– Строиться!
Команда разнеслась по огромному углублению в теле земли, заставив работающих там людей прервать работу и потянуться наверх, где за бойко кружащимися снежинками угадывалась фигура бригадира Егорыча. Сам он, в командирской шинели со споротыми погонами, прихрамывая, прохаживался вдоль кромки большой ямы.
Алексей воткнул в землю кирку, окинул взглядом сегодняшнюю выработку: есть задел, но до дневной нормы ещё работать и работать. Конец октября 1941 года выдался в Челябинске холоднее обычного – мёрзлый грунт поддавался всё хуже и хуже.
Бригада быстро собралась наверху.
– Товарищи комсомольцы! – чуть хрипловатый голос начальника дрогнул, – сынки... Вы знаете последнюю сводку информбюро. Враг на подступах к Москве – столице нашей Родины. Захвачен Киев. Наши войска оставили Одессу, Харьков. Немец угрожает Ленинграду, обстреливая город. Враг рвётся к Волге. И для вас нет задачи важнее – сдать котлован под заливку бетоном. Всем понятно?
– Понятно... понятно, – пронеслось по шеренге.
– Знаю, большую норму делаете. Понимаю: тяжело, – продолжил бригадир, но надо закончить котлован за три, максимум за четыре дня.
– Четыре дня! Три! – прошелестело по качнувшемуся строю, – вместо недели?
– Нет времени, – Егорыч сурово оглядел комсомольцев, – совсем нет. Родина истекает кровью. Не умею я говорить, ребята, скажу одно: армия просит: дай моторы, дай танки, дай снаряды. Здесь будет цех. Его продукцию ваши отцы и братья там, на фронте, ждут. Сдадите котлован – будет премия, дам выходной, что ещё кому что надо – говорите. Сейчас говорите.
– Махорки бы, – выпалил бесшабашный Васька Серов, – плохо без курева.
– Если можно, талоны бы нам на обувку, – наша-то совсем измочалилась, ноги мёрзнут, – поправив очки, вежливо попросил бывший студент, эвакуированный из Ленинграда, Пётр Милославский.
– А мне тулуп, – широко и белозубо улыбнулся Рашид, – малахай худой совсем, – да и валенки хочу. Знобит!
Смуглолицый паренёк быстро распахнул халат и показал такое же смуглое худое тело с проступившими рёбрами. Комсомольцы рассмеялись. Алексей тоже высказал просьбу – рукавицы от напряжённого труда пришли в ветхое состояние, руки сбились до кровавых мозолей. Надо новые!
Бригадир выслушал всех, пометил в блокноте карандашиком.
– Вопросы постараюсь решить. Махорку выпишу, рукавицы доставлю. Насчёт одежды сложнее. Видел на складе старые шинели, сапоги. Только вот с размерами можно не угадать. Ну да поменяетесь, да обмотки ещё намотаете, не впервой.
Молодёжь повеселела. А Серов ещё более осмелел:
– Пайку бы за ударный труд увеличить! Мы ж теперь до полночи кажный день тут. Раньше не управимся.
– Передам начальству, сынки. Но ничего пока не обещаю. Вы же понимаете: война идёт, кровавая война. Сейчас главная задача – сдать котлован. Вот на соседнем объекте даже женщины с Харькова лопаты и кирки взяли и трудятся, помогают своим мужьям и братьям. По заводскому радио вчера передавали: Ульяна Сергеевна Саблева, жена конструктора, лопату в руки взяла. И трудится наравне с мужем. Время нынче такое. Представьте – враг идёт на ваших отцов и братьев, прёт танками, а они с винтовками да автоматами. Цех, который вы строите вот как, – Егорыч провёл рукой по кадыку, – необходим, ведь фронт просит дизельные моторы. На танки приходится ставить авиационные, да ещё и отработавшие по двести часов... вот так ...
Егорыч вдруг побледнел, схватился за бок, где сидел осколок, оставшийся в нём с финской войны, но выпрямился. Поиграл желваками на скулах, махнул рукой:
– Ладно, сынки! Верю – у вас получится. Давайте – за дело!
И пошёл, прихрамывая, вдоль насыпи. Комсомольцы посуровели, стали спускаться вниз. Работа быстро возобновилась, и из ямы наверх снова потянулись тачки с грунтом. Чуть в сторону от площадки, где под хмурым небом стояли ряды станков.
Замелькали кирки, застучали лопаты, заскрипели колёса тележек. А ветер из союзника, каким был в знойные дни короткого, уральского лета, превратился в злейшего врага – пробивал насквозь ледяным дыханием, обжигал лицо и потрескавшиеся губы.
В день, когда бригадир сообщил об увеличенном плане, работали при свете костров до полуночи. Но всё намеченное сделали. На одном из редких и коротких вечерних перекуров, затянувшись едким дымом от скрученных самокруток – а Егорыч сдержал обещание – все думали, кто и на каком транспорте будет добираться домой. И тут один из местных комсомольцев Серёга Веткин заговорщически подмигнул:
– Тут колодец теплотрассы рядом. И забор.
– Тепло – это хорошо, тепло я люблю. А забор зачем? – недоуменно спросил Серов.
– А ты чё, прям на горячих трубах ночевать будешь – Веткин сплюнул в стелющуюся по земле мимо костра позёмку, – забор, говоришь, зачем? Доски с него возьмём. Потом на место поставим.
– Молодец, Серёга! – оценил Пётр, – варит котелок. Пацаны, прошу не забывать: нам ещё три дня надо такой напряг выдержать.
– Два! – выпалил Васька Серов, - что бригадир сказал? Надо за три дня закончить!
– Я разве против! – усмехнулся экс-студент – только вот какая петрушка выходит. Я, например, сразу поделил свою работу примерно на четыре части. И сегодня уже больше тебя сделал. Пока ты танки с кавалерией на перекуре сравнивал, я землю долбил.
– Ладно, посмотрим! Наверстаю, – Серов загасил самокрутку подошвой кирзача, ухватился за кирку.
Было видно: слова Петра задели Ваську, не терпевшего явного приоритета других, за живое.
– Посмотрим. Это точно, – Пётр подмигнул Серову и быстро направился на свой участок...
В ту ночь спали в колодце теплотрассы на необструганных досках, снятых с забора. Духота не помешала – настолько вымотались за трудный день на морозном воздухе. Алексей сколотил себе наспех временные нары на трубах, упал на пахнущие сосной доски и сразу провалился в глубокий сон.
Под утро приснился Алексею сон. Вдали виднелся город, похожий на Москву. Большое поле – совсем рядом с многоэтажными домами – пересекала траншея. В ней находились наши бойцы. Они поджидали вражеские танки, надвигающиеся тёмной стеной. Советские солдаты были одеты в такое же обмундирование, которое Алексей видел на военных на железнодорожном вокзале, и были они вооружены такими же винтовками. Где же наши танки? Их не было! Не было и немецкой пехоты. Большое поле. И танки врага против наших солдат!
Немецкие бронемашины грозно урчали моторами, приближаясь всё ближе и ближе. Вот один наш боец выдернул чеку и метнул в сторону танка гранату – она разорвалась рядом с ним, не причинив вреда. Второй советский солдат тоже быстро бросил гранату. И на этот раз удачно: танк загорелся. Но вторая гитлеровская бронемашина, изменив направление, двинулась на бойца, стреляя из пулемёта. Почему он медлит? Солдат повернулся к Алексею, и тут он узнал отца. Он прокричал: «Гранату, быстро, сынок! Гранату!»
Гранату! Но у Алексея ничего не было! Он был безоружен. А танк скрежетал гусеницами, стрелял, надвигался ближе и ближе. Вот из жерла его пушки полыхнул огонь, и раздался сильный взрыв. Алексей проснулся.
Липкий пот стекал по спине за нательную рубаху под свитером и телогрейкой. На соседних нарах закашлялся, забормотал во сне по-своему Рашид. Алексей поднялся с досок. Осторожно, стараясь не шуметь, чтобы разбудить спящих товарищей, поднялся по металлической лестнице. Выбравшись из колодца теплотрассы, жадно вдохнул морозный воздух, подхватил горсть снега, скопившегося у досок, умыл им лицо.
Позёмка успокоилась, но мороз усилился. Невдалеке курились трубы индустриального гиганта – он трудился днём и ночью, прирастая новыми цехами, которые не сегодня-завтра должны были тоже заработать для фронта, для победы.
«Жуткий сон, – пронеслась мысль, – приснилось: отец под Москвой. Однако ни раньше, ни в последнем письме отец не сообщал, где он. Писал, что жив, здоров и скучает. Спросил, как мы тут. Сказал, что всех очень любит. И ни слова о том, на каком участке фронта находится – у Полярного Круга, в осаждённом Ленинграде, под Москвой или в степях Украины. Наверное, такие сведения передавать в письмах нельзя».
Ночь разлила чёрный бархат, зачернив громады домов, но восток начал светлеть, а полоска света расти и шириться. Алексей присел на доски, стараясь успокоить кровь, стучащую в виски. Он попытался отогнать от себя тревогу, но в его сознании одна за другой возникали самые страшные мысли. Странный и страшный сон не выходил из головы. Надо думать о чём-то хорошем, ведь таких дней было много.
Почему-то вспомнилась рыбалка на Смолино. Рыбная ловля вдвойне хороша, когда известны все заветные места. И отец знал их, показав укромную заводь с пугливыми чебаками и омут, где отрывисто и резко хватает наживку прожорливый окунь. Схватит – и резко вниз и в сторону. И тут уж не зевай – подсекай!
Алексей непроизвольно вздохнул. Сколько тогда ему было? Лет десять – двенадцать. Несмотря на все старания делать всё так же, никак не удавалось ему догнать отца по счёту выловленной рыбы. И расстояние от поплавка до наживки то же, и наживка одинаковая, а улов разный. Поплевав на червячка, отец хитро прищуривался, ловко закидывая наживку поближе к водорослям. И вытаскивал то окуня, то чебачка.
Солнце только вставало ещё над зелёными прядями деревьев, а они уже возвращались домой с богатой добычей. И мать тут же приступала к разделке свежей рыбы.
Алексею на мгновение показалось: происходило это не в этой жизни. Но он решительно отогнал эту мысль. Сходим мы ещё на рыбалку, отец. Вот прогоним врага, и непременно встретим зорьку на одном из красивейших уральских озёр.
На таком водоёме познакомился он в туристическом походе с Валюшкой. Конец мая 1941 года. Наступили тёплые деньки, и ребята из их класса решили: в поход. Рядом с их палаткой расположился шатёр девушек. С одной из них он вместе пошёл за водой. Разговорились. И надо же такому случиться совпадению! Выяснилось: живёт она в соседнем доме, а учится в техническом училище.
Алексей неожиданно осмелел – вдруг пригласил бойкую и красивую девчонку в кино. А она не возражала. Сходили на кинокомедию. Алексей, провожая, даже поцеловал Валю. Робко, застенчиво. Валюшка отчего-то засмеялась. И сама вдруг поцеловала его в ответ. В губы! Первый раз было это у него. Договорились пойти на другое кино и в следующее воскресенье.
Но в тот день началась война.
Несколько раз забегал он во двор Валюшки, кидал в окошечко мелкий камешек – условный знак. Но она в оконном проёме не появлялась. Повстречался с ней месяцем позже в заводской столовой и не узнал улыбчивую хохотушку. Под глаза легли тени, лицо осунулось. Хотя красоты не потеряло. Пять минут всего оставалось до конца перерыва, вот уже и друзья по бригаде потянулись к выходу.
Поэтому тот разговор получился коротким. Однако узнал Алексей многое.
– Некогда мне сейчас. Работаю и хожу на курсы медсестёр. Скоро уезжаю, на фронт, – коротко сказала Валя.
– Ты?
– Да. Почему нет?
– А я просился на фронт. Отказали – говорят, что пока не время. Да и семнадцать только.
– Мне разрешили. Восемнадцать недавно исполнилось.
– Поздравляю. Прости, не знал. Заходил в твой двор, встретиться хотел.
– Я это знала. Но теперь, наверно, уже после войны. Ты знаешь, на отца две недели назад пришла похоронка, а вчера – на брата. Погиб под Москвой.
Алексей почувствовал: ему надо сказать что-то Вале, как-то утешить её. Но не смог подобрать слова. В горле пересохло. Только взял ладонь Вали в свою и крепко сжал. Но она всё поняла:
– Спасибо... – Валя вдруг порывисто обняла его и будто приняла важное решение, – а знаешь что... заходи ко мне. В воскресенье... попрощаться. Посидим. У меня даже вино есть.
– А твоя мама? Не будет против?
– Она... умерла, сердце. Сразу после второй похоронки. Я теперь осталась одна.
Когда они прощались после той единственной ночи, когда он стал мужчиной, а она женщиной, Валюшка обняла его на прощание и сказала:
– Ты знаешь... у меня больше нет никого. Можно я тебе с фронта писать буду? И ещё вот что, – голос девушки дрогнул. – Давай я в личном деле твой адрес, как родственника, укажу... если что.
– Укажи. Но даже не думай... об этом. Если что! Ничего с тобой не случится! Ты вернёшься, обязательно вернёшься, и мы поженимся. У нас будет много детей.
– Да. Иди, а то опоздаешь на работу. И попадёшь за опоздание в дисбат.
– Бегу. Буду тебе писать.
– Я тоже.
Два письма от любимой, всего две весточки Алексей хранил во внутреннем кармане. Перечитывал. И рассказывал ей о себе. Хотя о чём тут говорить. Разве сравнится его тяжёлая, но простая работа с тем, что выпало на долю Вали? Она сейчас под пулями и бомбами. Алексей вытащил из внутреннего кармана последнее письмо, вгляделся в родной почерк.
Из колодца теплотрассы вылез наружу Серёга Веткин:
– Не спится?
– Да... сон плохой видел.
– И я.
– Про войну?
– Про войну. Закурим?
– Давай. Скоро уж подъем.
– Насыпь махорки, моя там лежит, с вещами. Не хочу ребят тревожить – пусть поспят лишние пять минут.
– Газетка есть?
– Тоже там.
– Ладно.
Алексей достал кисет. Разорвал пополам газетную бумагу. Сергей взял клочок газеты:
– Тут слова какие-то. Химическим карандашом поверх букв. Так это стихи! Кирка и лопата! Работа, ребята! Немыслимо – надо! Враг у Ленинграда. Ты написал?
– Ну да.
– Хорошие! Правильно сказал, Лёха. Немыслимо – надо! И складно. Я в поэзии плохо понимаю. Но думаю, жалко такие стихи на самокрутку. Ты их лучше сохрани. Отнеси в заводскую стенгазету.
– Ничего, – Алексей улыбнулся, – газетки-то, кроме этой, больше нет. И бумаги нету. Только письма, с фронта. А ты не переживай. Серый. Я по памяти все стихи свои помню. Так что – крути.
– Уговорил. А письма с фронта нельзя на курево. Это святое.
– Тем более, от девушки.
– Как? Она там?
– Санинструктором.
– Серёга присвистнул:
– Ничего себе! А у меня нет пока девушки, – он выпустил клуб дыма, задумался. Потом взглянул в глаза Алексею:
– Спросить хочу. Ты ей стихи, наверно, тоже сочинял, да?
– Было дело.
– А почитай их мне.
– Не, брат, не могу. Это личное.
– Ладно, без обид. Держи пять, – Серёга крепко пожал руку, – пошли – надо собираться на работу. Пора ребят будить.
Он отворил массивную железную дверь, и Алексей хотел было уже спускаться вниз, как Сергей сказал:
– Да вот что хотел сказать. Рашидка, похоже, сильно захворал. Горячий весь, кашляет нехорошо, бредит.
– В больницу ему надо!
– Как же! Пойдёт он! Ты знаешь, почему он здесь?
– Нет.
– Есть в Узбекистане такой город – Алмалык. Это под Ташкентом. Рашид оттуда. Его с товарного поезда, который на фронт шёл, военный патруль снял. Отец Рашидки под Смоленском без вести пропал. Рашидка так рассказывал мне: мать плачет, сестра плачет, братья хмурые. Совсем плохо. Ну, и Рашид – как старший сын и главный теперь в семье – слово дал: отца разыщу. Да только вот не добрался до фронта. Чуть не расстреляли, как диверсанта. Хотя потом поверили. Он простодушный – его насквозь видно. Фронт хочу, твердит. И теперь попасть туда – во что бы то ни стало – его главный план. И ему комиссар обещал – стукнет восемнадцать и будет набор добровольцев, пошлёт воевать. Кстати, он говорил, что хороший наездник. Только вот как там Рашид своего отца отыщет. Он не понимает пока. А в больницу – нет, не пойдёт. Ему медицинскую комиссию скоро проходить, он сказал, а могут по здоровью после больницы забраковать.
– Ясно. Что делать будем? Не дай Бог, умрёт.
– Отлежаться ему надо. Давай его норму на всех поделим. Нас десять человек. Без Рашидки – девять.
Бригада предложение одобрила при девяти голосах «за» и одном голосе «против». Возражал сам больной, но грубый Васька Серов положил ему на плечо тяжёлую руку и жёстко сказал:
– Сказали тут лежать, значит, надо лежать. Не хочешь – иди на больничную койку.
Но увидев неподдельную грусть в глазах узбека, добавил:
– А из столовки мы тебе еды принесём.
– Твоя задача, Рашид, скорее на ноги встать! – попытался разрядить обстановку дипломатичный Милославский.
– Ты же не передумал на фронт? – точно ударил в цель Сергей.
– Фронт. Хочу.
Рашид закашлялся.
– Я забегу в медсанчасть после обеда, принесу тебе лекарство, – пообещал Алексей.
– Бинтов захвати, мозоли кровят, – попросили сразу двое.
– Хорошо.
В этот день был не такой сильный ветер, и он не так рьяно сбивал пламя костров. Но не только поэтому им удалось сделать больше обычного. Хотя многих одолевали сомнения: удержим ли темп, уложимся ли в три дня вместо недели?
– Надо пахать, безо всяких базаров, – бросал на коротком перекуре Васька, – бригадир нам что говорил: сдадим котлован – и на выходной? Так? Значит, на крайняк у нас ещё целая ночь в запасе. Бетонщики же ночью не придут – только утром. Пашем, пацаны.
Вгрызались в мёрзлый грунт с остервенением. Задыхались, махая киркой, но держали темп. Быстро грузили лопатой в тачку и бегом отвозили наверх вынутый грунт. Бригадир заглянул на минутку, принёс сапоги, две солдатские шапки-ушанки с красными звёздочками, большой пакет махорки и две старых газеты. Покрутил прокуренный ус, улыбнулся:
– Опережаем график! Молодцы, сынки!
Выдержать бы такой неистовый темп, не сломаться! – вот о чём все подумали. А ничего не сказали. Да и говорить некогда – время дорого.
– Что-то я Рашида не вижу, – осмотрелся вокруг Егорыч.
– До ветру пошёл, – быстро нашёлся Васька.
– До ветру, – эхом отозвался бригадир, – а чего не тут? Женщин нет поблизости.
– Так это, по большому он, стесняется, – выкрутился Васька.
И все молодые землекопы дружно, как по команде, засмеялись, не отрываясь от своих дел. Молодец Васька!
Медпункт, куда Алексей забежал после обеда, не обрадовал. Бинт ему сразу дали: кровавые мозоли на ладонях Алексея говорили сами за себя, взывая о немедленной помощи. А на вопрос о средстве против кашля суровая фельдшерица только развела руками. А потом строго оглядела землекопа с головы до ног и добавила:
– А самолечением заниматься я вам не советую, молодой человек. Если больны, приходите на медицинский осмотр, как положено. Но только после разрешения бригадира.
«Как положено», – звучал голос фельдшерицы в голове Алексея. Если бы сейчас всю работу тоже делали, как положено, а не через «не могу». Он бегом догнал своих ребят, коротко сообщил о случившемся.
Васька выругался, нехорошо обозвав фельдшерицу, а Милославский рассудительно заметил:
– Надо всё же бригадира известить, пусть даже сам Рашид против этого.
Когда подошли к котловану, всех ожидал сюрприз. И мало кто сразу понял, что происходит. У одного из костров хлопотал больной узбек.
– Ты никак сусликов наловил? – удивился Алексей, узнав в двух тушках зверьков известных ему грызунов – немало хлопот доставляли они его бабушке.
– Вчера ещё два нора видел, силки поставил, – узбек ловким движением снял шкурку с первого грызуна, положил вторую тушку на бок, сделал надрезы по брюху от головы до хвоста, – жарить мясо буду, всех кормить.
– Нервных просят не смотреть, – прокомментировал Милославский.
Алексей увидел внутренности зверьков, и его чуть не вырвало.
– Тут главное – знать и строго соблюдать технологию, – пояснил вчерашний студент, – насколько я осведомлён из университетского курса, суслики съедобны. Многие дикие племена употребляют в пищу их мясо и даже кровь. При этом необходимо очень осторожно отделить желчный пузырь, не повредив его. Кочевники не выбрасывают ни одной части туши, а внутренности используют в качестве приманки в ловушках и наживки для рыбы.
– Хватит базарить, – поморщился Васька, – кто как, а мне такой хавки не хочется. На вот лучше хлеба, Рашид. Как сам-то?
Молодой узбек с поклоном принял кусок хлеба:
– Кашляю, да. Но работать могу.
– Да ладно тебе! – Васька положил ладонь на лоб Рашиду, – а температура высокая.
– Моя уже лучше, – отозвался Рашид, – вечером мясо кушать будем, да?
– Спасибо, брат, но как-нибудь в другой раз, – поморщился Василий, – если кто из пацанов хочет, я не возражаю, конечно. Но сам что-то не хочу.
– Ты зря так, лучше сначала попробуй, – Милославский положил свою руку на плечо Васьки, – может, очень даже ничего.
– Ладно.
Котлован встретил другим сюрпризом: грунт по мере продвижения в другую сторону стал более каменистым. Кирка высекала искры, камни отскакивали и только чудом не повредили никому лицо или глаза.
– Налегай, братцы! – кричал Васька, – норму мы сегодня всё равно дадим.
– Дадим! – яростно отзывались со всех сторон.
– Ломиком тут лучше, ломиком, – бросал на ходу один другому, – подковырни!
Снежок падал в костры, огонь плясал бликами на лицах.
– Маленько осталось, – кричал Серёга.
– Давай, давай, – тараторил Рашид, который приготовил уже жаркое и впрягался в тяжёлую тачку. Его отгоняли – он не шёл.
– Быстрее сделаем работа! – отзывался Рашид, обутый в новые кирзовые сапоги. Он гордо носил только что принесённую ему «от бригадира» красноармейскую ушанку со звездой. И очень ею дорожил – ведь точно такая же шапка должна быть у его отца, находящегося в армии.
Когда начало смеркаться на котлован пришёл Егорыч. Да не один – с незнакомым штатским. Разговаривали они негромко, но ветер донёс до Алексея несколько фраз.
– Сами видите, товарищ Марченко, ребята работают на грани человеческих возможностей, – горячился бригадир.
– Вижу, всё вижу, – недовольно отвечал его собеседник, – но и вы меня поймите, с меня требуют. Жёстко требуют. На последнем совещании директор Зальцман положил на стол пистолет и прямо заявил: «Кто не выполнит моё задание – расстреляю прямо у забора!»
– Но ведь никого пока не расстрелял.
– Пока! У вас же бывают свои оперативки. Разве вам не оглашали приказ – наркомат требует разместить и пустить моторное производство на площадке ЧТЗ за полтора месяца. Мы эвакуировали с Харьковского завода тысячи станков, молотов, печей ванн. Часть уже установили, и они дают продукцию. Фронт приближается к Москве, разве не знаете. Танков, моторов, снарядов, другого оружия не хватает. Голыми руками будем воевать?
– Знаю, товарищ Марченко, всё знаю.
Они ушли, а Алексей понял: не только он слышал, о чём говорили эти двое. Другие молодые землекопы даже перекуривать старались на бегу, и казалось: такой темп выдержать просто невозможно. Техника, которой им не дали – её просто не было – сломалась бы. Но человек сильнее техники.
К полночи намеченный фронт работы на этот день закончили, немного перекрыв свои же наметки, и сели ужинать неподалёку от котлована, расстелив по земле брезент. К удивлению всех, кто слышал реакцию Васьки, он с аппетитом уплетал жареное мясо и вдруг сказал:
– Жирновато, но ничего. Жаль, только два зверька, вот ещё бы пару таких куриц. Вкусно!
– Правда, да? – Рашид пытался в свете костра заглянуть в глаза Васьки Серова, чтобы окончательно для себя удостовериться в том, что он не шутил, как и в правильности принятого решения.
– Правда-правда! – заверили наперебой справа и слева.
– Пустая баланда в столовке до чёртиков всем надоела, – добавил Сергей, – если не отравимся и по туалетам не забегаемся, хоть какое-то мясо.
– Белок и жир, – уточнил Милославский, – совершенно необходимые компоненты для питания землекопа в экстремальной ситуации.
– Ты завтра, Рашид, опять силки поставь, да пошуруй возле нор, – засмеялся Васька, – нечего им тут, рядом с будущим моторным цехом, зимовать. Кстати, бригадиру нам придётся сказать, что ты заболел. Лекарства-то нам не дали в медпункте.
– Не нада гаварить бригадир, я даже плясать могу, – Рашид вскочил и исполнил несколько фигур из узбекского танца, – видишь, да?
Васька расхохотался, да и остальная молодёжь повеселела. Рашид вдруг закашлялся, закончил искромётный танец и уже серьёзно сказал:
– Моя всё понимай, харашо, завтра буду лежать, поставлю только силки ловить эта зверёк. Не нада гаварить бригадир. Моя фронт нада.
Ветер к ночи успокоился окончательно. А тучи ещё днём куда-то ушли, и над людьми зажглись яркие звезды. Одна звезда умерла очень странно: загорелась вдруг ярче остальных. А потом вдруг погасла.
– Видел? – показал на небо Алексею Сергей, – не к добру это.
Но тот только махнул рукой. Рухнули на нары и погрузились в глубокий сон. Алексей летал всю ночь из Прошлого в сегодняшний день, видел хорошие сны. Война ему в эти часы не снилась, и он проснулся от того, что кто-то тряс его за плечо:
– Лёха, Лёха!
– А, что?
– Рашидка умер.
Бригадир, забравший тело утром, скоро вернулся и выдавил три слова: крупозное воспаление лёгких. И сообщил, что похоронят Рашида неподалёку, на кладбище.
– Вот возьми, – Васька протянул Егорычу ушанку Рашида, – положи на могилку. Очень эта шапка ему нравилась.
Слёз ни у кого из девяти оставшихся землекопов видно не было. А может, они и были, но злой ветер быстро высушил влагу. Да и горевать было некогда.
– Надо работать! – вздохнул Серёга.
Он мог это и не говорить – все понимали: остановиться сейчас означало не только предать сделанную с потом и кровью работу, но гораздо большее – подвести свою, истекающую кровью страну. Эти девять землекопов не умели красиво произносить зажигательные речи, но ощущали главное – от каждого сейчас зависит победа. Чувствуя сердцем: цена этой победы будет непомерно высока.
Если бы кто-то мог поинтересоваться у синоптиков, они бы подтвердили: та, последняя ночь выдалась особенно морозной из всех ночей на котловане. Однако в эти часы девяти землекопам было так жарко, что казалось, что и на земле стало теплее. Котлован был сдан бетонщикам через трое суток и 6 часов. Иначе и быть не могло – армия истекала кровью, Родина была в смертельной опасности, фронт требовал оружие.
Если бы существовала пресловутая машина времени, эти девять человек могли бы увидеть, как очень скоро на месте котлована поднялись стены цеха. Он работает и сегодня. Только выпускает не оборонную продукцию, а детали для двигателей мощных тракторов. Сюда часто приходит седой человек с тросточкой. Садится у входа в цех на скамеечку у небольшого деревца. Вспоминает тот самый котлован и горячие дни конца октября 1941 года.
Он вспоминает многих, уже ушедших людей. В его памяти возникает лицо погибшей под Москвой Валюшки и слова баламута Васьки Серова, скончавшегося в госпитале от тяжёлых ран, полученных при освобождении Одессы. Этот немолодой ветеран вспоминает безвременно ушедшего Рашида; студента Милославского, пропавшего без вести в Сталинграде, и Серёгу Веткина, с которым они промчались в составе одного экипажа по дорогам войны на танке Уральского добровольческого танкового корпуса, брали Львов и Будапешт. На той самой бронемашине, которая была изготовлена в Танкограде.

Челябинцам, работающим в тылу в 1941-1945 гг.,ПОСВЯЩАЕТСЯ.
Без невероятно тяжёлого и ожесточённого труда этих и других советских людей на оборонных предприятиях не было бы великой Победы.