Я увидел его на рассвете, идущего по дороге со стороны города. В золотых и зеленых лучах утреннего солнца он казался ангелом, нисходящим с небес. Высокий парень с заплечным мешком и палкой странника. Совсем юный, наверное, вчерашний школьник... Он подошел и обратился ко мне с длинной приветственной фразой, в которой я не разобрал ни слова.
- Извини, друг, - ответил я ему на эсперанто, в тайной надежде, что хотя бы общий смысл моей речи откроется путнику. – Твое наречие мне не понятно. Ты, вероятно, чужеземец?
К моему удивлению и радости пришелец заговорил на милом моему сердце языке.
- Меня зовут Энрике, и я иду на север.
- Но там ничего нет, кроме леса, - изумился я. – И не такого, как здесь. Не пара чахлых сосенок вокруг бедной хижины отшельника, а чаща, непроходимые дебри... глухие и темные, как самая черная полярная ночь. Там – дикое сердце леса, куда не смеет вторгаться ни один человек. Разве что ты пройдешь его насквозь, но это вряд ли.
Я видел, как путник закусил губу, размышляя.
- И все-таки рискну, - решил он. – Мне туда очень надо.
- Да, кстати, мое имя – Клод, - спохватился я и протянул путнику руку. – Надо, так надо. Но сперва неплохо было бы подкрепиться перед дорогой. Будь моим гостем и раздели со мной мой скромный хлеб.
Энрике с благодарностью согласился.
- Ну, вообще-то, про хлеб я сказал ради красного словца, - повинился я, раскладывая овощи по тарелкам, расставленным на дощатом столе. Морковка, огурцы, помидоры, петрушка и сырые шампиньоны... Все это я собрал и выкопал сегодня утром и тщательно отмыл в ручье. – Потому что на самом деле хлеба у меня нет. Я питаюсь только дарами природы. Ем овощи со своего огорода, орешки кедровой сосны, иногда ловлю рыбу. Тут неподалеку есть река. А в деревню езжу только за спичками и солью.
Энрике с недоумением озирался. Его внимание привлекли длинные пучки сухих трав, свисавшие с потолка.
- Ты, должно быть, лекарь?
- Да, я врачую тело и душу. Ко мне иногда приходят местные жители. Я никому не отказываю.
- Но почему?
Я развел руками.
- Не знаю. Мне кажется, в этом есть смысл – в том, чтобы помогать другим. Это как платить дань, но не правителю или царю, а тому, кто неизмеримо выше. Тому, кто вложил в наши сердца сострадание.
Энрике задумчиво кивнул.
- Кстати, что это за страна?
- Гринландия, друг. А ты откуда идешь?
- Из Неверланда.
- Боже, как это далеко! – воскликнул я, пораженный.
- Я уже третий месяц в пути. Сначала брел по степи, по бескрайнему морю трав и цветов. Питался бабочками и кузнечиками. Пил утреннюю росу и дождевую воду. Потом обогнул по дуге большой город. Я уже настолько одичал за время странствий, что продираться сквозь толпу людей для меня равнялось пытке. И вот, очутился в вашем лесном краю. И мне здесь нравится, - добавил Энрике и улыбнулся такой светлой улыбкой, что у меня потеплело на душе.
- Но что же заставило тебя, друг, покинуть родной дом и отправиться в столь трудное путешествие? – полюбопытствовал я.
- О, это долгая история, - сказал Энрике, и мы принялись за еду.
Я предложил ему настоянный на травах чай.
- Попробуй. Он забористее, чем вино.
- Я не пью вина, - смутился Энрике.
- Но это же чай! – возразил я, и гость с радостью принял чашку из моих рук.
После первого же глотка на его бледные щеки вернулся румянец, а глаза заблестели. И он начал свой рассказ.
Энрике родился в большой крестьянской семье. В детстве его напугала корова – и он стал заикаться. К каким только врачам и целителям не обращались обеспокоенные родители – мальчику становилось все хуже. Он уже совсем не мог разговаривать с другими людьми, потому что спотыкался на первой же фразе – и дальше дело не шло. Только оставаясь в одиночестве, он читал нараспев стихи, чтобы совсем не разучиться говорить. Но стоило чьим-то шагам прозвучать за дверью – и мальчик запинался, мучительно глотая слоги, и жестокая немота сковывала ему губы. Но вот кто-то посоветовал семье посетить с ребенком гипнотезера. Мол, детский испуг – это случайный повод, а причину болезни следует искать в прошлых жизнях. Энрике в тот год исполнилось двенадцать лет.
Гипнотезер – маленький лысый старик – уложил подростка на кушетку и, ритмично поглаживая его руку, раскачал у него перед носом золотое кольцо на цепочке. Ослепленное блеском сознание на минуту замерло и, как вагончик на американских горках, ухнуло вниз.
Энрике погружался в пучину времени, как подводная лодка в океанские глубины, а перед его мысленным взором проплывали картины. Иногда бледные и размытые, иногда – яркие и четкие. Они сменяли друг друга, как бесконечные слайды.
Он сам в разных обликах и одеждах, какие-то люди вокруг, пестрота городов и сельских пейзажей. Египетские пирамиды и огненные жерла вулканов. Энрике видел себя мужчиной и женщиной, и огромной черепахой на морском берегу, и кактусом в раскаленной пустыне.
И вдруг в этой глубине воссиял свет, такой манящий и ясный, такой нестерпимо горячий, что, казалось, расплавил его тело и отлил в новую форму. Это был свет любви к кому-то, затерянному в веках.
И все для Энрике в тот миг изменилось, дорогое – обесценилось, а то, что казалось незначительным, мелким – озарилось волшебным сиянием и засверкало новыми, невиданными красками. Разноцветные слайды видений опали с его души сухой листвой. Осталось только могучее, негасимое влечение сердца...
- Кого же ты так сильно любил? – спросил я, потрясенный.
- Человека! – ответил Энрике, покачав головой. – Я не смог разглядеть, кто это был. И не знаю, кем был я. Но смысл всей жизни с этой минуты для меня заключался в одном – найти мою любовь. Я несколько раз сбегал из дома, но меня находили и возвращали. Ребенок не имеет права идти, куда ему захочется. Он должен сидеть дома и прилежно учиться и, вообще, делать все, что ему скажут взрослые. Родители даже судились с тем гипнотезером за то, что излечив меня от заикания, он – вольно или невольно – вложил в мою голову склонность к бродяжничеству. Я не хотел подводить доброго старика. Поэтому решил дождаться совершеннолетия и только тогда отправиться в путь.
- Разумно, - кивнул я, наливая гостю вторую чашку чая.
- И вот, мне исполнилось восемнадцать лет. Я положил в карман паспорт и свидетельство о рождении, а в заплечный мешок – бутылку воды, хлеб и немного сушеного мяса и навсегда покинул отчий дом. С тех пор и бреду, не наугад, а по тонкой ниточке света. У меня внутри как будто горит небесный огонь и ведет – сквозь туман и тучи, сквозь серый морок будней – к моей любви. Я чувствую, она уже близко. Ощущаю ее нежное дыхание. Биение ее пульса.
Энрике замолчал и устремил взгляд на солнечный квадрат окна, за которым качались на ветру мохнатые ветки. И пчелы собирали нектар с молодых сосновых шишек, чтобы потом, в гудящем нутре улья, переплавить его в терпкий хвойный мед.
- Она там, в лесу, - сказал я.
- Да.
- Но там никого нет, кроме дикого зверья.
Энрике пожал плечами. А я представил себе затерянный в чаще домик лесника или охотника, живущего год за годом в глуши вместе с красавицей-дочкой. Ведь такое возможно? Вряд ли... Но вдруг?
- Я не знаю, в кого воплотилась моя любовь, - снова заговорил Энрике, опустив голову. – Может быть, в человека... А может, в камень или в дерево, в лесную птицу... И тогда мне останется только приблизиться – обжечься сердцем и идти прочь, искать свое призвание среди людей. До следующей жизни. Но я обязан ее отыскать, чтобы крепче вписать в душу адрес... Спасибо за угощение, но мой свет меня зовет...
Я видел его, бредущего по узкой, исчезающей в лесу тропинке – к немыслимой, лучезарной мечте. В ореоле золотых и зеленых лучей Энрике показался мне ангелом, восходящим на небеса. А может, он и был им.