Он очень устал и задремал средь бела дня. Под мерный гул медицинской аппаратуры Петер соскользнул в сон, очень похожий на явь. Только явь – давняя и почти забытая, отодвинутая куда-то вглубь подсознания. И лишь во сне, когда ум беззащитен, она вставала в полный рост.
Желтел грозовой свет. Петера толкали сумками и чемоданами, беззастенчиво пихали из стороны в сторону, а он, словно буек, швыряемый волнами, пытался устоять на ногах посреди людского моря.
Петер, маленький и очень испуганный, крепко сжимал в руках сумку-переноску и знал, что внутри кролик, но не помнил – чей. Ему сказали только (а кто сказал, когда и почему – он забыл), что зверька нельзя потерять. Но Петер и сам потерялся. Совсем близко от него кричали, как чайки, поезда, и мир дрожал в зыбкой пелене слез. Этот шумный вавилон гудел на чужом языке и тек мимо, не обращая внимания на растерянного ребенка. Пока кто-то большой не склонился к Петеру и, дохнув ему в лицо драконьим жаром, не спросил громко и понятно: «Мальчик, ты чей? Где твоя мама?»
И тогда он выпустил из рук переноску и бросился бежать, протискиваясь в отчаянии сквозь густую толпу. Ему вдогонку кричали: «Стой!», но он, юркий, как хорек, нырял в просвет между баулами и чьими-то ногами, удирая так, словно спасал свою жизнь. Он бежал, как будто в него стреляли, и, запнувшись о чей-то ботинок, летел с размаху лицом в асфальт. Боль и кровь. Его сон всегда кончался так.
Что-то невесомо коснулось щеки – и Петер открыл глаза. У кровати, облокотясь на больничный столик, сидела Марика, как обычно слегка растрепанная и очень красивая, в оранжевом безразмерном свитере. Увидев, что он проснулся, девушка улыбнулась.
- Привет, - сказал Петер одними губами.
Спросонья ему всегда было немного трудно говорить, словно бесконечные кошмары возращали его во времена детской немоты.
Марика красила волосы в медовый цвет – и Петеру это нравилось. Ему нравилось в ней все. Как она одевалась. В яркую, беззаботную разноцветицу, в осенние краски. Нравился ее смех, легкий, будто крылья бабочки. Как заразительно он звучал! Сейчас Марика грустила, но волшебство ее смеха жило в едва уловимом изгибе губ, в серых глазах и в смелом разлете бровей, в локоне, упавшем на лицо, и в нежных, как молочная пенка, веснушках.
Дурная привычка грызть ногти – и та его не раздражала. Наоборот, казалась ему приметой уязвимости и нервной утонченности, вызывала желание спасать и оберегать. А когда девушка призналась ему по секрету, что до сих пор спит с большим плюшевым кроликом, в его душу хлынула нежность. Петер увидел в этом знак. Кролик, потерянный на вокзале. Кролик Марики.
Любое событие в мире должно быть закольцовано, понял он. Каждая змея рано или поздно укусит себя за хвост. А в двух каплях воды непременно отразится одно и то же солнце.
- Как ты? – спросила Марика, притронувшись к его руке. – Твоя мама позвонила, напугала меня до полусмерти. Сказала, что у тебя инфаркт.
Петер заглянул в ее испуганное лицо и усмехнулся.
- Да нет, просто спазм. Уже все нормально, ничего не болит. Меня скоро выпишут. Думаю, через пару дней, самое позднее, через неделю. Уже хочу домой. Скучно тут валяться, кроме телевизора – никаких развлечений.
- Петер! Это не смешно!
- А я и не смеюсь. Знаешь, как это было? Я репетировал для конкурса. И сначала онемела левая рука... потом плечо...
- Ты не поедешь в Берлин! – перебила его Марика.
Он затряс головой, отчего перед глазами заплясали черные мушки.
- Рика, милая. Я полгода готовился... Я не могу вот так просто взять и от всего отказаться – из-за какой-то ерунды.
- Ничего себе ерунда! А если бы ты умер?
- Ну, тогда бы не поехал.
И снова он не смог удержаться от улыбки.
- Петер!
- Ну правда, со мной все будет в порядке. Не надо так переживать.
Марика посмотрела на него с сомнением. Откинула густо-золотую прядь со лба, снова став похожей на ту девочку-школьницу, с которой он учился в одном классе, но только в последнем – выпускном – понял, как она красива.
- Тогда я перенесу сессию и поеду с тобой.
- Не надо. Экзамены – это важно. Да я же не на год еду. Всего на какие-то три недели.
- Да, но... Мне почему-то страшно, - призналась Марика.
Петер накрыл ее тонкую кисть своей широкой ладонью. Словно маленькую птичку взял под крыло, и она успокоилась в тепле, согрелась и притихла.
Самое удивительное, что ему тоже было страшно. Только боялся он не нового приступа, а чего-то непонятного, даже можно сказать – иррационального. Возможно, виной тому был странный сон, повторявшийся последнее время все чаще. Он как будто звал Петера, а куда – неведомо. И мучал его каждую ночь, а порой и днем – стоило на пару секунд смежить веки. Его реальный мир словно таял в такие мгновения, растворяясь в тяжелой атмосфере кошмара.
Сон о том, как ты однажды потерялся, нельзя изжить. Он останется с тобой навсегда, будет душить и пугать, до тех пор пока не перекроит твою жизнь по своему подобию.
- А, кстати, - произнес Петер неожиданно для себя, - я давно хотел тебе сказать. Но не знаю, как ты воспримешь.
- Что?
- Я не родной сын для своей семьи. Я, вообще-то, подкидыш.
- Петер! – вскинулась Марика. – Неужели ты думаешь, что для меня это важно? Да какая мне разница! Главное, что ты – это ты. А твои родители – чудесные! Они – твои настоящие родители, а не кто-то там.
- Это важно для меня, - покачал головой Петер и слегка отодвинулся, выпустив ее руку из своей.
- Тогда расскажи.
- Мне было пять лет, - начал он, - когда я очутился на вокзале в Берлине. Маленький и растерянный, с кроликом в переноске. Хотя, возможно, кролика я выдумал позже, - неуверенно улыбнулся Петер. - Он часто снится мне, и этот вокзал, и толпа... Люди, большие, как великаны. Какая-то непонятная опасность. Все смешалось, Рика. Я уже не могу отделить воспоминания от снов, а сны – от воспоминаний. Память – такая странная штука. Нам кажется, что мы можем ей как-то управлять, что-то извлекать из нее или наоборот, насильно в нее запихивать... но на самом деле она управляет нами. Она делает нас теми, кто мы есть... Рика, подними мне, пожалуйста, изголовье, трудно говорить лежа. Там, сбоку – рычажок.
- Готово, - сказала Марика, приподняв изголовье кровати.
Петер беспокойно задвигался и наконец устроился поудобнее – полусидя и опираясь на подушку.
- Я не понимал немецкого. В полиции ко мне позвали переводчика, но и тот ничего не добился. Потому что я ничего не помнил, кроме того, что меня долго везли на поездах какие-то люди – чужие люди. Кормили в пути бутербродами. Откуда везли и куда – я не знал. А потом, в Берлине, то ли бросили, то ли потеряли. Помню, я говорил только, что живу в осени. Я повторял это снова и снова. Но никто не понимал, что я имел в виду. Потому что дело было весной. В апреле.
- А почему в осени?
- Это мое последнее воспоминание о доме. Облетающий сад, будто полный холодного солнца. Столик под огромной старой яблоней. Красные плоды на ветвях, как мячики, брошенные в небо. И мама. Я помню свою настоящую маму, хотя и смутно. Ее лицо, подсвеченное желтой листвой. Руки, а в них – серебристый заварочный чайник... И все, - пожал он плечами, словно извиняясь. – Да! Еще у нее были две косы... Тяжелые, светлые косы, обернутые вокруг головы, будто корона...
- Но, - удивленно перебила Марика, - твоя мама очень красивая. Я имею в виду, твоя немецкая мама. И она тебя любит. И папа – тоже.
- Да я разве спорю! – вздохнул Петер. – Они меня вырастили. Они – мои родители, и других у меня нет. А это – как свет в ночном окошке, мимо которого проходишь, и он вдруг западает тебе в душу и там остается. Или как огонек свечи в темном чулане сердца... Не понимаешь?
Марика надула губы. Она не понимала.
- Ну, пусть. И куда же в таком случае делись полгода?
- Не знаю! Выпали из памяти. Стерлись. Вообще все стерлось, кроме этой светлой ностальгической картинки. Со мной что-то случилось тогда, отчего я все забыл.
Он уронил руки на одеяло и как будто задумался.
- Что? – подтолкнула его Марика.
- Когда меня подобрали на вокзале, я был истощен и сильно избит. Из полиции меня сразу увезли в больницу.
- Тебя били? Пятилетнего ребенка?
- У меня все тело было в синяках и кровоподтеках. Так что да, видимо, били. Но не те люди, которые везли. Они обращались со мной по-доброму. А мама... Я думаю, ее давно уже нет в живых.
- Почему? – удивилась Марика.
- Она бы меня нашла.

После больницы Петер чувствовал себя странно. Готовясь к берлинскому конкурсу, он почти не отходил от пианино. А в свободное от музыкальных упражнений время встречался с друзьями, гулял с Марикой, все время был на людях, куда-то бежал или что-то делал. И вдруг его остановили, точно маятник на лету, бросили на больничную койку, на растерзание одиночеству и страхам. Как сердце внезапно сбилось с ритма, так и вся жизнь запнулась и разладилась, и, подобно выползшей из кокона бабочке, обернулась чем-то другим. Конечно, пройдет какое-то время и она войдет в привычную колею. И все станет как раньше.
Но пока он шел через просторное здание саарбрюккенского вокзала, а вокруг с заплечными сумками и чемоданами слонялись полусонные пассажиры. Половина шестого утра, и людей в этот ранний час было немного. Раздувая ноздри, Петер вдыхал весеннюю предрассветную свежесть и разлитую в холодном воздухе особую бесприютность, новизну и предвкушение дальней дороги. Он узнавал этот запах. Тревожный и знакомый с детства. Так пахнут одетые в утренний туман поезда и мокрые от росы перроны. Так – неуловимо-печально – благоухала подушка после его ночных кошмаров.
Он шел один, потому что накануне уговорил Марику не провожать его и выспаться перед экзаменом. Но, прощаясь вечером у подъезда, под бессонным оком желтого фонаря, Петер вдруг заметил у нее на глазах слезы.
- Ты что? – спросил он ласково.
- Ничего, - ответила Марика. – Я думала о том, что ты сказал. Тогда, в больнице.
- И что же?
- Про тот осенний сад твоего детства. Ты как будто живешь не только здесь, но и там. Ты сейчас со мной – но только наполовину.
- Ерунда, - он тряхнул головой, но про себя подумал, что она права. – Это просто воспоминания. Просто сны...
- Может быть, это я твой сон? Твои родители? Дом? Университет? И твоя музыка... Ты уверен, что сейчас не спишь, Петер?
Он засмеялся и обнял Марику, вдохнув слегка химический, но приятный аромат ее волос.
- Давай не сходить с ума, ладно?
Еще вчера это казалось легко. Но как не сойти с ума, если на дворе снова апрель и вокруг тебя разворачивается настоящий театр теней? Вон там, в углу, застыл на корточках мальчик с сумкой-переноской. На нем дорогая куртка и модные кроссовки, и в переноске, вроде бы, кошка, а не кролик. Но у ребенка – испуганные глаза. Он один, и рядом с ним нет взрослых. Чуть поодаль, в газетном киоске, молодой парень-полицейский покупает какой-то журнал... И хлопают стеклянные двери, разгоняя ветер по гулкому залу, и нечаянный порыв воздуха доносит звуки давно забытого языка. Петер идет, а по пятам его крадутся призраки прошлого, ненужные и блеклые, как листки старых школьных тетрадок.
Медленно ползущий эскалатор поднял его на нужную платформу, и, хотя до отправления состава оставалось еще полчаса – поезд уже стоял у перрона. Странный и неуклюжий, как закованный в железные латы фантастический змей, весь черный – с головы до хвоста, словно покрытый копотью. На его ветровое стекло и на антрацитно-грязные бока налипли желтые осенние листья. Петер остановился, как вкопанный. Снова онемела рука и заныло левое плечо, и, тонкой струйкой стекая в живот, боль жарко разлилась в груди. Древний змей ждал его, терпеливо распахнув двери. Ждал его одного. И уютный полумрак внутри вагонов манил запахом прелых яблок. Это не был поезд на Берлин. Он прошел сквозь время, чтобы подобрать блудного сына – на забытом Богом вокзале немецкого городка – и отвезти домой.
Кто-то позвал его по имени, но и оно прозвучало непривычно – напевно и мягко. Петер растерянно оглянулся. Его память слабела, стиралась, теряя события и лица, приемных родителей, друзей и красивую девушку с медовыми волосами, а похороненные под слоем лет воспоминания начинали подниматься на поверхность. Словно кончался один сон – и начинался другой. А на перроне между тем уже толпились пассажиры. Они смотрели на табло отправления и на часы, и никто как будто не видел странного поезда. Они и Петера не замечали. Он точно исчез для них, еще до того, как шагнул за край платформы, в яблочный сумрак, в теплое нутро железного чудища. Бесшумно закрылись двери за его спиной, и смутно знакомый голос объявил следующую станцию «осень». А Петер медленно прошел по пустому вагону и, опустившись на сидение, стал смотреть в окно. И поезд тронулся...