Мое сердце поместили в карантин. «Для твоего же блага, - сказали, - чтобы не наделал глупостей. Что за дурацкий вопрос – почему. Две недели назад твоя подруга покончила с собой. Есть такой опасный вирус, меланхолия называется. Передается от сердца к сердцу. Ты можешь быть инфицирован и сам об этом не знать. Просто пойдешь – и спрыгнешь с двадцать пятого этажа». Я пытался спорить. «Нет, Анника не стала бы себя убивать. Она любила жизнь. Обожала высоту, риск и ветер в лицо. Как циркачка по канату, ходила по крышам и трубам, и легко, по-кошачьи, карабкалась на строительные краны. Это несчастный случай, Анника оступилась», - говорил я, смахивая невольные слезы. Но они не слушали, рассекли мне грудь и, вынув сердце, заперли его в клетку, точно какого-нибудь зверька, дикого и кусачего. А вместо него поставили моторчик, который тут же застучал: тук-тук-тук, мерно, без пауз, без вдохов и выдохов, на одной гладкой, равнодушной ноте. А оно, маленькое, забилось в угол и смотрело жалобно, круглыми от страха глазами. Нас тянуло друг к другу, словно магнитом... Но меня обхватили за плечи и вытолкали вон. Отдохни, сказали, ты только что перенес тяжелую операцию. Можешь навещать его по воскресеньям. Только, пожалуйста, без нежностей. И ничем его не корми. И я пошел, недоуменно качая головой и прислушиваясь к ровному звуку моторчика. Вначале было неудобно. Он работал слишком громко, мешая думать и не давая остаться в тишине. Жесткий и холодный, как стальной брусок, он угнездился в межреберьи, и я, привыкший к теплу настоящего сердца, ворочался ночами без сна, кутаясь в три одеяла, под мерное биение метронома. Но постепенно я привык и даже научился отличать его на слух, издали, стоило кому-то приблизиться хотя бы метра на три, и вот уже выцеплял разум это характерное «тук-тук-тук» из сотен окружающих шумов. Нет, не моторчики устремлялись друг другу навстречу в радостном узнавании. Они ведь не разумные и даже, скорее всего, не живые. Их единственная эмоция – безразличие, серое и пустое, как глоток осеннего тумана. Они по сути ни что иное, как механические пауки, пьющие нашу кровь и наши мысли. Но... в бездумии есть своя прелесть. Я, наконец-то, избавился от выедающей душу тоски, все реже вспоминал подругу и ее нелепую смерть, и, проходя мимо высотного здания корпорации Гугл, не убыстрял шаги, точно спасаясь от злого наваждения. «Вот здесь она лежала на асфальте, - не шептала мне больше испуганная память, - в крови, вся переломанная, но еще живая». Каждое воскресенье, ровно в половине двенадцатого (часы приема с одиннадцати до двух, синяя эмалированная табличка на двери), я приходил в карантинный корпус. Мне отпирала усталая немолодая женщина и долго вела по длинному, слабо освещенному коридору. «У вас пятнадцать минут», - бросала она сердито и, скрестив на груди руки, отступала в темноту. Ее могучий силуэт съедали пепельные тени, а я прижимался носом к решетке и тихонько говорил: «Привет». Вот оно, мое бедное сердце. Съежилось на коврике в темном углу клетки, исхудавшее и взъерошенное, в лазоревых глазах – океан тоски. «Ну как ты?» Молчит. А когда-то было разговорчивым, то пело, то молилось, то болтало без умолку (и все о любви), но с тех пор, как попало в карантин – онемело. «Ты ладно... это... не скучай. Скоро заберу тебя домой», - вру, смущенно отводя взгляд, а моторчик в груди недовольно бурчит, отстукивает презрительно и зло: «У-хо-ди. От-сю-да». Оно ластится ко мне, смотрит умоляюще и виновато. С пылающими от стыда щеками я покидаю карантинный корпус, краснея от мысли, какое оно жалкое, уязвимое и мягкотелое – человеческое сердце. И это часть меня? «Ну ты и слюнтяй, - скажут они. – Посмотри вокруг. Все нормальные люди давно уже поставили себе удобные и практичные, не знающие боли моторчики. А ты и чудаки вроде тебя все цепляетесь за этот несчастный кусок мяса. Ну, и зачем он тебе? Разводить микробов? Или же лелеять неврозы?» «Боишься, что совесть замучает? – скажут они. – А что такое совесть? Это голос коллективного разума – то есть, наш. Какова эпоха, такова и совесть. Ты отстал от жизни, дурачок, лет этак на триста. Ведь не убьют же его, твое сердце. Дай согласие на трансплантацию. Может, оно еще кому-нибудь пригодится». И я написал отказ. Прощаться не стал. Не то чтобы я боялся, что моторчик у меня в груди екнет, захлебнется жалостью и вообще будет как-то страдать. Он этого не умеет. Но в последнем свидании всегда есть что-то неприятное, как в размазывании манной каши по тарелке. А недавно я встретил его снова. Мимоходом, спустя два года здоровой и спокойной жизни. Оно скиталось по помойкам, грязное и тощее, мало отличимое уже от других бродячих собак. Я окликнул его, хотел угостить булочкой, но оно вильнуло хвостом и, бросив на меня диковатый взгляд, отбежало за мусорный бачок. Живые человеческие сердца они такие. Не прощают предательства.
Классно, Джон! Помню эту миниатюру по Белому Кролику. Эх, было бы у меня больше времени, перечитал бы всю Вашу прозу. А так придётся пока ограничиться плодотворными набегами)
"Какова эпоха, такова и совесть." "Но в последнем свидании всегда есть что-то неприятное, как в размазывании манной каши по тарелке." "Но... в бездумии есть своя прелесть. Я, наконец-то, избавился от выедающей душу тоски..."
Каждая фраза отточена. Построение текста идеальное. Образы необычные и родные одновременно. Шикарный рассказ! Впрочем, как всегда. ))
Джон, вы самый невероятный автор из тех невероятных авторов, которые вызывают бурю эмоций; среди писателей, которых в сетературе неизменно мониторю с нарастающим интересом, я обожаю вас и ваше творчество. Не знаю, как у вас это получается, пишите настолько оригинально пронзительно, до содрогания... Верю каждому слову, каждому эпизоду, даже против доводов логики, это просто фантастика... так деликатно уметь обращаться с чувствами читателя — трогательно, без нажима... Мне остро больно за сердце лг. И за ваше сердце.
Зашла поздравить с наступающим, но прочитала рассказ и все слова забыла, что хотела пожелать. Не знаю, чего бы вам самому хотелось, Джон? Пусть у вас всё будет. Всё, что вы захотите... И пишите, пожалуйста... Берегите себя)
Лаура, спасибо Вам огромное за такой отклик! Я растроган... Желаю Вам счастья в Новом году! Здоровья Вам и всем Вашим близким! Сейчас такое время непростое... Но хочется, чтобы все было хорошо.
Не успела прокомментировать на конкурсе. Очень понравился рассказ. Нравится простота изложения, короткие предложения - проникаешься по-настоящему, потому что звучит как настоящий монолог, без украшательств. Единственное, что смутило - не усекла я момент превращения сердца в собаку ("мало отличимое уже от других бродячих собак") - героя ничуть не удивило, что сердце - собака?
Эри, спасибо большое за отклик! Сердце, как только вынули из груди, заперли в клетку, а не поместили, скажем, в физраствор. Значит, превратилось оно сразу. Потому что в клетке может сидеть зверь, а не изъятый орган.
Зверёк мне нарисовался сразу, там же и написано "как будто зверька", но образу именно собаки у читателя взяться неоткуда, мне кажется... Может, всё-таки как-то обдумать оборот "мало отличимое от других бродячих собак"? Просится либо "других бродячих животных", либо "от бродячих собак" без "других".
Давзатей упщанца!
Вирто! Вирто!
Вдохновения и до встречи!
"Но в последнем свидании всегда есть что-то неприятное, как в размазывании манной каши по тарелке."
"Но... в бездумии есть своя прелесть. Я, наконец-то, избавился от выедающей душу тоски..."
Каждая фраза отточена. Построение текста идеальное. Образы необычные и родные одновременно. Шикарный рассказ! Впрочем, как всегда. ))
Не знаю, как у вас это получается, пишите настолько оригинально пронзительно, до содрогания... Верю каждому слову, каждому эпизоду, даже против доводов логики, это просто фантастика... так деликатно уметь обращаться с чувствами читателя — трогательно, без нажима...
Мне остро больно за сердце лг.
И за ваше сердце.
Зашла поздравить с наступающим, но прочитала рассказ и все слова забыла, что хотела пожелать.
Не знаю, чего бы вам самому хотелось, Джон? Пусть у вас всё будет. Всё, что вы захотите...
И пишите, пожалуйста...
Берегите себя)
Единственное, что смутило - не усекла я момент превращения сердца в собаку ("мало отличимое уже от других бродячих собак") - героя ничуть не удивило, что сердце - собака?
Может, всё-таки как-то обдумать оборот "мало отличимое от других бродячих собак"? Просится либо "других бродячих животных", либо "от бродячих собак" без "других".