Много лет назад в нашей деревне жил очень грустный человек. Был он не молод и не стар, но как будто тяжело болен. Исхудалый, с пергаментной желтоватой кожей и потухшим взглядом, который иногда вспыхивал необычайной жизненной силой. Но это случалось редко. Кормился этот человек тем, что чинил разные поломанные вещи – зонты, будильники, магнитофоны и даже телевизоры – и мастерил игрушки для детей. Откуда он взялся, никто не знал, просто приехал с одним чемоданом и поселился в пустом доме, то ли купленном, то ли доставшемся ему по наследству. А звали его Францем.
Не то чтобы он сторонился людей, но о себе рассказывал неохотно. И в гости никого не звал, кроме нас, мальчишек. Собственно, нас и звать не приходилось. Мы гуляли по его саду, плотной стеной окружавшему дом, собирали там яблоки и сливы – потому что Франц нам разрешал – или сидели на крыльце, глядя, как он клеит и шьет, вырезает из плотного картона или вытачивает из дерева свои странные игрушки. Щепки, дощечки, лоскутки, палочки и желуди, и прочий мусор – оживали в его ловких руках. Дядя Франц казался нам волшебником. Да он и был им на самом деле. Самым настоящим, а не таким, о которых пишут в глупых книжках.
Из всех ребят Франц особенно выделял меня и моего брата. Наверное, за цвет волос. Он так и говорил: «Вот таким я был в детстве. Таким, как вы, оба», и глаза его подергивались пеленой воспоминаний. И правда, его густая, сильно выцветшая на солнце шевелюра казалась чуть рыжеватой, хотя и не такой яркой и солнечной, как у Патрика, и даже не такой, как у меня. И этот зеленовато-бутылочный оттенок радужки – он тоже обыкновенно встречается у рыжих. Ну, а веснушки... говорят, они исчезают с годами. Так что, глядя на себя в зеркало или на Патрика, я вполне мог представить, что и Франц когда-то был таким – рыжим, конопатым и зеленоглазым мальчишкой.
Он часто приглашал нас в дом и угощал всякими сладостями. Мне сдается, что он специально ездил в город за кофетами и печеньем - для нас, а сам ел только черный хлеб с сыром и пил очень крепкий чай. Мы сидели на терраске и беседовали под тонкий свист кипящего чайника, выбалтывая хозяину свои детские секреты, пересказывая ему местные новости и сплетни. А в углу, загороженный различным хламом – ведром с ковшиком на крышке, стопкой цветочных горшков, табуретом и кадкой с полусухим фикусом, стоял большой, потертый чемодан. Должно быть, тот самый, с которым Франц приехал когда-то в деревню, но так и не разобрал свои вещи. Наверное, какие-то старые тряпки, не нужные ему, считал я до поры до времени. А может, наоборот, парадные костюмы, рубашки и галстуки – всему этому маскараду не место в нашей бесхитростной сельской жизни. Так я думал до тех пор, пока более любопытный Патрик не спросил:
- Дядя Франц, а что там у вас, в чемодане?
Он улыбнулся, наш добрый старший друг – печально, рассеянно, и не нам, а как бы вглубь себя.
- О, многое... Вся моя жизнь.
- Жизнь в чемодане? – изумился я.
- Да, Мориц. Хочешь взглянуть?
Я недоверчиво покачал головой, хотя, конечно, хотел. Да и кто бы на моем месте отказался? А Патрик так сразу загорелся:
- Хотим! Хотим! Покажите!
Франц с усилием поднялся и задернул шторки на окнах. Так, что терраса из светлой и солнечной сразу сделалась отдельным, сумрачным уголком Вселенной, хранящим тайну... Водрузил чемодан на стол. И открыл...
А в нем, оказывается, прятались бабочки – целый красочный выводок. Яркие, как искры от костра, но не оранжевые, а всех цветов радуги. И птицы – похожие на райских, и тоненькие колибри, и розовые фламинго, и крупные белые чайки, голуби, попугаи и канарейки. А еще цветы, тут же расплескавшиеся по столу – голубыми, розовыми, желтыми и лиловыми озерами – и по полу, и по газовой плите, и по верхним полкам, откуда свесились длинными лианами. И разноцветные облака, и солнце – почти настоящее, только крохотное, взлетевшее к потолку воздушным шаром, и серебряные блестки самолетов... и... да разве все упомнишь! В нем заключалась целая вселенная, в этом чемодане, но не унылая, окрашенная в пасмурные тона, а пестрая, радостная.
- Вау! – воскликнули мы с Патриком одновременно. И в этом возгласе было и восхищение чудом, и неверие, и вера – что вот прямо сейчас перед нами распахнулись небеса, а где-то за ними есть рай, и Бог есть, а мы стоим у него в прихожей, маленькие и ничтожные, и созерцаем его величие.
Колибри тут же слетелись к моей чашке – я пил чай сладким, как сироп, любил такой, хоть мама и говорила, что это вредно – а взъерошенный попугай какаду сел на плечо к Патрику и ушипнул его за мочку уха.
- Что это? – я первым обрел дар речи, пока мой младший брат обалдело таращился на райские миражи.
Франц грустно улыбнулся.
- Это мои воспоминания. Целую жизнь я собирал их в этот чемодан. Вернее, ту часть жизни, которую стоило помнить. Сейчас ничего уже нет, и моя коллекция не пополняется. Ну разве что вы двое, - он взглянул на нас с Патриком со странной полуулыбкой, с ласковой жалостью, - дети... солнце и яблоневый сад... весна, цветение природы... лето и осень... Простые радости, которые сопровождают нас до самого конца. Но я говорю не о них. А о том, дорогом, что ушло...
- Куда ушло? – живо спросил Патрик, восторженно запустив пальцы в белое оперение огромного попугая.
Птица больше не кусалась, а, наклонив голову, косилась на моего брата огненным глазом.
- В туман, в прошлое... Все когда-нибудь уходит, ребята. Все, что имеем, мы обречены потерять. Человек являтся на свет с крепко сжатыми кулаками... готовый держать в руках весь мир. А уходит – с открытыми ладонями. От всего отказываясь. Все отпуская...
Франц смотрел задумчиво – на нас, и в то же время сквозь нас. И нет, не с нами он говорил. А с тем далеким, подернутым плотной завесой тумана. Со своими розовыми фламинго, голубями, колибри и райскими птицами – чем бы они для него ни были.
А потом начал рассказывать.
- Милый мальчик, вот этот большой попугай у тебя на плече, знаешь, что он такое? Я видел его в «саду птиц», в Испании, куда ездил с мамой и маленькой сестрой. В каком году это было? Не помню... Память не хранит даты, а только красоту мгновений... Он сел мне на плечо, вот как тебе сейчас, и укусил за ухо. А потом дал себя погладить. Я был счастлив! Первый раз в жизни погладил попугая. Вы смеетесь, ребята? – спросил он, хотя мы с Патриком и не думали смеяться, а слушали, как завороженные, следя глазами за юрким полетом сказочных птиц. – Конечно, это звучит смешно. Но в детстве любая мелочь – открытие. И радость! А вот эти цветы... я подарил их Мире, моей будущей жене, на первом свидании... Простенькие, да? Но как же они ей понравились! А эта бабочка – первая улыбка нашей дочери... Видите, какая яркая, солнечная, сколько в ней золота и света? И как их много, этих бабочек... видите, как они вьются над цветами? За свою недолгую жизнь дочурка подарила нам столько улыбок!
- Они так красивы... – прошептал я.
- Ну конечно, - с гордостью улыбнулся Франц. – Это же счастье. Оно всегда прекрасно. И лучше него в мире нет ничего.
Он продолжал говорить, и райский сад оживал, загораясь новыми оттенками, переливаясь красками, наполняясь радостью и смыслом.
- Неужели в вашей жизни не было ничего плохого? – поинтересовался я, когда Франц, утомившись, замолчал.
- Было... – кивнул он тускло, поежившись от моего вопроса. – Но зачем его сберегать? Плохое надо выбросить и забыть. Запомните это на будущее, мальчики, - добавил он с грустной усмешкой.
Так у нас с братом появился свой собственный – и очень важный – секрет. Почти каждый день мы забегали к Францу и просили его открыть заветный чемодан. Иногда он отнекивался, а бывало, что и соглашался. И распахивались двери в райский сад, и мы, очарованные, вступали в него, играли с волшебными птицами, качали в ладонях бабочек... И слушали обрывочные и мимолетные, как блики на воде, истории нашего нового друга.
Потом мы с братишкой уехали в летний лагерь. А когда вернулись – Франца уже не было. Он умер от своей – не знаю уж какой – болезни. Мы постояли на пороге когда-то гостеприимного дома, грустные и растерянные. Патрик кулачком размазывал слезы. Да и я чуть не плакал, глядя, как за серые верхушки сада падает закатное солнце.
И тут соседка вынесла нам старый чемодан. Да, тот самый.
- Бедняга Франц оставил это вам, мальчики, - сказала она просто. – И тебе записку, Мориц.
Я до сих пор помню его прощальное письмо – слово в слово.
«Твой брат еще не умеет читать, поэтому пишу тебе, мой большой маленький друг. Но обращаюсь к вам обоим... Желаю вам долгих и счастливых лет, ребята. И спасибо, что скрасили напоследок мое одиночество. Я оставляю вам этот чемодан, потому что вы любили его. Откройте его в последний раз. Теперь, когда меня больше нет, мои воспоминания расцветут перед вами волшебными красками. А потом – закройте и отнесите его на свалку. Не вглядывайтесь снова и снова в чужую жизнь. Живите свою...».