Городок наш, маленький и захолустный, пропах сыром, точно какой-нибудь рынок в Голландии. Не удивительно, потому что его сердце — сырный завод, кровь — скисшее молоко, а главный мускул — тяжелый стальной пресс. Желтая брусчатка на дорогах и красноватые, как сырная корка, тротуары. Слоистые или пористые стены из песчаника. Округленные углы и плавные, текучие линии. Здание ратуши выглядит, как головка эменталя, на которую зачем-то нахлобучили алый колпак — горящую на солнце черепичную крышу. Даже луна в нашем небе похожа на сыр, и свет ее струится по ночным улицам, как творожная сыворотка.
Когда-то давно наш городок показывали по телевизору. Здесь делают сыр, надрывался диктор, отличный дешевый сыр! Приезжайте, попробуйте, оцените местный колорит.
Глаза бы мои его не видели, наш городок. Не то чтобы он был совсем плох, но если каждый день смотреть на одну и ту же красоту, она приедается.
А хотите, я покажу вам свою коллекцию туристических буклетов? Солнечные пейзажи, скалы и море — чернильная бездна и блестящие, словно лакированные, волны в завитушках соленой пены. Седые горы на фоне заката. Буйство красок и чистота снега. Небо, гладкое, как вощеный пол, а посреди цветущей зелени раскиданны синие льдинки бассейнов. Города, парящие в облаках, укутанные в тончайший флер золотых огней. Города-невесты. Города-монстры. Сахарные башни и песочные замки. Удивительно, как все это существует на одной Земле. Сырный городок — и пустыня Сахара. Сырный городок — и Памир, озеро Байкал, Карибские острова. Сырный городок — и египетские пирамиды. Кельнский собор — и наш старенький костел, настенная роспись в котором давно облупилась, а в чаше со святой водой завелись личинки комаров. Сырный городок — и Дубай, Нью-Йорк, Амстердам. Как такое может быть? Иногда мне кажется, что туроператоры — волшебники, достающие из шляпы всякие чудеса.
В тех благословенных краях никогда не бывает плохой погоды. И люди там, если верить буклетам, никогда не плачут, потому что радостны и легки, как птицы — один взмах крыла, и ты уже в другой стране, на другом континенте, в другом климатическом поясе. Этих счастливцев ничто не тяготит. Они так невесомы, что запросто могут прыгнуть из бразильской саванны на черноморский пляж. А у меня точно кандалы на ногах. Какие уж тут полеты и прыжки. Доплестись бы с утра до завода, чтобы отстоять, изнывая от скуки, восемь часов у конвейера, в белом халате и шапочке, провожая в большой путь ненавистный сыр.
Когда-то и я мечтал о путешествиях. Вот закончу школу, думал, и рюкзак на плечо, помотаюсь по разным странам. В шестом классе я начал собирать туристические проспекты — не просто так, ради ярких картинок, а всерьез планировал маршрут. Сначала поеду туда, затем — сюда. О том, сколько подобное удовольствие может стоить и где взять деньги, я не размышлял. Где-нибудь. Есть цель, а значит, и средства отыщутся. Так все видится в юности.
Не отыскались. После школы я пошел работать на сырный завод. Копил гроши, но так и не собрал даже на самую дешевую путевку. То одно подворачивалось, то другое. Ремонт сделать родителям, отцу починить машину. Деньги, как вода, стекали с рук. Потом женился, надеясь, что вот сейчас-то, вдвоем... уж мы покуролесим. Невеста, легкая на подъем, и я со своей огромной жаждой — кому, как не нам, покорится этот прекрасный мир. Но медовый месяц вылился в две недели на турбазе, в пяти километрах от сырного городка. Пара елочек, кривая березка у входа в бунгало, торфяное озеро с маслянистой водой — вот и вся романтика.
Не прошло и года, как родился ребенок. За ним — второй, третий, четвертый, пятый... В доме сделалось тесно и шумно, а деньги стали таять еще быстрее. Они буквально разлетались, как бабочки от хлопка в ладоши. Какие уж тут поездки! Не тащить же с собой всю эту ораву? Оставить детей не на кого, да и нельзя — обидятся. Они такие ранимые — наши малыши. Им нужны родительская забота и тепло.
По вечерам, когда жена тихо сопела на подушке, обнимая во сне очередного младенца, закатившегося к ней под бок, я зажигал в изголовье лампочку и раскладывал по одеялу буклеты. В мутном свете ночника бумажное море казалось таинственным и бездонным, а дубайские небоскребы тонули в сизом тумане. Я больше не надеялся увидеть их... нет, во всяком случае, не в этой жизни. В другой, может быть, но не здесь и не сейчас. В этой — я связан по рукам и ногам.
Пока дети вырастут, наступит старость, а с ней — болезни, слабость, апатия. В лучшем случае, выберемся еще разок на турбазу. На прощание. А после — смерть.
И что, спрашивал я себя. Что дальше, за последней чертой? Я верил в бессмертие души. Ведь не может быть, чтобы все напрасно, без цели и смысла, как огонек свечи — дочадил и нет его. Но и свеча не сгорает бесследно, ее жар уходит дымом, туда, где вечная заря, где нет и никогда не было тьмы — потому что там живет великое пламя, в каждой капле которого — Бог.
Но если так умирают свечи, то что ожидает нас, людей? Я часто представлял себе, как это будет. Вот, душа отделяется от тела и открывает глаза в новую вечность. Вокруг — все то же самое, разве что чище, просторнее, больше воздуха и света. Окружающие предметы блестят, а стены кажутся не толще картона. Но главное — она сама, душа, светлая и воздушная, легче голубиного пуха. Взмахнет руками, словно крыльями, оседлает ветер — и понесется над лесами и долинами. А может, ей и лететь не нужно. Достаточно захотеть — и она уже парит над бирюзовой гладью, над ледяными вершинами гор, купается в золотых огнях мегаполиса.
Я снова начал составлять маршрут — на этот раз не прижизненного путешествия, а посмертного. В этом была какая-то грусть. И в то же время – свобода. Мысли, мечты, фантазии. Я больше не заботился о расстояниях и, уж конечно, и думать забыл о ценах на гостиницы и билеты. Сначала, конечно, море, говорил я себе. Это главное, что надо увидеть. «На небесах только и разговоров, что о море и о закате...». Потом отправлюсь в Африку, погляжу на нильских крокодилов. А затем перенесусь в Арктику, полюбуюсь северным сиянием. Я столько раз видел его на картинках, а каково оно вживую — когда все небо полыхает огнем?
Я чувствовал себя почти счастливым. Напевал, стоя у конвейера. Даже пытался заигрывать с женой. Она смотрела хмуро, дивясь, что со мной такое происходит. Жизнерадостный винтик — это глупо и странно. Это чуть ли не бунт. А впрочем, ей было не до меня. Моя верная подруга крутилась, как белка в колесе: чистила и драила, варила и меняла памперсы. Маленькая и щуплая, она казалась непомерно большой, наверное, потому, что ее было много повсюду. Она закупорила кухню, как огромный спрут, и ее дети-щупальца протянулись по всему дому.
А потом я и в самом деле умер. Быстро и незаметно. Только что лежал в горячке, и кто-то плакал у моей постели — слезы текли на подушку, и щеке становилось мокро и холодно. А утром встал, как ни в чем не бывало, и побежал на работу. А куда деваться? И на том свете надо, оказывается, на что-то жить. А сырный завод — вот он, ненасытное вонючее чудовище, распахнул двери, усмехается, ждет... Он помнит, как я глупо мечтал.
В сущности, мир не изменился, разве что еще больше испортился. Оконные стекла потемнели и света пропускают еще меньше — грязного света, от которого ломит виски и бурчит в животе. Ниже опустились потолки, и неприятно накренились стены... А может, это мне только чудится. Ведь по ту сторону все то же самое, что и по эту. Жена суетится, дети бегают... Нет, это, конечно, не настоящие жена и дети. Фантомы. Но я и раньше жил среди фантомов, так что все осталось по-прежнему.
Счастливые люди — это какая-то другая вселенная. А в нашей — идет дождь и пахнет сыром, и сыр на прилавках пахнет дождем, а изо всех щелей тянет пронзительной осенней тоской. Туристические буклеты пылятся на книжной полке, и каждый — ключик от несуществующей двери. Теперь я знаю точно. Потому что прямо за поворотом, там, где обрывается шеренга белых фонарей — начинается туман.