрянной актер, выходил на сцену, натянув на лицо улыбку, и пытался сыграть своего парня, общительного, уверенного в себе, харизматичного, напористого. А покидая очередной кабинет, сдирал с себя веселость, как резиновую маску, сдирал чуть ли не с кожей, со слезами и болью. Улыбайся, твердил я себе, когда на тебя смотрят. Это твоя последняя надежда. Людей не так уж и сложно обмануть. Им все равно, как жмет тебе твоя улыбка... А по вечерам... да, можешь плакать. Можешь биться головой об стену. Никто не увидит и не посочувствует. Нет, я не собирался кончать с собой. Просто об этом не думал. Но мне было очень плохо.
За день до конца месячного срока меня вызвали в контору по трудоустройству. Так она называлась, очевидно, по старинке. Работу там никому не предлагали. Два чиновника, один усталый и седовласый, второй – мой ровесник, оба почему-то одетые во все белое – я так и не понял, врачами они прикидывались или ангелами – записали мое имя, рост и вес, а потом сфотографировали – в профиль и анфас, как преступника. Впрочем, в глазах общества я и был преступником. Никто не смеет бездельничать, когда другие трудятся. Это закон.
- Что со мной будет? – спросил я.
Молодой «ангел» отвернулся, пряча усмешку. А старый ответил:
- Вас продадут с аукциона.
- Кому?
Он равнодушно пожал плечами.
- Кому угодно. Кто захочет купить. У кого есть деньги.
- А потом?
- Что потом?
Оба «ангела» в недоумении уставились на меня.
- Что со мной сделает хозяин? Ну, тот, который купит?
- Странный вы, однако, - снова ответил старший. – Ну откуда же мы знаем? Сделает, что захочет.
- Он может меня... например, убить?
- Строго говоря, это запрещено, - вмешался молодой. – Как и жестокое обращение. Но, видите ли, Крамм. Никто не отслеживает судьбу таких, как вы. Но не переживайте так сильно. Зачем ему вас убивать? Бессмысленно как-то.
- Вы, правда, не понимаете? – разозлился я.
- Правда, не понимаю. Платить деньги, чтобы кого-то убить? Я бы не стал. Но люди разные.
Остаток дня я провел, как во сне. Бродил по улицам, тратил последние деньги на всякую ерунду. Помню, зайдя в городской парк, купил большой моток сахарной ваты – разноцветной, воздушной, сладкой до приторности. Сел на скамейку и ел – нежную, липкую массу, с виду похожую на неведомую галактику. В детстве я любил ее карамельный вкус и едва уловимый аромат жженого сахара. Кружилась легкая мелодия, вытекая из динамиков, и танцевал ей в такт подхваченный ветром сухой мусор. Фантики, окурки, сосновые иголки... И горожане – молодые и не очень – просто гуляли, на час-другой сбросив деловые костюмы и облачившись в яркие летние одежды. Они шли поодиночке или парами, молчали или разговаривали, оживленно жестикулируя или влюбленно глядя друг другу в глаза, но меня по-прежнему не видели. Потеряв свое место в жизни, я словно сделался прозрачным. Или мне так только казалось? А еще очень хотелось напиться, но я плохо переношу алкоголь.
Я представлял себе, как это будет. Понятно, что аукцион виртуальный. Но мне в моих фантазиях отчего-то виделся невольничий рынок под палящим солнцем, закованные в цепи обнаженные рабы, надсмотрщик с кнутом и плачущая юная девственница, которую обязательно купит какой-нибудь маньяк. Даже не знаю, откуда вся эта дурь взялась в моей голове. Должно быть, из исторического фильма или книги... В детстве я читал запоем, все, что только попадалось мне под руку. И кино любил, особенно, старое. Что ж, по сути в мире так ничего и не изменилось с тех давних, темных времен. Разве что приобрело чуть более приличный вид, и то лишь самую малость. Как если бы кто-то покрыл лаком ржавую машину. Да, блестит. А под блеском – все тот же ветхий, ржавый металл.
Ладно, с прекрасной девственницей все ясно. Ей не позавидуешь. А что ждет меня? Со мной-то что сделают? Может, заставят трудиться на ферме или строить кому-нибудь дом. Пахать на чьем-нибудь огороде. По двадцать часов в день, пока не сдохну от усталости. А может, вовлекут в какой-нибудь криминал, вроде наркоторговли или мелкого воровства. Впрочем, терять мне нечего, я буду человеком подневольным. Меня, наверное, и в тюрьму посадить нельзя. А если и можно... Это еще не самое худшее. А вдруг мной заинтересуется садист или маньяк? Меня аж холодный пот прошиб от этой мысли, и к горлу подступила тошнота. Не все маньяки любят юных девиц. Возможно, только такие типы и шастают по виртуальным аукционам – искатели мерзких удовольствий, социопаты и психи. Неудачников никому не жалко. Они – расходный материал. Напрасно я уверял себя, что молния не бьет в одно дерево дважды. Бьет, еще как.
А что если меня выкупит богатая, но одинокая женщина? Скажем, какая-нибудь стареющая актриса или вдова банкира? Понятно, с какой целью. Это, конечно, лучше маньяка, но... Я швырнул в урну недоеденную сахарную вату и закрыл лицо руками.
- Вам плохо? – раздался прямо над ухом пронизительный, дребезжащий голос, и я вздрогнул всем телом, застигнутый врасплох.
- Да... То есть, нет. Все хорошо.
Я поднял глаза и увидел старушку, худую и высокую, одетую в черное и с тростью в руке. Эту увесистую, лакированную палку она несла, как королевский жезл. Наверное, чем-то таким ее и воображала. Потому что выглядела пожилая дама бодрой и в подпорке определенно не нуждалась. Старушка вонзилась в меня острым взглядом, как рыболовным крючком. Мне даже почудилось на мгновение, что она собирается меня ударить, но нет.
- Бедный мальчик! – произнесла старушка с выражением. – Надо тебе помочь.
Я открыл рот, чтобы ответить... хотя на самом деле понятия не имел, что отвечать... но она уже отвернулась, вытащила крючок и пошла прочь, размахивая тростью в такт быстрым шагам.
Я пожал плечами. Дама была, очевидно, не в себе. Но это неожиданное сочувствие, пусть и со стороны городской сумасшедшей, словно разбудило меня. Я вскочил и бросился к выходу из парка, лавируя между гуляющими людьми, как утлый парусник между рифами.
У меня не было никакого плана. Вообще, ничего, кроме желания убежать как можно дальше, на самый край нашей необъятной страны, спрятаться, стать кем-то другим. Не тем, кого ищут, ловят и продают в рабство. В наше время географических атласов не издают. И сама география объявлена лженаукой. Все, за редким исключением, живут по принципу: «где родился – там и пригодился», то есть никто больше не ездит на большие расстояния. Путешествовать не то чтобы запрещено, но считается дикостью, пережитком дремучего прошлого. В общем, чем-то дурным, недостойным и опасным. В командировку – да, но не далеко, а потом – сразу обратно.
По местным маршрутам еще ходят автобусы. И если пересаживаться с одного на другой, рассудил я, то можно в конце концов куда-нибудь доехать. В детстве мне случилось один раз увидеть старую географическую карту. Я мало что запомнил, если честно, кроме того, что примерно треть ее была покрашена в зеленый цвет.
«Что там такое? – помню, спросил я учительницу. – Сплошь зеленое?»
Она поджала губы, словно услышала великую глупость. Но все-таки ответила: «Лес».
«Такой большой? Как сто городских парков? А кто там живет?» - продолжал я выспрашивать, сам не понимая для чего, задавая все новые и новые вопросы, один другого нелепее. И не успокоился, пока не получил подзатыльник.
Сейчас давнее любопытство сослужило мне хорошую службу. Я знал, куда стремиться, и теперь, не глядя, бросал в рюкзак все, что попадалось под руку. Все, что, как мне думалось, могло оказаться полезным. Фонарик, перочинный нож, коробок спичек, моток грубой веревки... Смену белья, зубную щетку, бутылку минеральной воды, пачку крекеров, половину вчерашней булочки, уже зачерствевшей. Торопливо распихивал по карманам наличные деньги. У меня их не много осталось, но на дорогу должно хватить.
Свобода пахнет лесом, костром, болотным туманом, грибами и земляникой. Она глубока, как ночное небо, полное звезд. Сладка и свежа, как ночная роса на траве. Скажете, в лесу выжить нельзя? Но звери живут. Неужели я глупее какой-нибудь лисицы, или зайца, или ежа? Я молодой и проворный. У меня нет ни клыков, ни когтей, ни колючек, зато есть нож. И есть голова на плечах, и спички, чтобы развести огонь. Я справляюсь. Стану как Робинзон как-его-там на необитаемом острове. Мне вдруг снова – с какой-то неодолимой силой – захотелось жить. И послать к черту все эти страховки, аукционы, прочую куплю-продажу, весь этот бестолковый, искусственный мир. Я даже плечи распрямил, и хотя мне все еще было страшно – но уже по-другому.
Я взял с собой и совсем бесполезные вещи – на память. Затертый по краям фотоснимок нашего класса. Испуганная группка детей, одетых одинаково – в серые балахоны – собралась вокруг молоденькой учительницы, в которую я был тайно влюблен. Эту фотографию я сорвал тайком со школьного стенда. Первая и последняя в моей жизни кража. Я сунул за пазуху и тетрадку со стихами. Старую, в наивную, уже наполовину выцветшую клеточку. С потертым корешком. Говорят, все неудачники пишут стихи. Не знаю, правда ли это. Но есть в поэзии нечто такое, что не дает тебе стать хорошим менеджером, страховым агентом, адвокатом или банкиром. Нельзя служить двум господам. Маммоне и Аполлону. Разуму и сердцу.
Застегнув рюкзак, я покинул квартиру, отправился на автобусную станцию и купил билет до конечной. Как я и предполагал, в салоне, кроме меня ехали еще три человека. То, есть, он был почти пуст. Негромко гудел кондиционер, а за окном тянулсяи унылый мегаполис. Не фешенебельные районы с небоскребами и нарядными витринами. А серые трущобы, безликие малоэтажки, гаражи, сараи и трансформаторные будки. Ни газонов, ни кустов, ни деревьев. Только жалкие пучки травы на крышах гаражей. И граффити-сады на стенах, аляповатые, фантастические, наискосок перечеркнутые уродливыми черными линиями. Что ж, так всегда и бывает. Всегда найдется тот, кто испортит и зачернит чужую яркую мечту. Однообразный городской пейзаж, залитый оранжевым закатным сиянием, навевал скуку. Меня укачивало, клонило в сон, и, спасаясь от бьющего в лицо света, я закрыл глаза. И, как ни был взволнован и напряжен, сразу же провалился в тяжелую дрему.
Мне снилось, что я живу в лесу уже много лет и постепенно обрастаю шерстью. Густой, рыжей, блестящей на солнце – и ярче солнца. Я превратился в большого мудрого лиса. Вырыл себе нору под корнями столетней сосны, натаскал в нее веток и листьев. Получилась хрустящая и теплая лесная постель. Я научился ловить мышей и разорять птичьи гнезда. А недавно встретил золотую лисицу, красавицу-игрунью, и у нас с ней родились пушистые лисята. Целый выводок. Шесть рыжих, любопытных зверят... Они играют на полянке, кувыркаясь и кусая друг друга за хвосты. Нюхают ветер. Прячутся в зарослях куманики.
Автобус тряхнуло, и, разморенный сном, я ударился лбом о стекло. В горле скопилась горечь. Не будет у меня лисят. И, вообще, ничего и никого не будет. Самому бы не пропасть.
Я распахнул глаза и увидел, что пока спал, наступила глубокая ночь. Свет в салоне был погашен, а двери открыты. Водитель куда-то отлучился, вероятно, в туалет или в ночной магазин, а может, просто бросил меня одного в пустом автобусе и ушел домой. Кондиционер не работал – и салон заполнила душная, неподвижная жара. Она окутала меня темным маревом, затекала под одежду, в уши и в нос, вызывая что-то похожее на приступ клаустрофобии. По моему лицу и спине струился пот. Дрожащей рукой я отер лоб – собственная кожа показалась горячей и липкой – вытер мокрые от слез щеки и, закинув рюкзак на плечо, вышел из автобуса. Здесь вовсе не было никакого автовокзала, а лишь табличка на столбе с названием остановки. Правда, рядом с ней ютился автомат для продажи билетов. Тускло горел фонарь. На фоне темно-пепельного неба резко выделялись силуэты длинных, слепых зданий. Скорее, какие-то склады или ангары, чем жилые дома. Во всяком случае, я представить себе не мог, чтобы в таком районе обитали люди, и дети по утрам выходили на его улицы погулять. Да их и улицами назвать не поворачивался язык. Не дороги, а черные асфальтовые реки – в бетонных берегах – текли по безжизненной земле. А вдалеке чадила подсвеченная красным заводская труба. Я не знал, как называлось то странное место. Не знаю этого и по сей день. Но лесом там и не пахло – ни в прямом смысле, ни в переносном. Зато воняло гарью, жжеными покрышками и еще чем-то химическим, таким, что от каждого вдоха в горле першило, а внутренности завязывались узлом. Я не видел крыш, только сетчатое ограждение по краю, но не сомневался – трава на них не росла. Этот мир выглядел стерильным, насквозь искусственным, прорезиненным и мертвым.
Я даже усомнился – а не устарело ли мое детское воспоминание? Может, леса давно вырубили, а весь земной шарик закатали в бетон? Но поворачивать назад было уже поздно. Я купил билет и расплатился банковской картой. А потом еще часа два стоял на остановке, переминаясь с ноги на ногу, в ожидании следующего автобуса. Тот выполз из мрака, как рептилия из болота – тупомордая и желтоглазая. В слабом ночном свете он казался черным и матово блестел. Я вошел и, быстро оглядевшись, примостился у окна. Этот автобус тоже оказался пуст, лишь на заднем сидении, вытянув тощие ноги в потертых джинсах, дремала бледная девица. Длинные светлые волосы свесились ей на лицо. Холщовая сумка у ее колен сильно накренилась, и оттуда выпало большое зеленое яблоко. Как только автобус тронулся – оно, как упругий теннисный мячик, покатилось в проход. Я вздохнул и, отвернувшись, стал смотреть в глаза своему отражению. Ну как ты, спросил я его. Оно ответило усталым взглядом. Ничего, доберемся, успокоил я сам себя. Еще увидишь, как будет хорошо. Только бы выбраться из этого каменного ада. Куда-нибудь на природу, где под ногами растет настоящая трава, а деревья, высоки, как эти трубы. Где цветут цветы и поют птицы, и озерная гладь целует небо, и солнце ложится спать в тростники, как цапля в гнездо, а по утрам встает над водой яркое и умытое... Мы ехали, очевидно, сквозь фабричный квартал. Летящие навстречу огни, как осенние бабочки, ударялись о стекло, расплываясь по нему желтыми и оранжевыми пятнами.
Я замечтался и не заметил, как наперерез автобусу выехала машина с мигалкой, и синие блики заметались по салону, точно брошенные наугад ножи. Я съежился в кресле, а бледная девица встрепенулась и, наверное, с перепугу, принялась клясть последними словами и водителя, и «чертовых полицаев», и меня – случайного попутчика, и весь белый свет. При этом она потрясала какой-то выхваченной из кармана бумажкой и кричала, что опаздывает, что уже опоздала, и мы все за это поплатимся, если сию же секунду не поедем дальше. Уж не знаю, куда она так спешила посреди ночи. Внезапно разбуженные люди иногда ведут себя очень странно.
Один из полицейских поднялся в кабину и, перебросившись парой фраз с водителем, объявил по микрофону:
- Альберт Крамм – на выход!
Покидая автобус, я споткнулся о яблоко и чуть не полетел с лестницы кувырком и не растянулся в пыли, у ног троих блюстителей закона.
Они смеялись:
- Марионетка сбежала от кукловодов!
Полицейские отобрали у меня паспорт и застегнули на запястье желтый браслет. Я помотал рукой. Он казался тяжелым, неудобным и как будто угловатым.
- Я арестован?
- Нет, продан!
- Что, так быстро? – изумился я, стараясь не замечать их гадких усмешек.
- Кое-кто торопился тебя заполучить.
- Мужчина или женщина? – спросил я, внутренне замирая и, если честно, не очень-то надеясь на хоть какой-то ответ.
Полицейские и не ответили. Не потому, конечно, что им запрещалось об этом говорить. А потому что считали меня ничтожнейшим из ничтожеств. Они насмехались над моими страхами.
Между тем, автобус тронулся и быстро покатился прочь, а меня с шутками и ухмылками затолкали в полицейскую машину и прямо перед моим лицом опустили на окне темную шторку. У меня в ушах еще звучали выкрики сердитой девицы, и ныло ушибленное о ступеньку колено. Я сидел, стиснув зубы и вцепившись в свой рюкзак, и заглядывал в ветровое стекло, пытаясь определить, куда меня везут. Но ровная асфальтовая дорога стелилась под колеса, как бесконечная лента заводского конвейера. На пепельное небо наплывали черные тучи, словно выливаясь из фабричных труб, и собирались над шоссе в подобие огромного страусиного яйца. И летели навстречу все те же крылатые огни, пока не угасли, растворившись без остатка, в серых рассветных сумерках. Но солнце не взошло, во всяком случае я его не увидел. А вместо этого из небесного яйца вылупилась гроза и обрушилась на еще спящий город.
Мы подъехали к темному особняку, окруженному небольшим садом. Несколько плодовых деревьев, то ли яблони, то ли груши, мокли под проливным дождем. И пушистая елка со спиленной вершиной сиротливо торчала посреди газона. Она выглядела печальной и как будто стыдилась своего уродства. Дурацкий закон запрещал деревьям на садовых участках вырастать больше, чем до определенной высоты. Но деревья законов не читают, так что выкручиваться приходилось их владельцам, спиливая верхушки. Полицейские завели меня на крыльцо, позвонили в дверь и... ушли. Пока я стоял, раздумывая, не убежать ли – и прекрасно понимая, что бежать некуда и спрятаться негде – в окнах нижнего этажа вспыхнул свет. Послышались торопливые шаги, и дверь распахнулась.
Не знаю, кого я ожидал увидеть на пороге. Пожалуй, кого угодно, но только не вчерашнюю сумасшедшую из городского парка. И тем не менее, это оказалась она. Растрепанная – вероятно, наш ранний звонок поднял ее с постели. Короткие, седые с фиолетовым отливом волосы топорщатся, словно перья какой-нибудь нездешней птицы. Пошловатый лиловый халат накинут поверх ночной рубашки. Взгляд рассеянный. На этот раз старушка не впивалась мне в мозг и в сердце рыболовным крючком. Но было в ее глазах что-то странное и даже потустороннее. Как бы вам объяснить? Она смотрела на меня не как на двадцатисемилетнего неудачника и бывшего страхового агента, а как на призрак кого-то другого. Возможно, кого-то любимого, явившегося в ее дом прямиком из далекого прошлого. Стоило ей заговорить, как я понял, насколько верна была моя догадка.
- Луик! – воскликнула старушка, всплеснув руками. Ее губы тронула слабая, безумная улыбка. – Это, действительно, ты! Как ты подрос, изменился... Но это, и правда, ты.
- Меня зовут Альберт, - возразил я несмело. – Альберт Крамм.
Старая дама разозлилась.
- Не смей! – закричала она на меня и топнула ногой. – Не смей произносить это имя! Оно чужое! Чужое!
Что ж, с сумасшедшими лучше не спорить, даже с безобидными бабульками. Я кивнул. Луик, так Луик. Наверное, смена имени – не худшее, что могло со мной случиться.
Старушка тотчас же смягчилась.
- Прости, милый, не хотела тебя напугать. Столько лет прошло... Конечно, ты многое забыл. Входи, Луик. Теперь ты дома. Ты ведь не помнишь этот дом?
И снова я кивнул, не понимая, о чем речь. А хозяйка посторонилась, впуская меня в короткий, тускло освещенный коридор. Я чувствовал ее испытующий взгляд, словно говоривший: «Ты узнаешь эти стены? Эти обои в мелкий красный цветочек? Лепнину на потолке и длинную трубчатую люстру, словно полную теплого молока? Трехрогую вешалку для пальто и курток? Картину в деревянной раме?» А на ней – светлая березовая роща, прозрачная и слегка подернутая у корней желтоватым туманом, отчего кажется, что деревья парят в воздухе на солнечном облаке. Нет, я не узнавал ее, но что-то словно шевельнулось в душе при виде этого безмятежного пейзажа. Как бы я хотел очутиться там!
А старушка суетилась:
- Как же, как же... Я сразу поняла, что это ты. Как только увидела тебя вчера в парке. У тебя очень необычный излом бровей... Я догадалась, что ты неудачник. У тебя на лице это было написано. И вот что я решила. Я не я буду, если не дам себе второй шанс... Поставь сюда рюкзак... вот так... Потом я покажу тебе твою комнату. Твою старую комнату, Луик. А сейчас...Ты, наверное, голоден? Я приготовлю тебе завтрак.
- Спасибо, госпожа... – я запнулся, не зная, как ее назвать.
- Зови меня «бабушкой», - подсказала хозяйка и со смущенным смехом добавила. – Для мамы я уже старовата.
Тем лучше. Я бы и не стал звать эту женщину мамой, даже под угрозой мучительной смерти. Мама – не то слово, которое произносят всуе. Но иметь бабушку? Это совсем не плохо. При одной только мысли о ней я испытывал странное удовольствие. Бабушка – это шоколадное печенье к чаю, пирог с малиной, подарки на рождество, добрые сказки... Все то, чего у меня никогда не было. Но о чем мечтает любой ребенок.
За завтраком я, наконец, узнал, кто такой Луик. Пирогов на столе, кстати, не было. Печенья тоже. Зато «бабушка» нажарила много рыбы – не только речной, но и морской: лосося, сардины, камбалу, очень дорогое удовольствие даже для богатых людей. Приготовлено искуссно – с хрустящей корочкой, мясо тает во рту... Я ел и удивлялся, забыв на какое-то время о своем жалком положении и отбросив всякий страх. Да и кто стал бы бояться одинокую старушку, пусть и выжившую из ума. Говорят, сумасшедшие опасны. Наверное, так и есть. Но слушая о чужих бедах, часто забываешь о своих. А «бабушка» рассказала мне очень грустную историю.
Когда-то у нее был сын, поздний ребенок, настолько поздний, что незнакомые люди – да и знакомые тоже – встречая их вместе, принимали ее за бабушку, а не за маму. Она и сама себя так со смехом называла. Бабушкой. Надо ли говорить, как моя хозяйка его любила, как берегла... так любят и берегут свою последнюю надежду на счастье. Луик (а вы уже, конечно, догадались, что это был он) ходил в элитную школу для одаренных детей. Я так и не понял, за ум его туда приняли или за «бабушкины» деньги, которые, увы, с успехом могут заменить любой талант. Но какая разница. Родиться в богатой семье – большая удача, а заслуженная или нет, кто знает.
Я увидел его, как наяву, смуглого и черноволосого, похожего на меня в детстве. Или совсем не похожего? Первоклассника с желтым рюкзачком за плечами, шагающего бодро вдоль улицы. Он радуется весне и солнцу, медленно встающему из-за червонных, с золотым отливом крыш. Он гордится собой. Еще бы! Один, без мамы, идет в школу! И пусть пройти надо всего один поворот – это его первые шаги по городу, не за ручку с кем-то, а самостоятельные. Ему доверяют! Считают умным и большим! Вот каким он, наверное, был. Маленький Луик.
А потом случилось страшное. Мальчик, которому только-только исполнилось восемь лет, однажды не вернулся домой после уроков. Его искали. И полиция, и добровольцы – а любой расстарается если ему хорошенько заплатить – буквально сбились с ног. Обшарили каждый двор и сад, буквально каждую дыру, заброшенные стройки, фабричные постройки, склады, кладбища, городские парки. И, вроде бы, кого-то нашли под конец. Не живым, конечно, а мертвым. Но «бабушка» не поехала на опознание, сославшись на помутнение рассудка. Она не хотела видеть своего любимого сыночка мертвым. Не желала признавать, что он погиб. Напротив, она продолжала его искать – с того самого дня и до вчерашнего вечера. От зари до зари, ежедневно, без устали, ни на секунду не теряя своей глупой веры.
- Где ты жил, Луик, все эти годы? – спрашивала она меня, и я, заглядывая, как в окна, в ее зрачки, видел, что внутри у несчастной – гулко и пусто.
- В приюте.
Она горестно качала головой.
- Бедный мой, бедный мальчик. Знаю я эти приюты! Скажи, тебя обижали там?
От неприятного воспоминания у меня заныли зубы.
- Да, - ответил я честно.
- И, наверное, ничему не учили? – продолжала она допытываться.
- Ну почему, у нас были занятия. Учил все, что нужно.
Я передернул плечами. За стенами дома стучал по карнизам все тот же мутный июльский дождь. И ветер налетал резкими порывами и полоскал ветви деревьев, как мокрые тряпки в реке.
- Ты хотя бы читать умеешь? – тревожно спросила «бабушка».
- Умею, конечно.
Но она словно не слышала меня.
- Ничего, мой хороший... Мы с тобой все наверстаем. Учеба – это важно. Я уже записала тебя в отличную школу! Сейчас позавтракаем и пойдем туда, познакомишься с учителями и ребятами. Учись, старайся. Ты же не хочешь вырасти и стать неудачником? – она погрозила мне пальцем, а я скосил глаза на желтый браслет у себя на запястьи. Поздно, «бабушка», уже стал. А она уронила руки на стол и словно задумалась. А может, унеслась мыслями в далекое прошлое. - Но на этот раз я все сделаю правильно, Луик. Я не дам тебе потеряться. Буду следить за тобой, не смыкая глаз.
И когда она только все успела, изумился я. Какая школа? Зачем? Да и лето сейчас, июль. Дети – и те не учатся. Вот только что я мог сделать, как достучаться до ее угасшего разума?
- Сейчас каникулы, бабушка, - возразил я без особой надежды. – Школы закрыты.
Она довольно улыбнулась.
- Это особая школа. Частная. От нашего клуба.
- От какого клуба?
- «Второй шанс», - ответила она как будто с гордостью.
А я представил себе группку таких же стариков и старух, так и не сумевших поверить в гибель родных людей. И в бесконечном, бессмысленном поиске утративших чувство времени. Достаточно богатых, чтобы открыть частную школу, а возможно, и много чего еще. Но никакие деньги не могут спасти то, что умерло. Вот и тешат себя иллюзиями, покупая на аукционах жалкую подмену. А кто для них мы? Игрушки? Тени прошлого? Подневольные артисты, принуждаемые играть не свою жизнь? Мне было горько и страшно, и жаль этих страдальцев. Почему-то даже больше, чем себя самого.
Я пытался выкроить себе хотя бы один день, ссылаясь на усталость, но – не получилось. И после завтрака мне вручили желтый рюкзак – точно такой, как увидел в своих фантазиях – и мы с «бабушкой» отправились в эту странную клубную школу. Мы шли пешком через весь квартал, под одним зонтом, держась за руки, как юные влюбленные или как заботливая мать с маленьким ребенком. Я не смотрел по сторонам – не хотелось поймать чей-нибудь презрительный взгляд. Впрочем, улицы оставались почти пустыми, а редкие – очень редкие – прохожие так торопились на работу, что не замечали никого вокруг. А вот и школа, на школу совсем не похожая. Двухэтажный дом с открытой верандой. Железные перила обвиты плющом, уже переползшим и на стену. Стекла мутные, как затянутые катарактой глаза. Но за окнами второго этажа ощущалось какое-то движение.
- Не бойся, - сказала «бабушка», останавливаясь, - иди дальше сам. Я буду ждать тебя здесь.
Я пожал плечами и вошел в дом. Оттуда пахнуло старостью. Не плесенью, не грязью, не убогой дряхлостью, а как будто благородной стариной. Так пахнет в музеях и библиотеках. Я поднялся на второй этаж – и очутился в настоящем школьном классе, с доской и партами, за которыми сидели люди. Человек десять, в основном молодые парни и девушки, мои ровесники или младше. Правда, среди них выделялся мужчина за сорок, с седыми висками, солидный на вид, в костюме и галстуке. Бог весть, как он попал сюда и с какой целью. Я пригляделся. Из-под длинного рукава его пиджака не выглядывал желтый браслет неудачника. Зато это сомнительное украшение было у остальных. Мои товарищи по несчастью. Удивительное чувство – оказаться среди себе подобных, говорить с ними, разделить их судьбу. А впрочем, судьба у каждого своя, как бы ни были мы схожи.
Некоторые из молодых людей откровенно скучали. Другие казались испуганными и смущенными. Чувствуя, как жаркий румянец заливает мне щеки, я громко произнес: «Всем привет!» и сел на свободное место. На меня оборачивались, а девчонка из-за соседней парты, кудрявая, как болонка и с грустными собачьими глазами – наверное, и в самом деле вчерашняя школьница – потянулась ко мне через проход и быстро прошептала:
- Я - Паула.
- Альберт, - так же шепотом представился я.
Наверное, надо было сказать: «Луик». Я посмотрел в окно – на перекрестке по-прежнему маячила «бабушка» с черным, глянцево-мокрым зонтом. Я вздохнул и отвел взгляд, и только в этот момент заметил учительницу. Пожилая, усталая женщина, смущенная не меньше нас. Она стояла у доски, терзая в руках какую-то книжку. Я встретился с ней глазами, и она чуть заметно кивнула.
- Пожалуйста, тихо, - сказала она, хотя мы и так молчали. Гудела только лампа дневного света под потолком, но лампу ведь бесполезно просить вести себя потише. – Сегодня я расскажу вам о звездах. Откройте ваши тетради и записывайте... Итак, наша вселенная...
Порывшись в желтом рюкзаке, я извлек оттуда блокнот и шариковую ручку. Учительница говорила медленно и монотонно, словно цитируя по памяти какой-то учебник или журнальную статью – о квазарах, черных дырах, о рождении новых и сверхновых... Я положил блокнот перед собой и принялся писать:
«Звезды... Зачем нам твои звезды, сестра? Если хочешь поговорить – давай поговорим о нас. Как жить в этом мире? Как не быть неудачником? Как приспособиться, стать бессловесным винтиком, так, чтобы везде ровно, чтобы ни один заусенец не торчал... Чтобы ни один взгляд не цеплялся. Ни один палец не тыкал в грудь: он не такой, как все! Он бездельник, а значит почти бунтарь. Ведь если руки не заняты тяжелой работой, а голова не полна цифр, графиков, названий различных товаров – в ней начинают появляться мысли. А это запрещено. Так как же нам быть, сестра? Конечно, ты и сама не знаешь... Ну а кто тогда знает? Ты пришла нас учить – чему?»
Я исписал в таком же духе четыре листа. Если «бабушка» прочитает всю эту муть – она здорово разозлится. А может, и нет. Я для нее – всего лишь фантом, а какая разница, что у фантома на сердце? Отодвинув в сторону блокнот, я задумался. Вон она, все стоит и стоит, жалкая, словно побитая. Зонт сложила, потому что дождь кончился и сквозь прореху в тучах смотрит солнце. Она, и правда, верит, что можно вернуть прошлое, исправить когда-то давно совершенную ошибку. Но, нет. Нельзя.
А что делать мне? Я мог бы стать Луиком. А может, я и есть Луик. Ведь что-то такое она заметила в моем лице, какое-то смутное сходство со своим пропавшим сыном. Я помню себя лет с восьми, уже в том самом приюте, а вместо ранних детских воспоминаний зияет черная дыра. Что случилось со мной? Что бы это ни было, оно забыто и похоронено под многими слоями боли, отчаяния, растерянности. Так что не важно, наверное, настоящий я Луик или поддельный. Я мог бы обрести дом, новое имя, а после смерти хозяйки – богатое наследство. Человека с деньгами никто не станет называть неудачником. Он на других смотрит, как на неудачников, как с крыши на муравьев, свысока... Я мог бы все это получить. Если только «бабушка» окончательно не слетит с катушек и не убьет меня во сне. Она, конечно, тот еще одуванчик, но перерезать спящему горло сумеет. На что только не толкает людей безумие. Я мог бы...
Но ведь есть и другой путь. Поговорить с моими товарищами по несчастью. Кто-то из них откажется, покрутит пальцем у виска, мол, ему и так хорошо, сытно и удобно. А кто-то пойдет со мной. Браслеты можно распилить, например, ножовкой. А лес все-таки где-то есть, и когда-нибудь мы до него доберемся и станем теми, кем всегда хотели быть – свободными людьми. «Бабушку», конечно, жалко. А не взять ли ее с собой? Бедная женщина сошла с ума в четырех стенах, но лес исцелит ее. На свободе душа распрямляется, как согнутая ветка.
Золотой свет льющегося в окно солнца гладил мои ресницы, тепло и бережно, как любящий взгляд, и проникал в мой сон. Золотое солнце ласкало мой рыжий мех, вспыхивая в нем огненными искрами. Я снова мудрый старый лис, живущий в норе под корнями столетней сосны. У меня под боком мирно сопит моя верная подруга – красавица-лисица, а рыжие лисята играют неподалеку в догонялки, повизгивая и кувыркаясь на бурой хвойной подстилке. Я лежу, вытянувшись, наслаждаясь покоем и чуткой лесной тишиной, полной шелеста веток и пения птиц, и журчания чистых, как звездный свет, ручьев. Лежу и боюсь пошевелиться, чтобы не спугнуть счастье. И я не хочу просыпаться.