Представьте себе крохотный офис, унылый до омерзения; что-то вроде комнатки для подручных клерков в тех адвокатских бюро, что с трудом держались на плаву в немецком захолустье в начале прошлого века. За высокими конторками стоят двое – скажем, Гюнтер и Клаус – никчемные молодые люди, махнувшие рукой на карьеру и будущность (собственно, будущего у них, в силу ничтожности происхождения и образования, никогда и не намечалось); за маленьким, почти игрушечным столом, заваленным бумагами, сидит герр Гёшль, их начальник; он старше, ему за сорок, он с важностью носит пенсне и солидный живот с цепочкой. Стены комнатки уставлены стеллажами с книгами и папками; и без того крохотный офис кажется от этого еще меньше. Свет тускл, и, несмотря на зимнее утро за узким оконцем, жгут свечи. Поскрипывают перья, уютно гудит в дымоходе, и безумно хочется спать. Одна конторка пустует. - Этот разгильдяй Альберт снова опаздывает, - позевывая, произносит герр Гёшль. – Ох уж и влетит ему от меня, когда явится. Ему невмоготу даже изобразить неудовольствие, не то что всерьез разозлиться, и ясно, что разгильдяя Альберта ждет в худшем случае очередное ни к чему не обязывающее замечание. И то, если герр Гёшль окончательно не уснет к тому времени. А пока сонно скрипят перья... Неожиданно отворяется дверь, и в комнату входит молодая женщина. Ее появление производит настоящий переполох в маленьком обществе. Клаус начинает судорожно облизывать свое перо, пачкая фиолетовыми чернилами язык, Гюнтер поспешно выходит из-за конторки, а герр Гёшль слегка привстает со своего стула: - Гутен таг, Мильга. - Гутен морген, герр Гёшль. Милева, с вашего позволения, - поправляет она его. – Гутен морген, Гюнтер. Гутен морген, Клаус. Когда она снимает пальто, становится заметно, что она сильно беременна. Видимо от этого Милева особенно нехороша собой. Ее бледное лицо с мясистым носом кажется еще бледней из-за черных, слегка вьющихся волос, забранных кверху и открывающих высокий, неженский лоб. Глаза ее посажены так глубоко, что не видно, какого они цвета, и создается впечатление, будто она затаилась где-то внутри себя и выглядывает оттуда зло и испуганно, как затравленный зверек. Гюнтер на цыпочках подходит к даме, принимает пальто и вешает его на облезлую вешалку, непонятно как поместившуюся в углу у двери. - У вас хорошо, - говорит Милева, зябко поеживаясь. – А мой Альберт опять заболел. В субботу мы ходили смотреть водопад, он оступился, упал и повредил ногу. Теперь лежит и стонет и не может идти на работу. - Ах, ах, ах! – удивленно и взволнованно отвечают Гюнтер и Клаус. – Какое несчастье! - Да уж, вечные несчастья с вашим Альбертом, - бурчит себе под нос герр Гёшль. – То нога, то горло, то просто черт знает что. Голова у него не на месте, вот что я вам скажу, Мильга. От этого все недоразумения. - Как вы правы, герр Гёшль! Я вот тоже ему все время повторяю: «Выбрось ты из головы эти свои идеи, Альберт! Давай жить, как все люди.» - Идеи? – герр Гёшль вскидывается, и, кажется, сонное оцепенение слетает с него в один момент. – Идеи? Да уж не социалист ли он у вас, в самом деле? То-то я замечаю... - Нет-нет, упаси боже! – испуганно перебивает его Милева. – Он и в политике-то не разбирается. - Все равно, подозрительно. Потрясенный тем, что у Альберта, оказывается, могут быть какие-то идеи, герр Гёшль встает и принимается медленно ходить по комнатке. Когда он проходит мимо Милевы, той приходится неловко поворачиваться боком, чтобы дать дорогу и уберечь свой большой живот от солидного живота Гёшля. - У служащего не может и должно быть идей! – назидательно произносит герр Гёшль и строго смотрит при этом на Клауса. Клаус вжимает голову в плечи и готов от непонятно откуда взявшегося стыда залезть под конторку, и только страх провиниться тем самым еще сильнее удерживает его от этого. – Никаких идей, если ты дорожишь своим местом! Герр Гёшль поворачивается к Милеве и упирается чернильным пальцем в ее живот. - Вот до чего доводят эти ваши идеи! А если я уволю вашего мужа, фрау? А? Куда он пойдет со своими идеями? - Его нельзя увольнять! – с отчаянием в голосе отвечает Милева. – Он с таким трудом нашел эту работу. - Знаю, знаю... – герр Гёшль снова принимается ходить по комнате. – Если бы мне его не рекомендовал герр Гроссман, я бы его тоже не взял. Но войдите и в мое положение – если все станут ноги ломать, кто работать-то будет? (Тут, надо заметить, герр Гёшль несколько лукавит. Работы в конторе существенно меньше, чем усердия работников. Но ведь на то он и начальник, чтобы уметь слукавить, когда требуется!) - Поэтому я сегодня и пришла, герр Гёшль, - торопливо и немного испуганно отвечает ему Милева. – Пока Альберт болеет, я за него здесь поработаю. Герр Гёшль застывает на месте с открытым ртом. Передать, что он при этом думает и чувствует, невозможно, потому что мыслей, как таковых, у него просто нет, в голове его проносятся, мешаясь друг с другом, несвязные обрывки фраз – что-то вроде: «...и, все-таки, не зря! ...как чувствовал! ...дело Гольдштейна девяносто седьмого года... ...куда смотрят власти! ...Марта приготовит сардельки к ужину... ...я бы их всех! ...день только начался... ...водопад! Причем тут водопад?..» Чувства его описанию тоже не поддаются, потому что из всей гаммы человеческих переживаний – от бурного восторга до черного отчаяния – лучше всего здесь подошло бы ощущение полной катастрофы, как если бы правоверный еврей, всю жизнь неукоснительно соблюдавший Тору, после смерти чинно и благородно направился бы к воротам рая, где ему отказали бы в месте на том основании, что все места уже отданы беженцам из Восточного Тимора. Единственное, что можно добавить определенного к описанию его состояния, так это то, что руки его, словно заблудившиеся, начинают метаться, искать чего-то вокруг себя и, схватив песочницу с конторки Клауса и прижав ее, как малого ребенка, к груди, внезапно бросают на пол и принимаются снова шарить по сторонам. - Но... позвольте! Герр Гёшль неловко поворачивается, с трудом доходит до своего стула и осторожно, как бы боясь повредиться в разуме, присаживается на самый краешек. - Непостижимо! Он достает часы из жилетного кармана, долго смотрит на циферблат и, так и не определив, в котором часу случилось с ним это чрезвычайное происшествие, убирает их обратно. Затем он достает платок, протирает стекла своего песне, и видно, что эти простые, разумные действия приводят в некоторый порядок не только его мысли, но и внезапно спятивший мир вокруг него. - Однако! - Не подумайте ничего такого, герр Гёшль, - осторожно, как отпивают от чересчур полной чашки, продолжает Милева. – Я слова лишнего не скажу. Буду стоять тихо-тихо... И, действительно, в комнатке становится очень тихо. Слышно, как потрескивают, сгорая, свечи и весело галдят дети где-то на улице. - Вот, Гюнтер, полюбуйся... Гюнтер на цыпочках же возвращается за свою конторку, стараясь держаться при этом подальше от Милевы, видимо, чтобы не подцепить, проходя мимо, опасной и трудноизлечимой болезни. - Вот, полюбуйся... Да... – герр Гёшль раскрывает наугад папку из тех, что лежат перед ним, рассеянно перелистывает бумаги и с раздражением отшвыривает ее от себя. – Нет, это просто немыслимо! Так скоро каждый будет приходить с улицы и за нас здесь работать! Ты что-то сказал, Клаус? Несчастный Клаус хотел бы провалиться на месте и оказаться хоть в тюрьме, хоть в преисподней, лишь бы не присутствовать при этой тягостной сцене. Он густо краснеет, и у него начинают мелко дрожать ноги. - Вы совершенно зря думаете, что я не справлюсь, герр Гёшль, - упрямо и даже несколько раздраженно продолжает Милева. – Я кончила тот же факультет, что и Альберт, и знаю не меньше, чем он, и я в курсе всех его дел и нахожу их совершенно несложными. Самым трудным в моем положении будет весь день простоять на ногах. Но вы ведь меня отпустите пораньше, да? А завтра я опять приду в то же время, с вашего позволения. У Гёшля никогда не было детей, но жена его, теперь состарившаяся, в свое время страстно мечтала о маленьком и все свободное время проводила у знакомых, в чьих семьях дети были. Он вспоминает, как Марта рассказывала ему, что у будущих матерей случаются самые невероятные причуды, и как сама, чтобы забеременеть, капризничала и вела себя немыслимо. От этих воспоминаний ему вдруг становится хорошо и покойно, и странная фрау Эйнштейн, пришедшая подменить своего Альберта на время болезни, его уже совсем не раздражает. - Конечно, справитесь, Мильга, - ласково говорит он ей, - но есть ли в этом нужда? Поверьте, мы вполне можем подождать его выздоровления. - А вы его не уволите? – подозрительно спрашивает Милева. - Ну как такая глупость могла придти в вашу очаровательную головку! Пойдемте, я вас провожу. Герр Гёшль идет к вешалке и помогает Милеве одеться. - Я так о нем беспокоюсь, - чуть не плача жалуется она Гёшлю. Его неожиданное участие словно ломает какую-то стену в ее душе, словно выманивает зверька наружу, и она безропотно дает себя одеть и подвести к двери. – Нога распухла, ее надо лечить, а он лежит на кушетке и все о чем-то думает, думает... - Вам нельзя нервничать, Мильга, - герр Гёшль отечески берет ее под руку. – Вспомните о маленьком. Ему уже скоро... Они выходят. Гюнтер и Клаус молча переглядываются и принимаются за работу. Им будет о чем поговорить сегодня за ужином. А пока тихо скрипят перья...
"Хотя в следующем, 1901 году, Эйнштейн получил гражданство Швейцарии, но вплоть до весны 1902 года не мог найти постоянное место работы — даже школьным учителем. Вследствие отсутствия заработка он буквально голодал, не принимая пищу несколько дней подряд. Это стало причиной болезни печени, от которой учёный страдал до конца жизни.
Несмотря на лишения, преследовавшие его в 1900—1902 гг., Эйнштейн находил время для дальнейшего изучения физики. В 1901 г. берлинские «Анналы физики» опубликовали его первую статью «Следствия теории капиллярности» (Folgerungen aus den Capillaritätserscheinungen), посвящённую анализу сил притяжения между атомами жидкостей на основании теории капиллярности.
Преодолеть трудности помог бывший однокурсник Марсель Гроссман, рекомендовавший Эйнштейна на должность эксперта III класса в Федеральное Бюро патентования изобретений (Берн) с окладом 3500 франков в год (в годы студенчества он жил на 100 франков в месяц[9]).
Эйнштейн работал в Бюро патентов с июля 1902 по октябрь 1909, занимаясь преимущественно экспертной оценкой заявок на изобретения. В 1903 году он стал постоянным работником Бюро. Характер работы позволял Эйнштейну посвящать свободное время исследованиям в области теоретической физики...
..1905 год вошёл в историю физики как «Год чудес» (лат. Annus Mirabilis)[11]. В этом году «Анналы физики» — ведущий физический журнал Германии — опубликовал три выдающиеся статьи Эйнштейна, положившие начало новой научной революции:
«К электродинамике движущихся тел» (нем. Zur Elektrodynamik bewegter Körper). С этой статьи начинается теория относительности[12]. «Об одной эвристической точке зрения, касающейся возникновения и превращения света» (нем. Über einen die Erzeugung und Verwandlung des Lichts betreffenden heuristischen Gesichtspunkt). Одна из работ, заложивших фундамент квантовой теории. «О движении взвешенных в покоящейся жидкости частиц, требуемом молекулярно-кинетической теорией теплоты» (нем. Über die von der molekularkinetischen Theorie der Wärme geforderte Bewegung von in ruhenden Flüssigkeiten suspendierten Teilchen) — работа, посвящённая броуновскому движению и существенно продвинувшая статистическую физику."
