Долгие вечера командированные проводили в опустевшем зале столовки. Приученные цивильной жизнью к телевизору, до установки ретранслятора, они изнывали от пустого, не заполненного потреблением информации времени. Светлана, как этнолог, первая вспомнила про то, как прежде русские люди собирались долгими зимними вечерами вместе, и, занимаясь рукоделием, поочерёдно рассказывали интересные истории. Они с удовольствием выслушивали в первую очередь тех, кто побывал в землях дальних, да передрягах жизненных. Кто-то, поддержав её, начал первым, рассказав про то, как на рынке кавказец не его, а себя обсчитал, и ещё радовался, не поняв своей, арифметической ошибки. После, следующим рассказчиком, были расписаны другие небывальщины, от которых повествующие плавно перешли на боле серьёзные и жизненные темы. Кто-то вспомнил про то, как защищал Родину на китайской границе, Нечаев старший – про то, что вытачивать болванки для снарядов он научился раньше, чем правильно писать. Постепенно все разохотились на подобное повествование, и плавно перетекая из одной в другую, тема разговора дошла до сверхъестественного и до обсуждения того, что есть перемещение сознания. Своё мнение высказал и Саня. Он это охарактеризовал так: - Это ощущение очень напоминает момент клинической смерти. Так же, собирается всё тепло в груди в комок, а после – отрывается от тела, и ты видишь себя со стороны. Ты ведь и есть – этот самый, светящийся белым матовым светом, шарик, и неведомая сила влечёт тебя вверх от земли, в темноту космоса, всё быстрей и быстрей, до совершенно немыслимой скорости. - А что дальше? – с серьёзным интересом спросил Игорь Волченков.
Первый рассказ Сани.
После – вспышка, и снова, темнота. Но другая. Ты висишь, не перемещаясь, а к тебе собираются со всех сторон твари, словно плавающие мурены, но со страшными, похожими на человечьи, лицами и зубами, как у акулы. Они задевают тебя, их становится всё больше, и уже спустя минуту, всё пространство вокруг превращается в кишащую массу, состоящую из них, скользких и холодных. Они шипящим шёпотом думают про то, как хотят тебя разодрать на куски и поживиться. Ты слышишь их мысли, они же слышат - твои, и их привлекает, радует твой страх. Что было с другими – не знаю, не общался, а у меня, в то время, а я был четырёхлетним ребёнком, было так жутко на душе от всего этого окружения, что хотелось исчезнуть, или хотя бы закрыть глаза, но я не мог этого сделать, как ни старался. Я был растерян и шокирован тем, что не чувствую своего тела! Вспомнилось про то, как я его оставил, и стало так тоскливо без привычного мира, без возможности всё вернуть! Но, внезапно я почувствовал, что эти твари чем-то встревожены. Они думали о приближении беды, хотя ещё не теряли надежды на то, что тот, встречи с кем они не желают, пройдёт мимо, но он приближался, и сущностей этих становилось всё меньше. Им стало не до меня. Они в панике понеслись в разные стороны, так же быстро, как прибыли сюда. Бросаясь врассыпную, они ругались и дрались между собой, кусаясь. И когда, их число поредело, в образовавшемся коридоре, как в просеке, я увидел далеко-далеко, маленькую точку света, от которой веяло добром и надеждой на спасение, словно живым, тёплым ветерком. Я боялся только одного, что этот свет пройдёт мимо, не заметив того, как я нуждаюсь в его защите от этих тварей, и я буду растерзан ими, мерзкими и страшными в кромешной мгле. Однако, страхам моим не суждено было сбыться. Сияющая точка приблизилась настолько, что я различил человека, словно завёрнутого в светящуюся белым светом ткань, но светилась не только она. Светился и он сам! Он остановился передо мной и улыбнулся. Так, по-хорошему, как мама или папа! И тут я понял, что хочу прослезиться от радости, но у меня нет глаз! Я всё вижу, но глаз – нет! Я вновь попытался зажмуриться, но и этого не вышло! Захотел закрыть лицо ладошками – рук нет! Ничего! А он подождал немного, покуда я не оправился, чуток, от ужаса осознания своего положения, и не вернулся мыслями к нему, а затем, ласково так, сказал: «Идём со мной! У меня тебе будет хорошо!» и протягивает мне свою ладонь. Я испугался, и настороженно отказываясь от его предложения, совершенно не думая, просто говорю то, что спонтанно приходит мне в голову, чтобы защититься: «Если я пойду – мама плакать станет!» Он же, грустно улыбнулся мне и всё тем же, ровным голосом отвечает: «А мама тоже, придёт ко мне, только позже. И папа придёт, и Люся, и дедушка Василий, и бабушка Валя.» После этого доверие к странному незнакомцу стало постепенно возвращаться, ведь если он знает по имени и мою сестру, и деду и бабулю, то, значит, он не такой уж и незнакомый семье человек, просто я его не знаю, а наши - его знают. И вот тогда, успокоившись, я иду в наступление: «А Вы, лучше, отведите меня к маме, она очень плачет, что я потерялся!» А он вздыхает: « Может, всё же пойдёшь ко мне? У меня тебе будет так хорошо! Ничего не будет болеть, можно играть и радоваться! А после, твои домашние, тоже придут, и будете все вместе!» - «Нет, я к маме и папе хочу! А то, что дышать трудно – я потерплю! Отведите меня к маме. Пожалуйста! - и добавил, как учила меня соседская бабка, - ради Бога!» Своим детским нутром я почувствовал, что мой новый знакомый колеблется, и постепенно склоняется к тому, чтобы помочь мне вернуться. Теперь он недолго помолчал, и после произнёс: «Понимаешь, просто так я тебя отвести к маме не могу! Нужно, чтобы ты что-то сделал для этого сам, а что ты можешь сделать?» Вопрос скорее был не ко мне, ребёнку, а к себе, так мне показалось, однако я упрямо стремился к своей цели и понимал, уже, что игрушки покупают только тогда, когда папа зарабатывает на работе, отдавая свой труд, и потому решение у меня родилось мгновенно: «А Вы скажите, что нужно сделать, и - я сделаю!» - «Хорошо, а что ты можешь?» Я сразу вспомнил про то, как в песочнице возил в машинке кадушку с водой. Как строил из песка дома, как поднимал пыль, метя метёлкой дорожку в вишнёвом саду, как в машине, на верёвочке, большой, синей, и такой же железной, как настоящая, возил пассажиров из числа кукол сестры. «Могу воду возить, убираться, строить, возить на машине, могу быть воином и защищать …» - «Хватит-хватит!!!» - торопливо прервал меня собеседник, уже не казавшийся мне странным, напротив, очень даже порядочным и добрым, свойским человеком. Он, с каким-то облегчением, произнёс: « Ты слишком много наговорил! Всё, что ты сказал – ты для меня сделаешь, когда вырастешь, и когда я тебя попрошу, но не сейчас, только запомни, отказаться ты тогда не сможешь, и всё что пообещал – сделаешь для меня, договорились?!» - «Договорились!». Он вновь протянул мне свою ладонь, и я, внезапно, увидел своё тело – руки, ноги, тоже слегка белёсые от матового свечения, чему очень обрадовался, и по-взрослому пожал его руку. И как только наши ладони сошлись вместе, мы полетели куда-то. Мне было радостно от того, что я возвращаюсь к своим, но становилось всё более знобко, и муторно от убогости того мира, который я уже вижу вновь. Вот я опустился вниз настолько, что опять вижу больницу, комнату, себя, страшно бледного, похожего на чужой, посторонний предмет, лежащего на стальном медицинском столе, плачущую маму, врачей, не скрывающих своей досады. Они гасят яркую круглую лампу над столом, и в этот момент мой добрый знакомый приземляет меня, уложив плашмя, прямо на тело на столе, и я в него проваливаюсь. После этого он отпускает мою руку, и в тот же момент мне становится так плохо! Дышать совсем не чем, и я пытаюсь хрипеть. Колотит озноб. Но у врачей взрыв радости. Мне прикладывают маску к лицу, и я проваливаюсь в беспамятство. Уже будучи подростком, от мамы, я узнал о том, что двадцать минут моё сердце отдыхало, а после, само, завелось вновь. Естественно, что с годами, на долгое время, всё благополучно забылось, но прежде было протяжённое, как жизнь, пребывание в больнице, со своими друзьями и разговорами, тоской по родным и неприятными ощущениями, свойственными болезни. Конечно же, после много разного со мной приключалось, порой, невероятного, но это я расскажу после, если захотите выслушать старого зануду. Вот, пока и всё! - Ладно тебе цену набивать! – откликнулся Эвальд Викторович Шаповалов, он, казалось, с самым огромным интересом, из всех слушателей, воспринимал услышанное, и внезапная концовка его явно не устраивала.- Что после-то было? - А после всё, как у всех – лежал полтора года в больнице, пока меня вытаскивали, понемногу, из болезни. Двустороннее, крупозное, воспаление лёгких. С кем-то - дружил, с кем-то – играл. Если рассказывал взрослым про то, что со мной было, когда поднялся туда, наверх, одни задумчиво и молча слушали, другие – посмеивались, и я, обиженно замолкал, а им это и нужно было. Постепенно рассказывать свою историю стало не кому – не было свежих слушателей. Вот в то время я и стал бродить по зданию. Больница оказалась огромной, и многоэтажной. Однажды я увидел, что творится какой-то переполох, словно собираются положить в дальнем крыле очень известного человека. Все носились, как ошпаренные, и в горячке не заметили того, как я проник в это, обычно запертое на ключ, отделение. На фразу «Ну-ка, иди к себе!» я, как старожил, уже не очень-то обращал внимание. И вот, увидел я, что в отдельную от всех палату, отдельную потому, что в этом крыле не было палат – только всякие кабинеты и лаборатории, поставили шесть взрослых коек, и поселили в неё, с виду, здоровых, пятерых дядечек. Я быстро сориентировался, с кем из медсестёр можно договориться, и стал, в вечерние часы, или до завтрака, приходить к ним, таким весёлым и хорошим. Я подружился с ними очень быстро, с этими дядечками. Они секретничали, но я узнал от дежурных медиков, что работали они в Курчатовском институте, но это – государственная тайна, и потому к ним никого кроме родных, не пускали, даже говорить можно было с ними только с расстояния. Так вот, они с очень, я бы сказал, ещё живым интересом, слушали мою историю и после долго спорили о том, сочинил ли я всё, или молчали, осмысливая полученную информацию. Каждый раз, встречаясь сними, я вспоминал всё новые подробности своего пребывания Там. Самый добрый и весёлый из них лежал в стороне от остальных, и к нему вообще нельзя было приближаться. Не помню сейчас, дядя Коля или дядя Толя я его звал. Его тоже, лечили, но ему становилось всё хуже. Ему приносили шоколад, и он весь отдавал его мне, через своих товарищей. Лечили их странно, часто они пили чистый спирт, и бывали подолгу пьяными. - Интересно, где это такая больница, где спиртом лечат? – вставил Игорь – я бы туда сам лёг! - Упаси, Господи от такой болезни! В Покровском-Стрешневе это, недалеко от курчатовского института - уточнил Шаповалов. - Так это совсем рядом, выходит! – не унимался Игорь. - Ладно тебе, Игорёк, дай послушать дальше! – вмешался и Сергей. - Так вот, а однажды, всех больных разогнали по палатам от коридора, длинного такого, но я просочился за штору в рекреации, и вижу, как из палаты моих новых знакомых вывозят каталку, накрытую металлической полукруглой крышкой. А везут её двое санитаров в рукавицах и фартуках из рентген кабинета, помните, такие врачи одевали раньше! А поверх, на них – ещё один фартук, сшитый медной проволокой из мятых, неровных, листов свинца. На голове – маски, как у сварщика, только металлические, и с жёлто-оранжевыми стёклами. Самым смешным мне тогда показалось то, что санитар, идущий впереди каталки, всё одел неправильно, задом на перёд, и фартук - на спину, и маску со стеклом – на затылок, и мне подумалось: какой же он глупый! Каталку подвезли к лифту. Лифтёршу выгнали из собственного транспорта, и санитары сами, без неё, закатив каталку в лифт, уехали. Двери в отделении снова открыли. Я зашёл в палату своих знакомцев чуть позже – терпеливо выжидал, ведь пока там были слесаря, они могли и заругаться, подняв не нужный мне шум. И вот, когда двери были – настежь, и не было посторонних поблизости, я шустренько пробежал мимо стола дежурной медсестры, которую по такому случаю тоже, прогнали те, санитары с каталкой. Внутри я увидел разобранную кровать дядечки, угощавшего меня шоколадом, стоящую прислонённой к стене. Вновь появились слесаря, в рентгеновских резиновых перчатках, и разобранную кровать, на которой лежал дядя Коля, торопливо унесли куда-то, установив взамен новую. Я спрятался за штору в палате, потому, что услыхал шаги медсестры, она какое-то время застилала новую койку, и я её пожалел, потому, что она при этом хлюпала носом – так ведь всегда хлюпают, когда простывают, а после не выдержал, и, рассекретившись, вышел из-за укрытия плотной коричневой портьеры. Я прямо спросил про него, про дядю Колю. Медсестра разревелась и выбежала на пост. Повисла тишина. Наконец, один из дядечек, ответил мне, что его перевели в другое место, и там, Бог даст, будут заботиться о его душе получше, чем здесь. Его друзья, словно озабоченные чем-то, попросили меня пореже приходить сюда, в палату. А почему, мол, потом пойму, когда вырасту. Они сказали, что им пора принять лекарство, хотя было ещё рано, я-то знал! Но они, не обращая на меня внимания, занятые своими мыслями, молча, разом осушили свои мензурки, даже не чокнувшись, как обычно. Спирт разлил свой запах по палате. Дядечки вдруг все поотворачивались от меня, так, будто хотели спать. Стало обидно, ведь я к ним, каждый раз с таким трудом проникал! Только один, высморкался и снова повернулся ко мне: «Ты, Сашко, ступай, незачем тебе здесь долго быть, заругают! Да и мы всю ночь не спали!» - дядя Андрюша, он тоже очень хороший. Он воевал ( я у него медали видел), но он старался казаться мне самым строгим, очень хотел таким казаться. Он других своих друзей, и меня ругал, всё время, за то, что я прихожу к ним! И я понял, что теперь-то, когда дядя Коля уехал, он меня выживет из палаты. Я обиженно вздохнул, и с надеждой спросил: - И что, уехал, и даже ничего не сказал мне, прямо так и уехал? – не унимался я. - Ну! Как же я забыл! Подь сюды! В моей тумбочке он тебе шоколадку оставил. Так и сказал: « Передайте от меня, когда утром Сашко придёт!» Возьми, это тебе от него!.. Дядя Андрюша не договорив, отвернулся, и уткнувшись в подушку, разрыдался. Остальные, трое, лежавшие ко мне спинами, тоже, прослезились и стали сморкаться. Я начал понимать, что тут что-то не так, и от меня что-то скрывают, но додумать я не успел. Со спины, на мои плечи легли ладони откровенно ревущей медсестры, она мягко, но настойчиво вывела меня из палаты. Всё бы ничего, но в дверях мы наткнулись на глав. врача. Выйдя с нами в рекреацию, он отчитал медсестру за то, что я находился в палате, а я возразил: - Она не виновата, она не видела! Я к дяде Коле приходил, а его – перевели! Я ему рассказывал про то, как был там, наверху. Ему очень хотелось про всё, что там, знать. Медсестра пояснила врачу: - У мальчика клиническая была. Врач смутился, и распорядился, чтобы меня посмотрели в рентген кабинете. Заведующая отделением цепко схватила меня за руку в запястье, когда я собирался было улизнуть, уж очень страшными и суровыми показались мне те дядечки, в свинцовых фартуках, и я к ним не хотел! Она же, удержав меня, даже засмеялась: - Э-э-э, нет! Я вашего брата хорошо знаю! Ну-ка, пошли со мной, живенько! Я, по дороге, безуспешно попытался упереться, но она меня подняла и внесла в кабинет. Как оказалось, я напрасно боялся. В кабинете дядечка взял в руки серый ящичек прибора, надел ремень, повесив его себе на шею, в руку взял длинную трубку, с каким-то «микрофоном» на конце, и стал водить этим приспособлением вокруг меня. Остановился напротив кармана, где была спрятана шоколадка. Я чуть от стыда не умер, вдруг подумают, что я её украл! А он мне говорит: - Что там у тебя! Ну-ка, давай на стол! Я вздохнул, и мужественно сдал зашуршавшую фольгой большую плитку. Он поводил прибором над ней, покачал головой, мол, надо же, и показал врачихе на показание стрелки прибора. И та, тоже, удивилась чему-то. Вновь врач вокруг меня просто поводил длинной металлической трубкой и сказал, что больше мне в палате у взрослых друзей появляться нельзя, иначе я заболею и меня переведут в другое место, и мне нельзя будет видеться с родителями. Так буднично и деловито стала закрыта для меня дверь в другое крыло больницы, то, через два этажа от детского отделения, навсегда. Рассказ закончился, но все молчали. Света, растрогавшись историей, промокнула глаза платочком. Кто-то закурил, и, то ли вздохнул, то ли струю дыма выпустил. - Я же говорил, что не умею рассказывать так, чтобы заинтриговать, или развеселить!- оправдательно закончил свою повесть Сашка. - Ладно, спать! Бог не выдаст… - окончательно поставил точку Сергей. На том и разошлись по своим комнатам. Москва. 2009г.
