…Пытаюсь следить за объявлениями ведущего. Слух барахлит и воспроизводит непонятное бульканье ровно тогда, когда начинает литься слащавый елейный голос. Вытолкнутые кадыком, едва вывалившись из ядовито-красного жерла гортани, слова оплывают, - то по букве, то целыми слогами, - и вот уже влажный воздух наводнён стайками фонем, морфем, между которыми сиротливо мечется пунктуационный планктон. Буль-буль, восклицательный и вопросительный знаки, зацепившись точками, обретают форму поплавка с крючком, нависают над хмурой моржеподобной тётенькой в первом ряду. Неудивительно – её продолговатая серебристая шляпка напоминает форель. Рыба вот-вот клюнет, но быстрее клюёт носом сосед тётеньки, выдав чих силой не менее пяти баллов – волна сносит снасти в угол актового зала и припечатывает их к выцветшим фанерным декорациям; моржиха сносит себя со стулом подальше от дяденьки.

Пока наблюдаю занимательную рыбалку, на сцену взбирается существо предположительно женского пола; известие об изобретении расчёски обошло её стороной, утюг постигла та же безвестность. Ошиб дитя природы застывает возле микрофона и врастает в пол. Не знаю, чем он удобрен, только поэтесса наливается, крепнет, точно напитавшийся саженец; руки-ветви устремляются вверх, будто там вместо потолка небо, а вместо пыльного плафона-таблетки – ярило; пальцы растопыриваются, ногти бухнут, как почки, лопаются, и десять бледно-розовых цветков, позёвывая, расправляют лепестки. Девушка-дерево постепенно покрывается корой: растрёпанные волосы облепляют лицо и в районе плеч сплетаются с мятой одеждой из искусственной замши. Дупло расширяется на вдохе, а на выдохе из него выпрыгивают белочки, сыплются орешки и жёлуди. Пейзажная лирика, наверное.

Буль-буль, дерево выкорчевано, спущено в зал, и ведущий заболачивает пространство вязкой тягучей речью. «Выдающийся деят… буль-буль… член со… буль… Пётр …еевич Бори…буль-буль… из нового сбо… буль… данской лир… чайте… дисментами!»

Зажмуриваю глаза, на внутренней стороне век вспыхивает надпись «Осторожно: агитки и профанация!» Слух предательски обостряется. В жесте последней надежды сползаю к подлокотнику, опираюсь, умостив правое ухо на копыто, элементарная вежливость не позволяет проделать аналогичную процедуру с левым, а так бы – втянул голову по самое темечко. Но всё-таки я лицо приглашённое, согласился – веди себя прилично.

Расправь,

        человече,

                    спину холопью.

Довольно

        хлысту

                  по хребтине гулять.

Власть предержащие,

        перетужившись,

                    лопнут.
Долго придётся

        кишки

                отскребать…

Нда. Кинг нервно курит в сторонке. Стив, угости сигареткой. Дымим.

…Что ты, чинуша,

          зенками

                  лупаешь.

Выколем

        вилами,

                  не сумлевайся.

Тебя понятливей

          самый

                  глупый ёж

И даже сантехник

          Пупкин

                  Васька…

Одинокие, но бурные аплодисменты. Не иначе Ёж. Копошение. На сцену летит яблоко. Точно Ёж. Опять из леса выгнали, в богему подался. На банкете будет топотать между столами и обсыпать жующих листвой. Только тем всё равно, что жевать, когда на халяву. Прошлый раз железнодорожная столовая предоставила просроченные продукты по сходной цене. Хоть бы один траванулся и помер. Где там. Наоборот, воспряли творческим духом. Время, проведённое в обществе фаянсовых друзей, не прошло бесплодно, во всех смыслах этого слова. Через пару дней в офисе «ЛитАгонии» главный редактор сломал ногу, споткнувшись о башню свежепривезённых рукописей. Каюсь, и я там был. Но об мою скромную поэмку и муха бы в лепёшку не разбилась.

Буль-буль, кажется, объявили. От резкого вскакивания немного теряю равновесие, мозговой нарост кренит вправо. (Да, не у всех мозг умещается в черепной коробке). Раскидисто шествую. Заграничные подковы зычно лупцуют тишину, как звонарь – колокол.

Шушукается зверинец. Ёрзает и шушукается.

«Олень».

Как бы невзначай поправляю рога. Лось, товарищи завистники. Офигительный Лось.