Дул холодный весенний ветер, насквозь пронизывающий драную шубейку. Днём солнце уже припекало, а к вечеру становилось прохладно и лужицы, образовавшиеся от натаявшего снега, слегка прихватывало ледком. Настя, настороженно оглядываясь по сторонам, не увидел бы кто, рыла тяжёлой большой лопатой неподатливую землю. Она искала оставшуюся с осени в земле картошку. Сегодня не везло — за час тяжёлой работы, от которой ломило спину, только две, тронутые морозцем картофелины, желтеющие в призрачном лунном свете на дне ведёрка. «Всё, хватит, пора домой, а то завтра рука будет болеть, и учительница опять станет выговаривать, что пишу, как курица лапой, — подумала Настя». Старый, покосившийся дом, построенный ещё прадедом, встретил её одиночеством и холодной неприветливостью. Этими ощущениями была наполнена и вся её десятилетняя жизнь. Интересно, приедет сегодня мать или нет? Настя тщательно промыла картофелины, опустила их в ковшик с водой и поставила на электроплитку. Электрик грозился отключить электричество за неуплату, тогда совсем худо будет.
Стукнула входная дверь. Мама! Настя выскочила в сени встречать. – Настюшка, ну как ты тут без меня? — Чуть нараспев, как всегда, когда была выпившей, заговорила мать, обнимая дочку, — не скучала? – Скучала, скучала, мамочка, — Настя ластилась к матери. – Ничего, сейчас с тобою кутить будем, посмотри, что я принесла. Она расстегнула сумку и начала извлекать из неё — кусок копчёной бараньей ноги, хлеб, яйца, сыр, вкус которого Настя и не помнила, колбасу с белыми глазками жира, шоколад в яркой обёртке и ополовиненную бутылку водки. Настя смотрела округлившимися глазами, она никогда не видела столько еды сразу. К вечеру у неё разболелся живот от непривычной обильной пищи. Мать, прикончившая бутылку, похрапывала, положив голову на сложенные на столе руки. – Мама, пойдём, — тянула её Настя, — пойдём спать. – Щас, да, щас, — бормотала мать. Потом, видимо очнувшись, встала, пошатываясь и, поддерживаемая дочкой, добралась до кровати. Настя привычно стянула с неё туфли. Так хотелось лечь рядом с матерью, прижаться к её тёплой груди, но отталкивал запах. Незнакомый запах, перебивающий перегар. Запах мужского пота.
Иногда, когда мать не ночевала дома, к Насте заглядывала бабушка Даниловна — соседка. Знала, что в этом доме частенько не бывает еды. Приносила пирожки, так вкусно пахнущие, что у Насти голова кружилась. – Кушай, дочка, — участливо приговаривала соседка. И видя, как Настя глотает торопливо, почти не жуя, добавляла: – Да не торопись, девонька, никто не отберёт. Однажды, когда Настя сидела уже слегка захмелевшая от сытной еды, взгляд Даниловны задержался на фотографии, висевшей над кроватью. С неё, улыбаясь, смотрели молодая красивая девушка, лишь отдалённо напоминающая мать и задорный парень. – Любили они друг друга, ох, как любили, — совершенно неожиданно произнесла Даниловна, — а что потом между ними произошло, то одна Марья знает, да не рассказывает никому. Только исчез Николай из вашей жизни, ты, наверное, и не помнишь папку своего. Настя отрицательно покачала головой: – Не помню. – Эх, несчастная девочка, мать-то совсем «с катушек слетела». – Ни откуда она не слетала, — заступилась за мать Настя, — мама хорошая. – Хорошая, хорошая, — согласилась Даниловна, и заторопилась, — ну, я пойду, пожалуй.
Ночью случилась беда — последнюю курицу утащила лиса. Весною голодно в лесу. И немудрено, ветхий курятник на честном слове держался. Настя кормила «Рябушку» зёрнышками, которые собирала по дороге из школы в опустевшем зерноскладе. Зёрнышки завалились в щели между бетонными плитами, и Настя выковыривала их оттуда, ломая ногти. Приносила «Рябушке» и та в благодарность, иногда, сносила яичко. Проснувшаяся мать обрушилась на дочку с руганью: – Сколько раз говорила, что надо закрыть досками все дыры! – Я закрывала, но там везде дыры, — сквозь слёзы оправдывалась Настя, — и наверху тоже, а я туда не достаю. Мать посмотрела на маленькую худенькую фигурку дочери, протёрла покрасневшие на одутловатом с похмелья лице, глаза: – Пойду, поищу чего-нибудь. Настя знала, что мать будет искать спиртное, чтобы опохмелиться. В школу идти сегодня не хотелось, и она задумчиво смотрела на опустевший двор. Откуда-то появились голуби, попрыгали и, не найдя ничего съестного, улетели. Один остался. Настя наблюдала, как он пытался взлететь и падал. «Подумала, — видно крыло поранено, надо помочь». Выбежала во двор, с нескольких попыток ей удалось поймать птицу. Держала в руках и чувствовало, как маленькое пушистое тельце трепетало от страха. – Не бойся, мой хороший, сейчас я тебя буду лечить, — уговаривала Настя голубя, поглаживая переливающуюся разными цветами спинку. Принесла домой, аккуратно сложила крыло. Поселила гостя в чулане. Вскоре вернулась мать, повеселевшая и довольная. – Мама, смотри, кого я принесла, — похвалилась Настя. Мать посмотрела и поморщилась: – Он нам весь чулан загадит. – Ничего, я буду убирать. Назовём его Антошкой. Теперь Настя приносила зёрнышки пернатому гостю. Голубь окреп, крыло зажило.
Четвёртый класс остался позади. Настя с трудом переползла в следующий. В сельской школе, где все друг друга знали, девочке из неблагополучной семьи делали послабление. Все говорили, что она способная, да вот условия не позволяют учиться хорошо. – Настюха, пойдём с нами на речку, — конопатый Петька, внук соседки Даниловны, стоял на улице у покосившегося плетня, — пескариков половим. Настя, выскочившая на минутку во двор, переминалась с ноги на ногу. Она знала, что некоторым детям родители запрещают играть с ней. – Я не умею ловить. – Научим, дело нехитрое. – А мальчишкам не запретят? – Никто не запретит. Знаешь, какая ушица из пескарей получается. Последние Петькины слова перевесили Настино недоверие, и она отправилась с мальчишками на речку. Возвратившись с пакетиком, в котором трепыхались небольшие рыбки, Настя замерла в сенях перед неплотно закрытой дверью. – Хватит, Марья, пора и совесть иметь, — узнала голос участкового, — дитё у тебя растёт, какой пример ему подаёшь. Иди на работу и завязывай с этим делом. – Не воспитывай, Митрофаныч, без тебя тошно. Оставь свои ценные указания для других. – Не хочешь слушать по-доброму, по-другому запоёшь, когда родительских прав лишат. – Кто это лишит, ты, что ли? – Комиссия в администрации этим занимается, я только её решения исполняю. Ладно, прощевай, пока. Настя отскочила от двери и спряталась за углом сарая. Из дому вышел участковый. Уходя, крикнул: – Ты, всё ж таки, подумай, Марья.
Как это родительских прав лишат, не поняла Настя, мама уже не моя будет? Однако у матери ничего узнавать не стала, помнила, как напустилась та на дочку, когда об отце расспрашивать начала. – Нет у тебя папы, не-ту! – У всех есть, а у меня нет, был же, наверное. – Был, да сплыл. – А куда делся? — не унималась Настя. – Исчез, пропал, умер! — Уже кричала мать. Настя подумала немного: – Если умер, то где могилка его? – Не твоё это дело, мала ещё всё знать! — Закричала мать, и вдруг расплакалась. Бросилась к Насте и давай её обнимать и целовать: – Настенька, доченька, одни мы с тобой на белом свете, никому не нужные. У Насти, глядя на мать, тоже слёзы на глазах появились. Она чувствовала какое-то неведомое ей горе матери, и от этого и ей становилось горько. – Не плачь, мамочка, я же с тобой.
Настя с тех пор, как начала понимать окружающий мир, ощущала себя не такой как все, затравленным зверьком, которого каждый может обидеть. Но и научилась противостоять этому, дралась не хуже мальчишек, всегда ходила расцарапанная и с синяками. В селе всё друг о друге знают, и родители не желали, чтобы их благополучные дети водились с «бандиткой». Самым близким человеком была мама, и Настя терпеливо сносила и отлучки её и брань по всякому поводу, знала, что в душе она добрая и ранимая. И даже ложь… Занятия в школе уже начались, Настя так и продолжала заходить на ток и набирать зёрнышек для Антошки, никто из работников её не гнал. Возвратившись, как-то, унюхала в доме запах варёной курицы. Мать хлопотала у плитки. – Ух, как вкусно пахнет! — восхитилась Настя. – Курочку Даниловна дала, сейчас супчик будет готов, — как бы оправдываясь, ответила Марья на молчаливый вопрос дочери. По голосу Настя поняла, что мать уже выпила. В школе, бывало, девочке перепадало от сочувствующих одноклассников — конфетка, пирожок или кусок бутерброда, но всё равно постоянно хотелось кушать. Съев полную тарелку супа, Настя отправилась в чулан, кормить Антошку. Дверь была распахнута, а чулан пуст. – Мама, а где Антошка? — чувствуя тревогу, спросила Настя. – Улетел твой Антошка, дверь ты опять забыла закрыть. Я выходила во двор, а он как пролетит мимо меня, испугал до смерти. – Я вроде бы закрывала, — сквозь слёзы оправдывалась Настя, — неужели ему там лучше? – Не надо сожалеть, голубь — птица вольная, ему по свободе лучше живётся. Несколько дней спустя, пошла Настя за дом на огород, да увидела на земле пёрышко голубиное. Разбросала свежую землю, а там останки голубя присыпанные. Поняла тогда Настя, чьё мясо ела. Стошнило её. Пересилила себя, взяла то, что от Антошки осталось, в пакетик положила и в дальнем углу огорода похоронила. Из двух веточек крестик ниточками скрепила и в могилку воткнула. Хотела даже молитву прочитать, как много раз слышала у взрослых, да не знала слов, не научил никто. Матери, конечно, ничего не сказала.
И пришёл печальный день. Осталось от него в памяти немногое: окаменевшая мать и две толстые тётки, зачитывающие ей какую-то бумагу. Участковый, взявший Настю за руку и посадивший в машину. – Дядя Митрофаныч, а куда меня везут? – В красивое место, вроде лагеря, там много детей и тебе будет хорошо. – А мама? – Мама приедет позже. Машина уже тронулась, когда из дома выбежала опомнившаяся мать: – Настенька, не уезжай! Не пущу! – Настя рванулась, чтобы выпрыгнуть из машины, но Митрофыныч держал крепко. Последнее, что увидела Настя — как бегущая за машиной мать споткнулась и упала в лужу, оставшуюся после недавнего дождя. – Дядя Митрофаныч, — обратилась Настя к участковому, когда они уже выехали за село и первый испуг прошёл, — мама не сможет без меня. – Как же, не сможет! — Неожиданно зло ответил участковый, — Марья взрослая баба, меньше пить надо.
В детдоме было сытно, но Настя замкнулась, ни с кем не разговаривала, ушла в себя. Очень скучала по маме. Через три дня сбежала. Ночью тихонько прокралась мимо спящей нянечки, открыла дверь ключом, забытым в замке беспечной дежурной, и выскочила на улицу. На дороге прочитала указатель «Краснокаменка 45 км» и пошла. Уже совсем рассвело, когда возле неё остановился грузовик, развозящий хлеб и пожилой улыбчивый водитель спросил: – Тебе куда, дочка? – В Краснокаменку, — доверчиво ответила Настя. – Ну, садись. А чего в такую даль собралась? — Спросил, когда они уже поехали. – Я домой еду. – А где была-то? – В гостях. – Что, небось, не понравилась, сбежала? – Не понравилось. Больше расспрашивать не стал, понял, что девочка не настроена разговаривать.
Дом встретил тишиною и запустением. «Неужели уехала, — подумала Настя». Прошла по комнатам, никого нет. Заглянула в чулан и отпрянула. Жёлтый солнечный луч, проникший сквозь маленькое оконце, высветил висевшую на бельевой верёвке мать. Чёрное лицо, вывалившийся язык. Настя затряслась от страха. – Мама, мамочка, ма…! — Крик вырвался из горла и застыл, словно окаменевшая лава. Огромный камень рос в груди и не давал кричать, не давал дышать. Настя рухнула на пол.
Врачи заставляли Настю открывать рот, залезали туда блестящими инструментами, потом говорили директорше: – Всё у неё нормально, это, видимо, нервное, психическое. Настя хотела объяснить, что она не немая, просто у неё не получается говорить, только неясные звуки вылетают, но никто не желал понимать её жестов. Дети окружили Настю и смотрели на неё, как в зоопарке смотрят на диковинного зверька. Она уже привыкла и не обращала внимания. – Притворяется, — авторитетно заявил толстый Санька, — давеча сам слышал, как она разговаривала. — Он протянул руку и больно ущипнул девочку, — ну, подай голос, немая. Настя резко и сильно ударила его по руке. – А, ты ещё дерёшься, чучело немое, я тебе сейчас как дам, сразу заговоришь! Он замахнулся кулаком. – Не тронь её, — приказал появившийся в эту минуту Колька Большак. Вообще-то, фамилия его была Большаков, но он был старше, выше ростом и сильнее всех детдомовских, и в свои тринадцать уже неоднократно сбегал из детдома и имел приводы в милицию. Все его побаивались и звали Большаком. – А что она немою притворяется, — не отступался Санька. – Тебе какое дело, говорит она или молчит,— сердито бросил он Саньке, — сказал не трогать, значит, не трогать.
Прошёл год. Настя заканчивала пятый класс. По математике, там, где не надо было говорить, а только писать, она была одной из лучших учениц в классе. Одноклассников это раздражало, многие посматривали на неё со злостью, немая, а лучше всех учится. Ещё она любила литературу, писала на листочках из школьной тетрадки свои маленькие сочинения. Там она жила со своими героями совсем другой жизнью. «Литераторша» говорила директору, что эта девочка очень способная. Однако дети её сторонились, и она всегда была одна. Единственный человек, который уделял ей особое внимание, была уборщица Фрося. Сравнительно, молодая ещё женщина, с глубокой печалью и скрытым страданием в глазах, выделяла Настю из всех детей. Ефросинья всегда приносила для Насти что-нибудь вкусненькое, научилась хорошо понимать её по жестам, читала её сочинения и переживала вместе с героями. Настя привязалась к Фросе. Большак, который всё знал, рассказал Насте, что у Фроси десять лет назад умерла маленькая дочка, и с тех пор не было детей. После этого Настя почувствовала к Ефросинье нечто большее, чем просто расположение. – Настя, поди сюда, я тебе что-то принесла, — Ефросинья откинула край покрывала, и заглянула в большую корзинку, висевшую у неё на руке. Настя подошла, и Фрося торжественно извлекла из чрева корзинки симпатичного щенка. – Это тебе. – Спасибо, — губами прошептала девочка и прижала к груди собачку, не скрывая своей радости. – Это хорошая порода от нашей Мальвы, не знаю названия, но все собаки умные и преданные. Теперь каждую свободную минуту Настя проводила с Бобиком. Фрося упросила кочегара пристроить щенка в котельной. Там из старого ящика сделали Бобику конуру, где ему было тепло и уютно.
Минуло лето, Настя повзрослела и готовилась пойти в шестой класс. Зарядили ранние дожди, солнышко лишь, иногда, робко выглядывало из-за туч и пряталось. И вновь возвращалась серая морось. В последние несколько дней в лице и поведении Фроси появилась какая-то нервозность. Она была не в себе, постоянно о чём-то сосредоточенно думала, не сразу понимала, когда к ней обращались. С Настей перестала общаться и та мучилась сомнениями — что же случилось с доброй и отзывчивой женщиной. Как-то подкараулила Большака в тот момент, когда Фрося стояла в коридоре, задумчиво глядя в окно. Кивнула в сторону женщины, пожала плечами и выразила удивление. – А, — сразу уловил просьбу сообразительный Большак, — я узнаю, в чём дело. На следующий день он отвёл Настю в сторону и тихо прошептал: – Муж от неё ушёл, катастрофа для Фроси. Он детей хотел, а не получаются они у неё. – Спасибо, Коля, — одними губами проговорила Настя, но Большак понял. – Да что ты, жалко её, добрая женщина. Настя пошла искать Фросю, чтобы поддержать её, хотя бы дотронуться, погладить, но нигде найти женщину не смогла. Бобик жался к ногам, Настя гладила его и вспоминала, что совсем недавно видела, как Ефросинья протирала полы в коридоре. Где же она? Щенок вдруг забеспокоился, заскулил, закрутился. Что это он? Настя погладила Бобика, чтобы успокоить, но он вдруг вцепился зубами в чулок и потянул. Потом отбежал и уставился на девочку, словно призывая следовать за ним. Настя подошла, он отбежал, она опять подошла, Бобик снова отбежал. Тогда пошла за ним. Щенок бежал впереди, изредка оглядываясь, словно убеждаясь, что хозяйка тут и идёт следом.
Бобик привёл Настю к маленькой пристройке, где хранился старый инвентарь — тяпки, грабли, швабры, лопаты. Настя отворила дверь. Жёлтый луч солнца прорвался между туч, скользнул в маленькое оконце и осветил женщину, стоящую на ящике с верёвкой на шее. Она смотрела на Настю полными ужаса глазами, ей нужно было сделать шаг. Шаг в пропасть. Нервная дрожь пронзила тело девочки. – Мама, мамочка! — Вырвался из горла крик. Мощное половодье сдвинуло камень и открыло дорогу освежающему потоку, — ма-ма-чка-а! Настя рванулась вперёд, упала на колени, обхватила Фросины ноги в стоптанных туфлях и потеряла сознание. Очнулась на коленях у Фроси, лицо её уткнулось в тёплую женскую грудь. Женщина плакала и повторяла: – Настенька, доченька моя любимая. А на улице шёл осенний дождь, смывая следы прошлого.
