Чужая

Как странно, что поводом для ненависти и войны может стать язык, на котором ты говоришь. За право говорить на своём языке люди готовы стоять насмерть, покидать свои дома, подвергаться преследованиям. Мир сошёл с ума, не иначе. Война слов как-то быстро и незаметно переросла в настоящую, которая не понарошку... Поэтому я неожиданно для себя оказался здесь, в чужом городе, где много света и есть море.

Заметил: говоря на чужом языке, человек не чувствует неловкости и стыда, забывает об обстоятельствах и обязательствах, не думает о прошлом, о настоящем, не смотрит в будущее. Чужой язык — как чужое тело, в котором твоя душа оказалась по ошибке, мистическим образом... Искусственная, почти потусторонняя, параллельная реальность, сотканная из незаметной лжи, чужеродной твоим генам, где хранится тысячелетняя память обо всём, что когда-либо происходило с тобой.

Солнце плещется в окне солнечной рыбой, как в голубом аквариуме, и штормовой ветер треплет холщовые занавески. Сегодня он такой сильный, что ставни вскрикивают на ветру, дом наполнен незнакомыми звуками, к которым я ещё не привык, а в тесной комнате пахнет сиренью от твоих волос, а ещё — земляной сыростью от дождя и морем, которое прячется за сотнями домов и деревьев, далеко отсюда - но всё равно рядом.

Слушаю ветер и твоё порывистое дыхание, прислушиваюсь к головной боли — и думаю, что будет дождь, и наверное, самый длинный дождь в моей теперешней жизни.

Ты произносишь лёгкие, как мотыльки, слова, смысл которых я не сразу понимаю, с еле уловимым акцентом. Я прошу повторить только что сказанное тобой по-татарски. "Мин сине яратам..." — растерянно лепечешь ты, почему-то смущаясь, и украдкой смотришь на свои тонкие пальцы, где на безымянном посверкивает тоненькое золотое колечко. В этом непроизвольном жесте мне чудится что-то вороватое.

Почему-то становится неловко, я кажусь себе самому иезуитом. И так жалко мне всех нас становится, так жалко, что хочется отвернуться к стене и рассматривать трещины, не говоря ни слова, тысячу лет. Ни слова больше не говоря.

Во рту ещё остался терновый привкус от густого, сладкого красного вина. Ещё звучит эхо твоих каблучков, от которых поёт старая древесина и звенят стены этого почти пустого старого дома, который стал для меня спасительным убежищем, пристанищем. Сон наваливается, как забвение и анестезия. Постепенно гаснет боль в голове и наступает непривычная, какая-то ватная, тишина.

Просыпаюсь в темноте, услышав где-то рядом высокий, пронзительный голос муэдзина. Вздрагиваю от неожиданности. Показалось — он чуть ли не в соседнем дворе. Так и есть, потому что до мечети от двора, где я нахожусь, сто шагов. Муэдзин поёт, обращаясь к своему невидимому Аллаху, его голос сдержан, страстен и печален одновременно.

Думаю о себе, о тебе, об этой войне, которая разбила все наши маленькие человеческие планы, о муэдзине, который наверняка знает, как нужно жить правильно, не оступаясь на дороге. Когда нужно разбрасывать камни, и когда - собирать. Думаю ещё, что все люди молятся одинаково. Нараспев, не думая, как оценят это пение те, кто его вольно или невольно слышит. Настоящая молитва не делит слова на свои и чужие. Не различает человеческих языков. Она звучит как музыка человеческого сердца, в котором — ничего, кроме надежды на исцеление, на мир, на простое, тихое и уютное, человеческое счастье. Нам нечего делить. Имя Бога не известно человеку, мы ловим лишь отзвуки, отголоски Его имени. Вопрос только в артикуляции, мы произносим Его имя по разному. Потому что разные...

Выхожу во двор. Зажигаю свет - фонарь, свисающий над каменными ступеньками. Встречаюсь взглядом с глазами кошки, глядящей на меня снизу вверх. Возвращаюсь в дом, наливаю молоко в блюдце. После дождя влажно, душно. Кошка аккуратно лакает молоко, ходит вокруг меня кругами, рассматривает. Я ей чужой. Закуриваю, усевшись на крыльце моего временного дома. Глажу ночную гостью, запрыгнувшую на колени, пока она не начинает урчать и подрагивать. Ласковая... Луна становится нестерпимо яркой и круглой, как серебряная горошина, и кажется такой близкой, что хочется её потрогать. Муэдзин умолкает. Чужая чёрная кошка спрыгивает с колен и уходит сквозь шелестящие кусты в непроглядную опасную тьму.

* Мин сине яратам — Я люблю тебя (татарск.)

П. Фрагорийский
из кн. Бестелесное
Крым, лето 2014

Музыкальная иллюстрация. Пение муэдзина и знаменный распев (из записей Валаамского монастыря).