Банальнейший из вопросов, этот мир и наша судьба в нем – что они такое? Хаос, какофония звуков, красок, событий? Не букет, а охапка из тысячи цветов, и в ней чего только нет, и все в беспорядке. Или же пьеса, в которой все роли определены, а реплики расписаны на много лет вперед? Мне ближе первое... не люблю чувствовать себя марионеткой, подвешенной на ниточках. Но бывает, что в этом белом шуме прорежется такая чистая, такая яркая нота, что внезапно понимаешь: нет, не хаос, а музыка. Импровизация безумного скрипача. И все случайности, все тона и полутона сплетаются вдруг в необыкновенно красивую, пусть и странную композицию. В извечную мелодию жизни.
Без малого двадцать лет минуло с той ранней весны. Она запомнилась мне на редкость дружной и какой-то прозрачной, теплой, словно парящей в бездонной небесной голубизне. Мокрые деревья блестели, черная кора на все еще голых ветвях отливала золотом, а воздух сиял, как отмытое стекло, и, казалось, звенел. По талым лужам беззаботно вышагивал март. А для нас эти солнечные деньки стали чернее ночи. Умирала бабушка. Мы ходили, будто потерянные, не понимая, как такое возможно. И почему она, еще пару дней назад полная сил, пекла шарлотку, сажала цветы на балконе, шила мягких смешных зверюшек для сестры – а сейчас лежит неподвижно, с лицом безжизненным и желтым, как у мумии. Если бы не проклятый вирус, она прожила бы еще двадцать, нет, тридцать лет, говорили мы друг другу. Ее мама – наша прабабушка была долгожительницей. И пра-прабабушка. Обе миновали столетний рубеж легко, как ребенок перепрыгивает натянутую между двумя столбами веревочку. И обе умерли не в своих постелях. Одну загрызла собака. Вторая, ослабев умом, ушла однажды из дома и не вернулась. Иногда мне чудится, что она еще жива и бродит где-то, потерявшая память, по дорогам этого – или другого – мира. Маленькая сгорбленная старушка с мягкими, серебряными, как лунный свет, волосами. Но ни один человек не пропадает бесследно. И след ее жизни, наверное, тянется за ней по черному небу, как след звезды.
Моя сестра Соня до сих пор верит, что наша бабушка была доброй волшебницей. Да и мне, если честно, порой приходят в голову такие мысли. Не то чтобы она могла по-настоящему колдовать. Но она умела видеть – и не просто видеть, а по-особому, так, что все вокруг начинало искриться волшебством.
- Смотрите, - звала она нас с сестрой, - Соня, Ян... Смотрите, какое божье чудо.
И показывала птицу в небе, жука на травинке, мотылька, прилипшего к стеклу, точно осенний лист, или цветок. Обыкновенный сорный цветок у нас под ногами. Мы приглядывались – и тоже видели, как совершенно каждое из этих творений. Какая в них заключена красота и гармония. Пока бабушка жила с нами, мир был полон божьих чудес.
А еще она очень любила порядок. Из ее рук все выходило сияющим и обновленным. Тарелки, кастрюли, сковородки, мои рубашки и брюки и Сонины платьица – не просто очищались от пыли, грязи и остатков еды, а словно заново рождались. В нашем доме всегда было так чисто, что ни одна болезнь, не смела даже приблизиться к его порогу. Да и всяческие беды обходили нашу семью стороной. Словно бабушка, как добрый ангел, заслоняла нас своими крыльями от всего черного и злого. Ведь порядок – это гармония, благодать, жизнь... А болезнь и смерть – это хаос. Это пропасть под ногами, в которую срываешься, не успев даже вскрикнуть.
Мы стояли у бабушкиной постели, опустив головы, и жесткое слово «кома» шепотом слетало с губ и отскакивало от стен, разрастаясь, усиливаясь и ударяя по барабанным перепонкам. Я морщился от боли. А мама плакала. Папа держал ее за руку так крепко, что, казалось, ее хрупкие пальцы вот-вот переломятся в его сильной ладони. Но мама словно ничего не чувствовала. А маленькая Соня увлеченно разглядывала красный огонек на бабушкином мизинце – датчик содержания кислорода в крови – и, казалось, не понимала, что происходит. Шумел какой-то медицинский аппарат, и пищали мониторы.
- Можете говорить громко, - сказал молодой врач, - она уже ничего не слышит.
- Неужели, - спросила мама, - нет никакой надежды?
Она ловила его взгляд, словно пытаясь в глубине чужих глаз разглядеть какую-то другую правду. Не ту, что высказана вслух или записана в истории болезни. Но врач только покачал головой.
- Вашей маме девяносто два года. Организм изношен. У старых людей иммунитет слабый, его почти что нет.
Сколько раз он, наверное, повторял эту фразу безутешным родственникам. В его усталом голосе звучала скука.
- Бабушка умрет? – недоверчиво спросила сестра.
В ее глазах забрезжило понимание. Нет, ужас! Мы оба в тот момент осознали, что это – конец. Скоро на газонах расцветут бело-желтые нарциссы, похожие на маленькие солнышки. А березы приосанятся и расчешут зеленые челки. И полетит по ветру тополиный пух, как последний снег. Но бабушка этого уже не увидит.
А ведь она так радовалась каждой весне! Как ребенок рождественскому подарку. В детстве времени почти не замечаешь, разве что считаешь недели до каждого дня рождения. В юности оно несется, как молодой олень с горы. Потом – тонет в суете... Летит, как скорый поезд, направляясь к конечной станции. И вдруг – замедляется, все тише стучат его колеса, густеет и застывает пейзаж за окном... и вот, ты уже никуда не спешишь, а спокойно смотришь по сторонам, на небо и звезды, на облака, птиц и цветы. На свое постаревшее отражение в озере вечности. Ты распахнул глаза – и созерцаешь. И пьешь его, свое драгоценное время, как дорогой коньяк. Крохотными глоточками. И не можешь напиться.
Молодой врач вздохнул.
- Да, юная леди. Мне очень жаль, - и добавил с печально-ироничной улыбкой. – У твоей бабушки шансов поправиться не больше, чем вон у той осины расцвести белыми цветами.
Удивленные его шуткой, такой неуместной, мы разом обернулись к окну.
И правда, посреди больничного двора тянулась к солнцу молодая осина, тонкое деревце, голое, как и все деревья ранней весной.
Не помню, о чем еще мы говорили с врачом. Да и не важно – главное было сказано.
Когда мы покидали больничный корпус, Соня вдруг рванулась с неожиданной для маленькой девочки силой, вырвала из маминой руки свою ладошку – и бросилась к деревцу. Обняла его ствол и, плача, забормотала:
- Осинка, милая, хорошая, пожалуйста – зацвети! Только один раз! Ты зацветешь – и бабуля поправится! Хотя бы один цветочек! Маленький! И бабуля будет жить!
Ошеломленные родители не сразу кинулись к ней. Но, в конце концов, осторожно отцепив от ствола гибкие ручонки, они увели Соню прочь от злополучного дерева.
А я остался стоять, потрясенный внезапным открытием. Деревце было хоть и тонким, но довольно высоким. Но одна ветка свисала к моему лицу. Я увидел, что это не осина. Потому что рядом с маленькими листовыми почками набухли большие – цветочные, уже выпустившие кое-где наружу тонкие белые лепестки. Конечно, это ничего не значило. Всего лишь глупая ошибка молодого врача. Но синяя птица надежды уже расправила крылья в моем сердце, и пела, и звала в солнечную высь. Я представлял себе, как завтра или послезавтра мы придем навестить бабушку – и юное деревце будет сиять, как невеста в белоснежном платье, все усыпанное крупными, нежными цветами. И мы обрадуемся, и, предвкушая чудо, побежим вверх по лестнице, в бабушкину палату. А там... О том, что случится потом, я не смел даже мечтать.
Но если это музыка – не бессмысленный хаос, не какофония, не белый шум, а чистая и прекрасная мелодия вселенной, то за одной прозвучавшей нотой обязательно прозвучит другая. Ведь иначе не бывает. Не может быть. Не должно.