Когда я слышу духовой оркестр с бархатным, волнующим звучанием его баритонов, с летящим, чистым голосом трубы, с глубоким, вибрирующим подтекстом басов, то перед моим мысленным взором предстаёт парк. Городской парк предвоенного времени. Времени молодости моих родителей.

Я вижу полукруг пафосной ротонды с её матово белеющими колоннами, кусты сирени вдоль лабиринта парковых дорожек и танцплощадку за решетчатым зелёным забором, сквозь правильные ромбики которого подглядывает вездесущая малышня.

Молодежь просачивается друг за другом в узкие воротца танцплощадки. Строгая билетёрша отрывает от синих двадцатикопеечных билетов корешки и ни под каким видом не пропускает малолеток в такую манящую взрослую жизнь.
А на площадке уже кучкуются девчонки, облачившие свои тоненькие фигурки в яркий ситец и забелившие зубным порошком потёртости дешевых туфелек.

Парни в беспредельно широких клешах с деланным равнодушием поглядывают по сторонам и несут потери, попадая под обстрел сияющих девичьих глаз.
Над танцплощадкой качаются лампочки, покрашенные обычной масляной краской. И в этой разноцветной полутени, наэлектризованной ожиданием обязательного чуда, наплывает танго:
«Утомлённое солнце нежно с морем прощалось…»

Барабан аккуратно поддерживает ритм, но его низкое басовитое уханье слышно далеко-далеко, за речкой, где над тихой водой захлёбываются в любовном трансе соловьи и оседают сумерки, покрывая алмазной сетью нескошенную пойменную траву.

Июнь сорок первого года. В оркестре играет мой отец.
Завтра на танцплощадку выйдут люди в форме и объявят запись в добровольцы.