Ангел смерти над снежной пустыней

На Севере, где солнце изо льда,
Где скалы обдуваемы ветрами.
Там Божий трон,
И даже в холода,
Ладони ангелов простёрты над кострами.

И вот когда, не выдержав пути,
Ты ляжешь в этот снег, седой и вечный.
Сам Бог,
С тобой прощаясь, поглядит,
В глаза твои с любовью бесконечной.

Ольга Новикова

– А ещё был случай, — весело начал Михалыч очередную байку, и мы устроились поудобнее, предвкушая услышать нечто интересное. Солнце уже оторвалось от горизонта, нетронутая снежная белизна сверкала, отражая его яркие лучи. Я знал, что в это время года солнце поднимается невысоко над земной твердью, и сейчас же стремится обратно. Не верилось, что вчера ещё мела пурга, ничего нельзя было разглядеть в двух шагах. Такова уж полярная зима, переменчива, как настроение женщины.

А наше настроение было прекрасным, мощный «Урал» неутомимо накручивал на колёса километры по заснеженной тундре, в кабине было тепло и уютно. Михалыч, инженер производственного отдела, которого мы прихватили с собой, оказался неутомимым рассказчиком. Его круглая голова, крепко сидящая прямо на плечах, крутилась во все стороны, обращаясь то ко мне, то к водителю. Грузная фигура с большим животом занимала полкабины, и нам с Петром приходилось вжиматься в дверцы, чтобы попутчик чувствовал себя свободнее.

Ничто не предвещало беды, но она уже распростерла свои чёрные крылья над нашими душами. Ангел смерти поджидал свою добычу — весело гогочущих, ничего не подозревающих мужиков. Человек не всегда ощущает приближение несчастья, и оно поражает его, как удар молнии, неожиданно. Лишь немногие способны смутно чувствовать что-то тревожное в себе.

Я не собирался ехать на машине четыреста вёрст по зимнику в посёлок на новом газоконденсатном месторождении: туда летали из Надыма вертолёты, и планировал вернуться в течение двух дней с деньгами и покупками для ребят. Приближался Новый год, и моя вахтовая бригада с нетерпением ждала зарплату, но больше всего спиртного, которое у нас было запрещено. А какой же Новый год без водочки, да без женщин. Последних я, конечно, привезти не мог, женщинам в нашем чёртовом месте находиться не дозволялось, а вот водочки…
Деньги на бригаду получил, но тут, как назло, запуржило и «вертушки» не летали уже пару дней. Больше ждать не имело смысла, послезавтра — тридцать первое декабря, выходной перед праздником. Я выпросил у начальства «Урал», на него погрузили материалы, инструменты, оборудование, и два увесистых рюкзака с драгоценными припасами для ребят. Шофёр — серьёзный, спокойный парень Петя Чалов, уже ходил по этому зимнику, и его надёжная неторопливость внушала мне уверенность в том, что поездка пройдёт без происшествий.

Обычно, для пробега по зимнику машины собираются в колонны, но время торопило, и некогда было ждать, покуда найдутся ещё желающие ехать. А начальник нашего строительно-монтажного управления, недавно назначенный, всех премудростей здешней жизни ещё не знал. Иначе, он не отпустил бы нас в одиночку в четырёхсоткилометровый путь по зимней трассе.
– Не волнуйся, Борисыч, прорвёмся, — с улыбкой приговаривал Петро, осматривая машину перед рейсом.
Анатолий Михалыч напросился к нам уже вечером. Ему тоже надоело ждать погоды. Назавтра мы решили выехать с утра пораньше. Втроём всё веселее, да и время быстрее пролетит. К вечеру рассчитывали быть на месте.

Единственное, что портило мне настроение, это перекошенная физиономия заведующего складом Кривого Ашота. Свою кличку он получил за то, что один глаз меньше другого и, казалось, что лицо от этого всё время принимает злое выражение.
Ашот уже в который раз предлагал включить его в бригаду под другой фамилией, чтобы получать у нас вторую зарплату, но я не соглашался. Вызывало антипатию то, что хочет «наварить» за чужой счёт, да и «мёртвые души» были нам ни к чему. Все знали, что от завсклада многое зависит в нормальном снабжении бригады, потому я старался не обострять с ним отношения, но в этот раз не сдержался и выложил всё, что о нём думаю.
– Ну, ладно, шайтан очкастый, ты ещё пожалеешь, — хрипло прокаркал он на прощание утром, когда мы выезжали.

Наступило время обеда. Солнце теперь било прямо в глаза и, хотя стояло невысоко, но понятно было, что выше уже не поднимется. Мы перекусили нехитрой снедью, прихваченной с собой, выскочили из кабины размяться по белому насту, и вскоре уже снова мчались вперёд. Мороз усилился, это все почувствовали, градусов сорок пять будет. В тундре при ясной погоде мороз, обычно, усиливается к полудню. Но в нашей кабине был другой, тёплый мир.

Через пару часов стало сереть, солнце склонилось к горизонту. Мотор, полдня работающий ровно, неожиданно начал давать сбои. Петро подкачал солярку, и некоторое время мы ехали нормально, как прежде. Однако вскоре двигатель стал чихать, несколько метров машина двигалась рывками, потом мотор и вовсе заглох. Петро недоумённо пожал плечами, открыл дверцу, соскочил на снег.
– Кажись, приплыли, — сообщил он нам через некоторое время, забравшись в кабину.
Шофёр наш служил на флоте, и треугольник тельняшки — «морской души» всегда выглядывал у него из-под меховой куртки. Но это сочетание слов и одежды совсем не выглядело для нас сейчас уместным.
– Что случилось? — Михалыч обеспокоенно завертел головой.
– Солярка мёрзнет, в топливном баке уже ледяная каша.
«Как же так», — подумал я, — «опытный шофёр, неужели он залил вместо зимнего дизтоплива летнее?».
– Ты что, Петро, заправился летней соляркой?
– Обижаешь, Борисыч, летней соляркой сейчас никто не заправляется, зима же. Она на отапливаемом складе хранится, совсем отдельно.
– Тогда в чём же дело?
– Пока не знаю.
Летнее дизтопливо было предназначено для температур не ниже минус двадцати градусов, а зимнее до минус шестидесяти пяти. О температуре более низкой я никогда не слышал.

Тепла в кабине хватило ненадолго. Но всё равно выходить на мороз не хотелось. Я лихорадочно искал варианты. Проехали как раз половину пути, на две сотни вёрст вокруг нет жилья. Связаться с Надымом невозможно, радиостанцию с собой не захватили, никто и не думал её выдавать. Шанс, что кто-то идёт вслед за нами по зимнику — мизерный.

Я открыл дверцу и выпрыгнул на снег. Уже темнело, мела лёгкая позёмка, предвестница пурги. Стало страшновато. Вместо того чтобы думать, как спастись от холода, пытался сообразить, каким образом могла летняя солярка попасть в топливный бак. Её ведь сейчас и на заправках нет. Тут вдруг простая мысль пришла в голову. Я быстро забрался в кабину.
– Петро, ты где на ночь машину оставлял?
– Как где, на базе, там, где склады.
«Ага, склады. Значит, хозяйство Ашота. Неужели он, возможно ли это»?
– Петро, а тебе могли солярку подменить?
Пётр обалдело посмотрел на меня:
– Да кому это нужно, ведь какая возня, час надо сливать, а потом заливать другую. И зачем?
– А может быть, Кривому Ашоту нужно? Солярка у него в складе хранится. Никто, кроме него, в склад и не попадёт.
– Ну, да, он мог, только зачем?
– А это уже мне ведомо, зачем.
Я подумал о коварном плане Ашота. «Машина встанет посреди тундры, хватятся её только через два-три дня. А там праздники. Человеку не пройти двести километров по тундре без припасов в лёгкой одежде. Зимой пурга частенько бывает, с пути сбиться — раз плюнуть. А потом кто уже станет разбираться, замёрзли и всё, с машиной что-то случилось.
И даже если выяснят, что в баке летнее дизтопливо, сочтут, что водитель залил его по ошибке. Спросить-то уже не с кого будет».

Ну, нет, мы ещё поживём. Я предложил Петру собрать всё, что может гореть, вплоть до запасного колеса. Надеялся, что может быть, вертолет, какой пролетит, заметит огонь в тундре там, где нет поселений. У Петра в машине нашёлся тулуп, его отдали мне, как легче всех одетому. На мне лишь меховая куртка и ботинки утеплённые, а у Петра с Михалычем дублёнки и унты. А под дублёнками свитера толстые тёплые шерстяные. Я-то не собирался по тундре путешествовать: сел бы на «вертушку» и через пару часов был на месте. Да судьба по-другому повернула.

Догорали колесо, телогрейки, какая-то ветошь, ветер усиливался и сносил пламя то в одну сторону, то в другую. Он уже прошибал насквозь меховые одежды. У Петра неожиданно появилось желание жечь деньги, но я воспротивился. Мы снова забрались в кабину, там хотя бы не было ветра, но пар от нашего дыхания уже намерзал льдом на лобовое стекло.
Сидели, молча, прижавшись друг к другу, тепло медленно уходило из наших тел и из наших душ. Машина превратилась в огромный промёрзший металлический склеп.

Я открыл дверцу, выскочил наружу и начал бегать кругами вокруг машины. Тулуп мешал, пришлось его сбросить. Немного разогрелся, но сильно мёрзли ноги. Вскоре остальные выскочили и начали бегать вместе со мной. Михалычу приходилось труднее всего, сказывались грузность, отсутствие физической подготовки. Так продолжалось некоторое время. Потом мы снова забрались в кабину, и когда я понял, что ждать помощи бессмысленно, сказал, едва разжимая негнущиеся губы:
– Пойду по зимнику.
– Ты не дойдёшь, — откликнулся Петро.
Конечно, не дойду, но сидеть, ничего не предпринимая и медленно умирать, было ещё мучительней.

Дорога, отмеченная вешками, едва угадывалась в густеющих сумерках. Сначала шёл, потом побежал, но даже бег не спасал от мороза и леденящего ветра. Вскоре, в наступившей темноте машина скрылась из виду, теперь вряд ли смог бы её отыскать. Бежал по дороге, которую уже почти не видел, бежал «нюхом», думая лишь о том, чтобы не угодить в какую-нибудь яму.
Сколько это продолжалось, не знаю, время для меня перестало существовать.
Начал задыхаться. Когда метёт, дышать трудно, сильный ветер забивает рот и нос. Хватал холодный морозный воздух полными лёгкими, которые уже издавали не то хрип, не то свист.

Я бежал, чтобы продлить время жизни, хотя понимал, что надежды нет никакой. Силы человеческие не беспредельны, и вскоре они иссякли. Остановился, перед глазами неожиданно возникла Людка. Эх, как она убеждала меня, что нам не нужен Север, не нужны эти «длинные рубли», что ей плохо без меня, что она не может всё время ждать, пока вернусь с вахты. Да и Стёпка уже подрос, отец ему нужен рядом, а не прилетающий лишь изредка.
Я стиснул зубы и вновь потрусил вперёд с одной мыслью – «только бы не упасть», но тут же споткнулся и полетел в яму.

Ласково плескалось тёплое море, притягательная вода манила к себе, в свою таинственность лёгкими руками — волнами, чуть покрытыми белой пеной. Ярко-зелёные пальмы стройными рядами выстроились вдоль кромки прибоя, как будто охраняя первозданную морскую нежность и чистоту. Где-то беззвучно спорили дети, вели степенный разговор взрослые, визгливо кричали чайки, солнышко припекало, и я нежился в его лучах на бледно-жёлтом песочке.

Но вот в небе появилась какая-то большая птица, она безотчётно внушала мне тревогу.
Посмотрел внимательнее: похожа на огромного чёрного орла, орлана, каких я видел над скалистыми ущельями крымских гор.
Птица кружилась надо мной, опускаясь всё ниже, ниже…
По мере того, как она приближалась, всё вокруг подёргивалось тонкой полупрозрачной плёнкой, солнце теряло жар своих лучей, и незаметно меркло.
«Надо бы как-то защититься», — подумал я, но сейчас же решил: — «а зачем, тебе ведь и так хорошо, а будет ещё лучше». Расслабленно и безвольно раскинулся на песке.
Вдруг почувствовал, что стало прохладнее, сквозь зажмуренные глаза увидел, как чёрные крылья большой птицы заслонили солнце.
Сознание угасало. Сквозь мутную вязкую жижу, в которую оно превращалось, несмело вползла мысль: «Ты здесь отдыхаешь, балдеешь под солнцем, а как же ребята, ведь они ждут денег, ждут продукты к празднику, что они подумают, тебе же доверили».
Я приподнялся на локте, и стал шарить вокруг в поисках сумки с деньгами, рука в меховой рукавице елозила по снегу.
С усилием открыл глаза, в уши ворвался свист и завывание ветра.
– Вставай, ну же, вперёд!
То ли произнёс это вслух, то ли мысль такая возникла в моём заледенелом мозгу.
Собрав остатки воли, попробовал выбраться из сугроба, который уже намела метель вокруг моего тела.
Медленно перевернулся на живот, потом встал на четвереньки, выполз из ямы и попробовал подняться. Это удалось только с третьей попытки.

Со стороны, наверное, моя залепленная снегом, нелепо раскачивающаяся фигура напоминала актёра какого-то театра абсурда. Потерял очки, когда упал, и теперь шел неведомо куда, неведомо зачем, почти ничего не видя вокруг, еле передвигая уже обмороженные ноги, которых совсем не чувствовал. Разум настойчиво твердил:
– «Это бессмысленно, ты всё равно не дойдёшь».
Но сердце и душа напротив, уверяли:
– «Иди и дойди, ты сможешь!».

Впереди, чуть в стороне от направления моего движения, вдруг забрезжил огонёк. Я знал, что в тундре, как и в пустыне, случаются галлюцинации. Только в пустыне видятся оазисы с водой, а в тундре — огоньки и теплые дома. Попробовал сощуриться, чтобы рассмотреть чётче, но глаза слезились от ветра, как будто в них засыпали песок. И всё же повернул в ту сторону, и теперь молился только об одном, чтобы этот огонёк, этот спасательный круг, брошенный мне Провидением, не исчез. Пусть это даже галлюцинация, но уже цель, которая придаёт смысл моему движению. Я бежал, вернее, семенил в сторону огонька, часто останавливаясь и вглядываясь в черноту, перечёркнутую косыми струями летящего снега. Маленькая точка в безжизненной снежной пустыне, крохотный лучик надежды посреди равнодушной Вселенной.

Огонёк, казалось, не приближался, и я не мог понять, что это такое, но то, что он не пропадал в темноте, а становился, то тусклее, то ярче, давало надежду, подхлёстывало уже иссякшие силы.

Через некоторое время почудилось, что слышу звук работающего мотора, он едва пробивался сквозь вой пурги. Что же это может быть посреди тундры? Соображение отказывало, сознание работало в каком-то замедленном темпе, казалось, что и мозги застыли от холода. Засеменил в сторону огонька с удвоенной силой, непонятно, откуда она взялась в замёрзшем теле.
Теперь звук мотора слышался чётко, но огонёк перемещался, то в одну сторону, то в другую. Я едва передвигал ноги и боялся только одного: как бы не споткнуться и не упасть, подняться вновь уже не хватит сил.
По звуку, наконец, смог определить, что это трактор. До него оставалось не более пары сотен метров, но я не был уверен, что смогу их преодолеть.

Когда истощаются силы, и ты уже не можешь поднять рук и ног, когда, кажется, что всё кончено, и надо просто закрыть глаза, чтобы не продлевать мучения, откуда-то изнутри приходит воля к жизни, дух, который заставляет тебя идти вперёд, действовать вопреки всему, даже самому здравому смыслу.

Я упал, некоторое время лежал неподвижно, не в силах пошевелиться, потом, преодолевая возникшую вдруг огромную силу тяжести, перевернулся набок, встал на четвереньки и пополз. Эти двести метров превратились для меня в ту минуту в двести километров, которые надо было пройти, чтобы выжить.
Дополз до трактора, почти теряя сознание. Это был американский «Катерпиллер», мощный бульдозер в арктическом исполнении, их немало на Севере. На крыше кабины горел прожектор. Трактор медленно двигался, сгребая ножом снег, и часто останавливаясь.
С трудом поднялся на ноги. Прямо передо мной вращались огромные катки гусениц, закричал, но мой слабый голос потонул в вое ветра. Добраться до кабины — нечего было и думать. Пришлось идти рядом, дожидаясь, пока трактор остановится. Меня качало, с трудом удавалось контролировать себя, чтобы не попасть под гусеницу. Малейшее неверное движение, и всё…
Наконец, бульдозер остановился. Я полез вверх, цепляясь за поручни, обдирая в кровь колени, подтаскивая на руках обессилевшее тело. Вот, уже на гусенице, надо торопиться, трактор в любой момент может тронуться, и тогда... даже думать не хочется о том, что случится тогда.
Собрав остатки сил, забарабанил руками по дверце кабины, которую пытался, но не мог открыть. Водитель, наверное, не слышал, из-за шума двигателя. А если бы даже и слышал… я представил, как неохота ему открывать дверцу и впускать холод в тёплую, кондиционированную кабину.
Но вот дверца отворилась, меня втащили внутрь. Дальнейшее помню смутно: тракторист растирал мне обмороженное лицо, поил горячим кофе, спрашивал:
– Кто ты, откуда здесь взялся?
Я твердил ему, как в бреду:
– Надо спасать ребят… остались… в машине.
– Каких ребят, где машина, как вы здесь оказались?
– …ребят… на зимнике, — пробормотал, и потерял сознание.
До конца жизни буду благодарен этому трактористу, он спас меня от смерти.

Очнулся утром в цилиндрическом жилом блоке, распространённом на Севере. Солнце уже взошло, не верилось, что ещё вчера мела пурга. Отворилась дверь, и появились два парня. В одном из них сразу признал своего спасителя. Вкратце рассказал о своих злоключениях, об оставленной на зимнике машине. Ребята связались с кем-то по рации.
– Лежи, не волнуйся, прилетит «вертушка», отправим тебя в больницу, — сказал мой спаситель. И добавил через некоторое время: – Считай, что в рубашке родился.
Потом я узнал, что наткнулся на подразделение, которое бурило нефтяные скважины и устанавливало качалки. Таких качалок много разбросано по тундре.

Машину нашли быстро, она так и стояла на зимнике, однако в кабине находился только Петро. Он был полузамёрзшим, но живым. Оказалось, что его спасла забытая паяльная лампа, которую возил с собой каждый шофёр, без неё невозможно на морозе завести двигатель. Петро наткнулся на неё в кузове, когда искал что-нибудь, что могло бы гореть. Лампа была полна бензина. Всю ночь грел кабину, то зажигал лампу, то тушил, экономя бензин.
Потом, уже некоторое время спустя, когда ужас пережитого отошёл в прошлое, Петро поставил лампу в своей квартире на почётное место и написал на её выпуклом боку — «Моей спасительнице».

Михалыча же нашли только весной, когда сошёл снег. Он отправился вслед за мной по зимнику, но сбился с пути и замёрз.
В отношении Ашота прокуратура возбудило уголовное дело, однако до суда оно не дошло. Следствию не удалось собрать веских доказательств его вины. После закрытия дела, Ашот сразу же исчез из города.
Я перенёс несколько операций на обмороженной ноге и ампутацию части ступни, и долго ещё потом прихрамывал.
А у Стёпки через год родился братик, и назвали его именем моего спасителя.