Как сегодня нестерпимо горько. От историй, снов и от всего на свете. Этот август с его неутихающей жарой и звоном кузнечиков. Распустившиеся в палисаднике цветы и желтая луна – всего половинка, ровно половинка.
Я иду через ночную аллею с ее густыми запахами листьев, травы и далекого ночного неба. Тихо шуршат босоножки по старенькому асфальту – мир такой тихий и чуткий вокруг, окутывает то тенью то слабым светом, то уходящем ввысь звоном ночных скрипачей.
О, те далекие фонари у конца дорожки и незамысловатый путь, такой простой, по-настоящему земной, и глубокие дремлющие по обочинам тени.
И эта поющая мягкая ночь на самом исходе лета. И лишь она кажется единственно родной и близкой – тишина и тьма, в чьих бережных и почти неощутимых объятиях я по-настоящему есть. Мир дышит чуть слышно вместе со мной и я растворяюсь в его прохладе, покое и тонким звоне то тут, то там поднимающемся от земли. Порою кажется, что звенит не только ночная трава, но и где-то в кронах лип и рябин рождается тонкое пение. Лишь объятия тьмы возвращают меня к себе… Такой полный штиль, что воздух чуть прохладный, с нотками сладости и горьких пряных трав, оседает на плечах невидимой росой.

Скажи мне, сумрак, сколько еще идти? На какой из тропинок меня хоть кто-нибудь ждет и услышит? Хоть кто-нибудь, понимаешь? До утренней росы, до самого разлившегося по небу рассвета. Я уже не дойду. Я сяду на этот бортик у дороги к фонарям, Бог с ним с платьем… И останусь в этой августовской ночи навсегда. И не моя в том вина, и ничья.
Просто всему на свете приходит конец – и лету, и ветру, и долгому цветению бархатцев и петуний за простенькими досками палисадников. И даже слезам по прошлому, будущему и настоящему. Я заберу эту бархатную ночь с собой, в себе, навсегда. И насовсем останусь в ней – вся без остатка, со всем непрожитым и прожитым, с каждой песней, которую пела, с каждой строчкой, которую писала и которых не написала – все до последней буквы – они мои. И мне все равно, что могло или не могло бы быть там впереди, у меня больше нет ни “потом” ни “однажды”. И эта ночь на исходе лета мне и саван и рай, потому ничего кроме ласковой и равнодушной тьмы все же нет у меня. Ни звезд, ни изгибов задумчивых фонарей, ни замерших деревьев, ни даже звона кузнечиков… Лишь прохладный камень дорожного бортика, старенькое платье и только половинка луны, где-то там, бесконечно высоко и потому нереально близко. Моя последняя половинка.
Как бывает так, что все есть да и нет ничего при этом? Ох бывает, дружок… порой все возможно. На излете лета, на самом изломе пути, между да и нет, в самом центре уставшей души. Там где озеро боли, окаймленное тишиной, еще помнит как луна отражается цельной, именно там еще будут любые сказки.
А вот в этой ночи на обочине – здесь - уже нет. И я не вернусь – возращаться мне стало некуда.
Я стала лунной привратницей в моей беззвучной молитве небытию. Ночь подарила мне связку ключей и половинку луны. Но ни одной из дверей не открыть этими ключами. Хранить и не знать – вот все, для чего я есть.

Все так просто в мире. Ключи от душ. И вечная ночь, что хранит наши тайны. Только в каждом смотрящем на половинку луны оживает вселенная – лишь его вселенная и все же.
В ней признаешь так много своего, что это будет сродни любви. Потому что каждый бывает хоть раз... полуночником на излете лета, а уж одиноким… порой и по жизни.