Совершенство — штука рискованная. К нему можно стремиться много лет, а то и всю жизнь, но упаси вас Бог когда-нибудь его достичь. И дело не в том, что это вершина, путь к которой только вниз. Оно словно коробок спичек в детских пальчиках. Предмет как будто невинный, без острых краев, не поранишься. Но того и гляди вспыхнет огонь. Так что — руки прочь. Разве что вы святой, а таких я встречал немного. Впрочем, святые, как правило, люди неприметные. Мимо них легко пройти, не узнав, и еще осудить за какую-нибудь мелочь: за богатство или бедность, суету, вспыльчивость, трудный характер, за бездетность или, наоборот, многодетность, неопрятность, безделье, замкнутость... Все это вздор. Святость в чистоте помыслов.
Мой дядюшка Франц, сколько я его помню, мечтал вырастить совершенный сад. «Человек, - говорил он, - никогда не достигнет идеала, иное дело — цветущий уголок природы. В нем гармония заложена изначально. Надо только освободить ее. Соскоблить все лишнее, как скульптор обтесывает мраморную глыбу». Он воображал себя Пигмалионом, не меньше. Но не тщеславие двигало им. Дядя Франц хотел сотворить оазис красоты — на радость себе и людям. Ни о чем другом он и не думал.
Клочок земли его был невелик. Около двенадцати соток, но я блуждал по нему часами, то и дело открывая для себя что-то новое. Я исследовал самые потайные его уголки, так что мог бы, наверное, гулять с закрытыми глазами и не заблудиться. А когда наступал вечер и над пахучими каскадами роз смыкался бриллиантовый купол, сад дядюшки Франца становился огромным, как Вселенная. Невидимый в темноте фонтанчик пел сладко и вкрадчиво, дорожки кутались в прохладный туман, а цветы и звезды сияли почти одинаково ярко.
Он и в зимние месяцы оставался живым, когда большинство растений спали. Пестрел маргаритками газон. Розовели вересковые горки. Трава сочно блестела, чуть посеребренная инеем, а вечнозеленые кустарники не сбрасывали на зиму глянцевый наряд.
За садом дядя Франц ухаживал, как иные сочиняют стихи. Вдохновенно и не покладая рук. День деньской полол, подстригал, окучивал, удобрял, опрыскивал, выкапывал, пересаживал, собирал вредителей, опуская их в баночку с керосином, и больные листья, которые потом сжигал в металлическом лотке.
И в какой-то момент — ни я, ни дядюшка не заметили, когда именно —
что-то вдруг изменилось. Слизни и вредные насекомые исчезли. Сорняки перестали расти, а листва — сохнуть и покрываться темными пятнами. Ветер не наметал сора на дорожки, а самые слабые и чахлые кустики, окрепнув, налились силой, их даже как будто окутало слабое свечение.
И хотя дядюшка по привычке суетился с лопаткой и ножницами, норовя подправить то или другое, сад больше не нуждался в нем. Он сделался самодостаточным и каким-то чудом сам себя поддерживал. Он мог бы жить своей удивительной жизнью сколь угодно долго, не вырождаясь и не дичая, и сейчас, через много лет после смерти хозяина, вероятно, живёт, если только кто-нибудь его не испортил.
Помню себя, шестилетнего, в разгар семейных посиделок. Они были второй страстью дяди Франца после сада. Холодное пиво с венскими колбасками, блеск китайских фонариков, душевный разговор. Ранний вечер, нежный, как молоко. Дневные запахи перемешивались с ночными, и в жаркий аромат роз уже вплеталось тонкое благоухание матиол.
Мои крошечные кузены Мориц и Соня возились под столом, а сестра Лаура сидела на длинной садовой лавке вместе со взрослыми и болтала ногами, в то время как я, играя, углубился в чащу цветов. Огромные для моего роста кусты шиповника смыкались аркой над галечной дорожкой, образуя таинственный зеленый коридор. Низкое солнце золотило их пенисто-розовые соцветия.
Я уверенно шагнул под колючие своды, воображая себя отважным разведчиком. Представляя, что выслеживаю врага, крался тихо, стараясь не хрустеть галькой. Было весело и немного жутко, словно очутился на охоте в джунглях. При том, что, повторюсь, сад я к тому времени успел изучить вдоль и поперек.
Я шел, трогая лепестки и нераскрытые бутоны, легонько, не желая сделать им больно, а как бы здороваясь. Вокруг сгущался приятный изумрудный полумрак, в котором вдруг воссиял свет. Живая стена расступилась, и открылась тропинка. Узкая и лучезарная, окаймленная масляно-желтыми петуньями, она как будто уходила вверх. Не в горку, а точно устремлялась куда-то в неведомое, отрываясь от земли. Я мог поклясться, что вижу ее впервые. Знал, что ничего подобного здесь не должно быть. Она казалась нехоженой — камни замшели, выглядели шелковистыми и мягкими. Солнечные лучи словно пронизывали их насквозь, делая похожими на ярко-зеленые мыльные пузыри.
И надо мхом, над цветами, греясь в теплом потоке июньского воздуха, парила бабочка — синяя, как лоскуток неба. Гигантская, раза в три, наверное, крупнее моей детской ладошки, и с радужной окантовкой крыла.
Тропинка манила, суля новую красоту, радость, интересное приключение... Соблазн пойти по ней был огромен. И все же что-то меня останавливало. Не страх, нет. Я чувствовал, что стоит мне ступить на дорожку из мыльных пузырей — и обратный путь закроется. Душа взлетит, как синяя бабочка, и такое счастье закипит в груди, что не захочешь, не сможешь уже больше повернуть назад.
А как же мама? Сестренка? Отец? Бабушка? Ведь они меня любят. Кусая от досады губу, я решительно отвернулся от волшебного света. Тропинка погасла, и снова заросли шиповника вздымались надо мной океанскими волнами. Вечер медленно густел.
Я никому не рассказал о чуде в глубине сада. Но не раз, уже будучи взрослым, возвращался к нему мыслями, и вот что понял в конце концов. Наш мир как палитра, на которой смешиваются разные краски. Черные и светлые, белоснежные, мрачные, блеклые, серые, яркие, ликующие. Тьма и свет, а между ними много, очень много полутеней. Все оттенки земного и небесного. Дядюшкин сад, получается, находился в двух шагах от сада райского. Даже не так — в полушажочке, так близко, что в нем иногда открывались порталы в иное, высшее, измерение.
Спустя год после того случая, на вечеринке у дяди Франца пропали мои маленькие кузены. Им обоим только-только исполнилось по четыре года. Близнецов искали — сначала все родственники, затем полиция, — но те как сквозь землю провалились. Правда, в заборе обнаружились дыры, сквозь которые Соня и Мориц могли уйти в деревню. Мой отец считает, что они стали жертвой маньяка, который как раз в это время орудовал неподалеку. Но я думаю иначе. Это слишком больно — представлять малышей замученными до смерти жестоким человеком. Другое дело, если дети случайно заблудились в раю.
Я верю, так и было.