Идут солдаты. Давно уже идут, устали. Хуже всего тем, кто по полной боевой – особенно, если тащат на себе двойной боезапас: лифчики набиты снаряжён-ными магазинами, в эрдэшках – по девятьсот патронов калибра 5.45. Четыре гранаты – это уж кто где присобачит, тут у каждого свой вкус. Но запалы – отдельно, т.к. идти далеко и долго, а если запалы ввинтить, то за время похода они могут про-ржаветь и сработать. А оно солдатам надо?

Идут, короче. Некоторым идти совсем легко – боезапас истрачен полностью, фляги пусты и даже автоматы, каски и броники утрачены. Вот они и стараются помочь тем, у кого снаряжения больше – берут их автоматы, гранатомёты и письма из дома, которые случаются потяжелей любого оружия.
Один – высокий татарин с женским именем Зина – идёт, как красный командир Щорс – голова обвязана, кровь на рукаве, но в руках чётки перебирает и бормо-чет что-то. Стыдно ему – воевал со своими единоверцами, даже подстрелил, ка-жется, парочку. А что оставалось делать, если единоверцы накрыли перекрёст-ным огнём боевого товарища Зины – Марика. И этого Марика сейчас вообще несут – картаво молчащего, с громадными скорбными глазами… и выглядит это странно – ведь предки Марика очень любили ходить – как-то даже сорок лет ходили по бездорожью. А этот сплоховал – ножки потерял где-то, и поэтому идти ему нечем. А куда делись ножки замкомвзвода матобеспечения Марика Чернявского – лучше не говорить, чтоб никому не пришло в голову назвать его «позором еврейского народа», не только не сумевшего чужие ножки прихватить, но и свои не сберёгшего.

А ефрейтору Ивану Перескочипечко тоже стыдно – в последнем переходе во время привала, когда предпоследнюю фляжку передавали из рук в руки, он за-глотил воды больше, чем полагалось – вспомнил, как на танцах в Доме Культуры им. Цюрупы на спор одним глотком засосал в себя бутылку водки.
В общем, идут солдаты… как-то тяжело, со стыдом, но идут. Матерятся, анекдо-ты похабные рассказывают, фотки подозрительные целуют… ненормальные ка-кие-то. И ни один самый задрипанный главарь администрации даже цветочка хиленького им не протягивает.

Давно идут – устали, вспотели. Заходят в деревни, а там румяные бабы льют им студёную колодезную воду на чёрные от солнца шеи и стёртые амуницией плечи. Заходят в кишлаки, и рахатлукумные Гюльчатаи поливают их пыльные спины из медных кувшинов, тщетно пытаясь спрятать бархат чёрных глаз под мгновенно становящимися прозрачными паранджами. Заходят солдаты и в горо-да Аттики и Пелопоннеса, и белорукие древнегречанки с ахматовскими носами и гордыми плавными движениями льют им на торсы прохладу горных источников из глиняных амфор. А в стойбищах чукотских оленеводов их встречают проку-ренные чукотские оленеводы, поят пахнущим дымком чаем, угощают всякими подтухшими деликатесами и укладывают спать со своими жёнами. А утром счастливые жёны, прощаясь, дарят солдатам грубые фигурки из моржовой кости и со словами: «Русская солдата – лучшая солдата, однака!», уходят в чум варить кофе, курить, ждать с работы своего любимого оленевода и вспоминать странных русских солдат – вспыхивающих и быстро угасающих, и бормочущих во сне, и пугливо озирающихся в момент просыпания.

Идут солдаты. Давно идут, устали уже. Люди думают, что солдаты идут в края, где небо касается земли, но они идут совсем не туда. А куда – никто не знает, даже они сами.