Неуловимо меняется свет, словно мимолетная тень наплывает на солнце — облако, а может, парящая птица. Стелла забирается в картонный ящик, а я беру в руки пилу. Это коронный номер программы, то, ради чего люди приходят смотреть наше жалкое цирковое шоу. На меня вдруг накатывает страх. Сырой и мерзкий страх-чудовище. Он с каждым выступлением становится все кровожаднее. Как будто огромный кусок мяса лежит на глубине, под сценой, и от него к зрителям тянутся сосуды-капилляры, превращая алчущую зрелищ толпу в стоглавого монстра.
Я пилю картонный ящик, и улыбка Стеллы превращается в гримасу боли. Не знаю, деланную или настоящую. Она актриса, успокаиваю себя. Играет на публику. Но страх шепчет мне: что-то не так. Пила входит, как в масло (а раньше проваливалась в пустоту), и на сцену льется кровь. Я говорю себе, что ее гораздо больше, чем могло бы вытечь из распиленного тела. Что это такой цирковой эффект. В человеке нет столько крови. Она собирается в лужу у моих ног, алая и блестящая, похожая на плоское зеркало. Я вижу, как она отражает опрокинутое небо с легкими барашками облаков — такое же, как у нас над головами, только темно-багровое, жуткое. Облака в нем и сами кажутся кровавыми лужами. Стелла беззвучно кричит, и я гоню от себя мысль, что это предсмертный крик.
Сейчас я взмахну рукой — и ничего не произойдет. Кровь останется кровью, а картонный ящик с перепиленным телом Стеллы завалится на сцену. Какая-нибудь женщина завизжит, в ужасе зажмурившись и закрывая ладонями уши. Заплачут дети. Кто-нибудь вызовет полицию. Но пока еще зрители верят в меня — доброго фокусника, а не маньяка-убийцу. Я взмахиваю рукой — и кровь превращается в живые цветы. Стелла, улыбаясь, выходит из ящика, отбросив его, как цыпленок скорлупу, и собирая в охапки красные маки, розы, гвоздики и тюльпаны, бросает их вниз, в протянутые руки. Горожане, смеясь, ловят пылающие на солнце букеты. Некоторые отшатываются. Симпатичный парень в соломенной шляпе пылко прижимает к груди красную розу и посылает Стелле воздушный поцелуй. Представление окончено. Мы раскланиваемся.
Через полчаса я подметаю опустевшую площадь — вернее, отгороженную ее часть, наш импровизированный зрительный зал. Она вся усеяна конфетными фантиками, обертками от мороженого и затоптанными лепестками, пожухлыми и темными, словно засохшие капли крови. Мусор легкий, как осенняя листва. Вместе со мной его метет ветер, закручивая в разноцветные спирали. Тем временем Стелла разбирает кассу.
- Неплохо, - громко объявляет она. - Наш капиталец прирос на полторы тысячи.
- Отлично! - радуюсь. - Может, отдохнем немного? Сделаем перерыв хотя бы на недельку. Махнем на море?
Стелла поднимает голову от кучи разложенных на столе купюр.
- Пьер, - произносит она с нажимом, - мы должны работать. Ты же не хочешь вечно колесить по стране на этом фургоне? Еще лет десять — и если дело так пойдет, мы купим собственный дом. Потерпи немного.
- Десять лет, - вздыхаю я.
Все у нее рассчитано на годы вперед. Работа до седьмого пота, бесконечные выступления, разъезды, кочевая жизнь. Потом свой дом с небольшим огородиком, хозяйство. Может быть, детишки. Только одного она не знает — моя жена и подруга. Я не фокусник и никогда им не был.
Мы ужинаем при свечах в каморке под сценой. Кока кола и бутерброды. Не густо, но мы решили экономить. На столе в вазе — три полуувядшие гвоздики с позавчерашнего спектакля. Стелла задумчиво смотрит на них, подперев щеку ладонью. В ее зрачках пляшут золотые чертики — отраженное пламя. Пепельные волосы кажутся розоватыми в мягком сумеречном свете.
- Моя кровь, - усмехается она. - И как ты все это проделываешь?
- Понятия не имею.
- То есть, как это не имеешь понятия? Ведь ты это делаешь. Блестяще! Почти без реквизита! Только ящик и пила, и цветы — прямо из ниоткуда. Я каждый раз удивляюсь. Ты гений, по-моему, и я тобой горжусь. Ладно, - она машет рукой, - это твое ноу-хау. У фокусников свои секреты.
Вымученно улыбаюсь и киваю.
- Вот-вот.
Стелла разламывает хлеб чуть дрожащими пальцами и жует без аппетита. Под глазами у нее залегли глубокие тени. Перед выступлением она их припудрила, но сейчас пудра осыпалась. Огненный свет, как вода, смывает с лица косметику, обнажая боль и усталость.
А я размышляю, как хорошо было бы отказаться от этого номера. От нашего коронного, из которого, как дерево от корня, растет мой страх. Не то чтобы мы ничего больше не умели. Я могу жонглировать тарелками и ложками. Стелла — воздушная гимнастка, по канату бегает, как по полу, не бегает даже, а как бы парит над ним. А еще у нас есть дрессированная собачка Пеппи. Вот она, спит под столом, наевшись досыта собачьей еды. На ней мы, кстати, не экономим, потому что оба любим животных. Пеппи умеет считать до четырех, прыгать через веревочку и подбирать кубики по цвету. Но кого этим удивишь? Мы бы не продали ни одного билета. Разве что с десяток ребятишек пришли бы — посмотреть на собачку. Другое дело — распиленная женщина.
- Послушай, - решаюсь я, - а тебе не бывает больно, когда я... ну, ты понимаешь.
Стелла встряхивает головой.
- Нет, с чего бы? Ведь это не по-настоящему, - она виновато улыбается. - Хотя... да, больно. Раньше так не было. Легкая щекотка — и все. А последнее время кажется, что пила пронзает мое тело. Что это моя кровь льется на помост. Ерунда, конечно, но я так чувствую.
Я знаю, что так и есть, но молчу.
Она снова встряхивает волосами, отчего густая челка падает ей на лоб, скрывая глаза, и совсем тихо добавляет:
- Да, очень больно. Но это просто нервное. Не беспокойся, Пьер.
Легко сказать — не беспокойся. Она же не знает того, что знаю я. Фокус с пилой — на самом деле никакой не фокус. Это волшебство, имя которому — любовь. Только она способна многократно убивать и воскрешать из мертвых. Только она может превращать кровь в цветы. Я люблю Стеллу. Но если моя любовь дрогнет (а когда-нибудь это обязательно случится, ведь чувства — не прямая линия, а почти всегда синусоида) даже страшно представить, что произойдет. И тогда... да поможет мне Бог!