Историю эту поведал мне Вавила-мастер. Редкостный человек. Руки у него золотые: сами под любую работу ладятся. И душой Вавила богат. Вот народ к нему из всей округи валом и валит. Кому коня подковать, кому ставенки новые приладить, кому замочек с секретом изготовить – все к Вавилушке на поклон идут. А до работы Вавила ох как зол – не успеет начать, уж заказ-то и готов – сделает все чин чином. Раз взялся Вавила самовар лудить – не хуже, чем у хваленых тульских мастеров вышло. А рассказчик Вавила знатный – языком не хуже рук работать может. Аж мухи, и те заслушиваются – докучать перестают. Вавила меж тем сядет прямо на землю, ноги под себя подберет поудобней и начнет байки свои рассказывать. А сам все бороду рукой поглаживает да в эту бороду и ухмыляется.
Сказывал Вавила, что история эта приключилась то ли в уезде, то ли в губернии какой. Он даже и название говорил. Да разве упомнишь – вон их сколько губерний-то по Руси раскидано. И одна дальше другой – где тут упомнить.
Так вот, жил в этом городке, губернском аль уездном, Маркел. Сколько годков тому Маркелу было – никто и не знает. Блаженный он был. А блаженный – он всю жизнь, что дитя малое. Сядет, бывало, тот Маркел у тракта, голову к небу закинет, и все в облака глядит. Уж и ночь спустится, звезды на небе, а он все глядит и глядит. И улыбка на устах безмятежная.
Говаривали люди, с детских лет Маркелушка чудной был. Все летать птицей да плавать рыбой норовил. А подрос как, так крылья мастерить стал, к спине прилаживать. С часовенки о земь раз ударился – крылья не удержали. Выходить-то Маркелку выходили, но умом он с той поры совсем тронулся...
Хохотал Маркел заливисто. Едут, бывало, мужики из окрестных деревень по тракту на базар торговать. Везут на своих подводах товару разного. Подводы самые обыкновенные. Кто ее не видел, подводы-то русской. Дух у ней, у подводы, особенный – ни с чем не спутаешь. До щемоты в сердце знакомый и близкий запах сена, навоза, дегтя да лошадиного пота. Может, где в других местах и не так, а у нас, да и в той губернии, о которой история наша, колеса на оси клиньями заклинивают. Едет подвода по тракту, а детва местная подле нее гужом вьется. Раз. Выдернут клин и бросят в дорожную пыль. На первом ухабе и соскочит колесо с оси. Где ж вы видывали дорогу без ухабов? Правда, сказывал Демид, сосед наш – он к людям в Москву работать подряжался – так вот, будто в Москве дороги камнем вымощены. Но Демиду никто из мужиков наших не верит – где ж это видано камнями все дороги мостить... Соскочит, значит, колесо с оси. Хозяин пойдет клин искать, вернется – а на подводе, кроме сена – ничего. Только Маркел на весь тракт заливается. Поднимет ограбленный да озлобленный мужик в сердцах руку на Маркела – батогами угостить, да рука сама и опускается. Как на блаженного руку поднять? Да и безвинен он. А что смехом заливается, так дурной тот смех.
А еще Маркел колодец любил. Не сам колодец, а воду в нем. Манила она его шибко. Часами мог он в ее бездну глядеться, взор свой безумный в ней топить. Только вот не отвечала вода никак на маркелову любовь. Да и как она могла ему ответить – она вода ведь, хоть и манила его, как живая. Мужики да бабы сердобольные Маркелу от жалости то еды, то табачку дадут, а он все в колодец тянет. А то повадился колодезной воде цветы дарить. Но где ж ему, блаженному, цветов-то добыть. Вот и стал в колодец полынь бросать. Загорчила вода в колодце. Прогнали за это мужики бедного Маркелушку от любви его. Тот от горя и зачах. А вода в колодце горчить не перестала. Может, любовь, она настоящая, только когда горечью полынной отдает? А когда сладкая, так и не любовь это вовсе. Кто знает...

1999