Медовый месяц слегка похож на сахарную вату: сладко, воздушно, немного липко, бывает разноцветным или розовым... и почти не утоляет голод. Сколько ни ешь – хочется еще и еще. А потом он кончается, и ты с любимой возвращаешься домой, и на руках переносишь свою юную жену через порог – едва не наступив на подол ее длинного платья и только чудом не задев ее головой о дверной косяк. И отчаянно надеешься на продолжение вашей сказки. Но его не будет, а вместо этого начнется что-то новое. Например, случится внезапная командировка. И твоя жена останется одна в пустой квартире, среди молчаливых стен, уютных диванчиков и кресел, зеркал, глубоких и светлых, как весенние озера, тумбочек и шкафов, фарфоровых фигурок, книг в мягких обложках и разноцветных подушек, торшеров и бра с яркими бумажными абажурами, непрочными, зато модными, столов и стульев, посуды и всякой кухонной техники... Посреди всего этого мещанского благолепия. Наедине с твоей тайной.
Андреас и Тина проголодались с дороги. Вместе расстилали постель... и вместе накрывали на стол, а еду заказали в дорогом ресторане, через доставку. Они много смеялись, расцвечивая блеклые обои оттенками радости. А за обедом он сказал ей...
Тина вздрогнула, словно что-то острое кольнуло ее под сердце. То ли боль, то ли внезапный испуг. Нет, она не сомневалась в любви и верности своего мужа. Скорее, это было дурное предчувствие, что-то из разряда остановившихся часов, разбитых зеркал и черных кошек, перебежавших дорогу. Смутный знак беды, который не то что истолковать – и всерьез принимать стыдно.
- Но почему сейчас? – спросила она беспомощно. – Мы ведь только... Андреас! Тебе обязательно ехать сегодня?
- Ну, малыш... – развел он руками. – Это же только на пару дней. Семинар начнется завтра, рано утром. Я переночую в гостинице. А в среду вечером вернусь!
- Ну, ладно, - смирилась она, и даже улыбнулась виновато.
Работа – это важно. Что поделать. Но Андреас хмурился, нервно постукивая вилкой о край фарфоровой тарелки. Звук получался жалобный и тонкий.
- Я должен тебе кое-что сказать.
- Да?
- В нашей спальне... ты, наверное, обратила внимание... в стене напротив кровати есть маленькая дверка. Она – без замка и так устроена, что замок не повесишь. Но позже я что-нибудь придумаю, а пока... Доверие – оно ведь крепче любых замков, правда?
- И что там? – удивилась она.
Дверка, и в самом деле, сразу же бросилась ей в глаза, уродливый тонкий четырехугольник, вырубленный на бледно-лиловом фоне, но Тина не придала ей значения. Ну, кладовка и кладовка.
Там... – Андреас замялся, - кое-что... То, что тебе не надо видеть, малыш. Поэтому, пожалуйста, не пробуй открыть ее до моего возвращения.
Отложив в сторону нож и вилку, Тина изумленно воззрилась на мужа.
- Тебе надо покрасить бороду в синий цвет!
Андреас рассмеялся, но слегка принужденно.
- Помню такую сказку. Ладно... Я не хочу создавать ненужную интригу и скажу, что там. Никаких мертвых девиц! За этой дверкой – маленькая ниша. А в ней – картина моего дедушки. Он был художником, но не очень известным. Я иногда смотрю на нее, там даже подсветка есть.
- Порнуха? – Тина хихикнула. – Или какой-нибудь портрет Дориана Грея?
Он помедлил, рассеянно глядя себе в тарелку. Снова взялся за столовый прибор и, отрезав кусочек шницеля, обмакнул его в соус и положил в рот. С отсутствующим видом пожевал.
- Ну что, вполне съедобно... Только соли маловато.
- Андреас!
- Да какой портрет... какая порнуха... Дед, в основном, писал психоделику. Но на этой картине – просто город, какой-то восточный, очень красивый. Даже слишком красивый, я бы сказал. В ней что-то такое есть, в этой картине. Не знаю, как тебе объяснить. Если смотреть на нее минуты три в день – она развивает. Но не дольше. Дольше – нельзя, опасно. А ты не сможешь дозировать. Особенно вначале надо делать это под наблюдением. Малыш, просто поверь мне, я знаю, о чем говорю. Помнишь, один швейцарец сказал: все – яд, и все – лекаство?
- Чушь какая! – заявила Тина уверенно. – Ты, правда, веришь во все эти глупости? В заклятые картины и все такое?
- Да не заклятая она! – с досадой оборвал ее Андреас. – Просто... Будь умницей хотя бы пару дней, хорошо? Я люблю тебя.
И, перегнувшись через стол, он в знак своей любви поцеловал жену в кончик носа.
Тина выдержала ровно десять минут после того, как шаги любимого мужа стихли на лестнице. И еще примерно полчаса она возилась с дверкой. Хоть и лишенная замка, но совершенно гладкая, та никак не желала открываться, ревностно оберегая свой секрет – в чем бы он ни заключался. В конце концов, у нее получилось, Тина и сама не поняла как. Видимо, случайно, ощупывая тонкую, как паутинка, щель, надавила пальцем в нужном месте, и тайник распахнулся. И там, действительно, была подсветка – неяркий, загадочный огонек. Словно лампадка горела перед иконой. Но и этого слабенького света оказалось достаточно, чтобы разглядеть картину.
Прекрасный город, охваченный пожаром заходящего солнца, как будто парил в облаках. Воздушные, словно кружевные здания, башни, отлитые из пламени и льда, и тяжелое, горячее золото куполов. Он тек и горел, изгибаясь кипящими потоками улиц. Он сверкал – хрустальными домами, закатными окнами, белыми птицами, парящими над белизной тротуаров, ажурными фонарями – как россыпь алмазов на снегу. А крошечные фигурки людей катились по красивому лицу города блестящими жемчужинами. От этой нереальной красоты и от обилия мелких деталей у Тины закружилась голова. Она даже как будто услышала музыку – стройный и торжественный гимн, чистейшее звучание божественного оркестра. Точно слепая, она пошарила вокруг себя и, обнаружив стул, подвинула его и села, не отрывая взгляда от ниши. Она смотрела и смотрела, до рези в глазах, не в силах постичь открывшихся ей величия и гармонии.
Гармония? Чем дольше Тина вглядывалась, тем яснее видела – город состоит из линий, которые ползают солнечными гусеницами, меняют цвет, изгибаются странным, неправильным образом. Настолько неправильным, что вылезают за пределы картины, торчат из нее, как соломинки из рваной подушки. Какая-то невероятная, искаженная трехмерность, 3D-эффект, чудо из чудес. Но они не только вылезают и торчат во все стороны... они забираются в голову, эти линии, и копошатся там, внутри... А это уже больно! Онемевшими ладонями Тина изо всех сил сжимала виски, чувствуя, как по спине струится холодный пот. Она страдала... она вымокла, как мышка, но не могла сдвинуться с места. Она словно приклеилась взглядом к страшному чуду. Не могла ни отвернуться, ни закрыть глаза и физически ощущала, как изогнутые линии пожирают мысли, оставляя вместо них гладкую пустоту... И, вроде вспоминалось что-то важное про эту картину. Нечто, сказанное Андреасом – каких-то пару часов и целую вечность назад. Только бы вспомнить, придумать, понять... но понимать было уже нечем. Прошитый кривыми разноцветными стрелами мозг никуда не годился. Мелодия, прежде напоминавшая гимн, постепенно переходила в марш, в барабанный бой, потом – в завывание, в дичайшую какофонию. И обрывалась на крещендо, на звоне – пугающей, мертвой тишиной...
Андреас вернулся, как и обещал, через два дня и, бросив беглый взгляд на сидящую в странной позе жену и на открытую нишу со слабым огоньком внутри, потянулся за телефоном. Его руки дрожали, но на лице застыло отвращение и скука.
Он набрал номер и даже не успел представиться, как в трубке откликнулся усталый мужской голос:
- Это опять вы, Шторх? Что у вас, очередная жена?
- Да, - вздохнул Андреас. – Опять я. И опять жена.
- Ничего не понимаю...
Он представил себе, как собеседник разводит руками, или пожимает плечами, или закатывает глаза к потолку. Но надо было что-то ответить, и он выдавил из себя с трудом:
- Я тоже.
Хотя прекрасно все понимал.
- У вас там что, вирус шизофрении в квартире? Или вы – его носитель?
- Да, я. То есть, да, наверное, вирус, - пробормотал он, радуясь, что врач не видит его кривой улыбки.
И надеясь, что шутка прозвучала убедительно. Вернее, то, что ему хотелось выдать за шутку.
А потом Андреас безучастно смотрел, как санитары уводят бесчувственную Тину, и отводил глаза, чтобы ненароком не встретиться с ней взглядом.
«Ну, может быть, хватит, - спросил он сам себя, усаживаясь перед картиной. – Хватит уже проверять людей и губить их. Кому и что ты хочешь доказать? Да, женщины любопытны. Так они устроены. Это не их вина и не моя. И да – эта штука опасна. Пора уже спрятать ее под надежный замок или уничтожить... Уничтожить красоту? – он печально вгляделся в тонкие и воздушные, словно летящие контуры чудесного города. – Но может ли красота равняться безумию? Порождать его? Нет, конечно, нет! Это безумие маскируется под красоту».
«Три минуты! – напомнил он себе. – Еще не прошло три минуты?»
Мысли путались. Закатное солнце, отраженное от оконных стекол, било в глаза.
«Красота – от Бога. Она гармония и свет. Она – любовь и естественный для всего живого порыв к добру. А эта картина написана не чистыми божественными, а дьявольскими красками... В этом все дело. Она убивает разум...»
Андреас застонал и стиснул ладонями виски. Распавшийся на линии город проникал в голову и шевелился там, будто клубок отвратительных змей. Он извивался и жалил, грубо вытесняя мысли. Господи, как же больно! Почти нечеловеческим усилием воли Андреас отвернулся от маленькой ниши в стене. Поднявшись со стула, он – вслепую и не чувствуя собственных ног – сделал несколько шагов в пустоту. И, стуча зубами, повалился на кровать.