Так сложилась судьба, что не став литератором, половину своей трудовой жизни провёл я в московском метро. Придушив в душе мечты и желания, добывал в широких тоннелях подземки хлеб для своей семьи. Работа - работой, а человеческое в людях - всегда проявляется. Особо остро это почувствовать довелось мне тоже, здесь.
Дежурство приближалось к своему экватору: в пол третьего ночи напряжение с контактного рельса снято, люди допущены к работе, и на диспетчерском пункте наступила пора расслабухи: пока нет докладов с подстанций, диспетчера либо тихонько дремлют в ожидании связи по селектору, либо предаются неторопливой беседе с нами, телемеханиками. Та ночь выдалась спокойной, без отказов в работе оборудования, и мы сидели в комнате Горьковско-Замоскворецкой линии. Почему сидел, если можно было пойти к себе в комнату, постелить на верстаке телогрейку и, подложив под голову сумку с ЗИПом, придавить два с половиной часа, до подачи напряжения или вызова на неисправность? Да ситуация была в коллективе такая, что не позволяла: стариков, опытных диспетчеров, по приказу свыше разогнали на пенсию, оставив троих, на экстренный случай, поскольку молодые просто не справятся с Ситуацией, а в метро ошибок не прощают. Вот и работали эти «мастадонты», с сознанием того, что как только молодёжь поднатореет, их, как и их товарищей до этого, с почётом выпихнет Родина с работы в беспросветную пенсионную нищету. Такие мысли давят, и потому, как могли, мы старались окружить наших «старичков» душевным теплом и заботой. Естественно, что тянулась в те ночи, неторопливая беседа, прерываемая приказами и докладами по селекторной связи, а после разговоры продолжались. Иван Саныч Грачёв не любил вспоминать голодное детство, но кое-что рассказывал о себе, и тогда мы слушали, затаив дыхание.
В эту ночь работы велись в тупике станции «Площадь революции», и Иван Саныч как-то помрачнел, часто вздыхал, вспоминая что-то. Милка не удержалась и спросила его о том, почему так тяжело вздыхает, предвкушая интересную историю, и не ошиблась.
Понимаешь, было дело: я тогда только ФЗУху закончил, в 1946-ом, мы работали в тоннеле – лампочки меняли. А тут приспичило «слить конденсат», ну старший и говорит, мол, отойди в тупик, за путевое ограждение, и давай, а я здесь подожду.
Я взял фонарь, прошёл, как он мне сказал за конец пути, к глухой стене, подсвечивая себе дорогу фонарём обходчика, и вдруг вижу – вся стена в следах от пуль. Я аж забыл, зачем пришёл! Смотрю на неё, а она вся краской выкрашена, и не так, чтобы ровно, а пятнами разных цветов и оттенков. Мурашки по спине пошли. Чувствую просто, что нельзя мочиться на эту стену. Отошёл в сторонку, к тюбингам, сделал своё дело, и собрался уже уходить поскорее оттуда, снова оглянулся, и фонарь выхватил надпись в самом углу, на ребре тюбинга, такую подойдя вплотную и не увидишь. Подошёл поближе, и читаю написанное правильными шрифтовыми буквами жировым карандашом: «Передайте семье: меня здесь сегодня убили». Дальше была дата и городской телефон. Я телефон себе записал, и рванул оттуда. Время было такое, что напрямую спрашивать или рассказывать про то, что увидел, было небезопасно, а всё равно, подзуживает, ну я и спросил, что мол, стена такая, словно пулями побитая? А мастер глянул на меня оценивающе, можно мне говорить или нет, и отвечает, что когда метро «Площадь Революции» строилась, чекисты тоннель и тупики использовали, как тир, а после, люди говорят, мишени складывали за тюбинги, и тоннель дальше прокладывался. Ну, я его спрашиваю про стену, крашеную пятнами, он и на это ответил, что чекисты, после стрельб, всякие надписи закрашивали. Тогда в лоб спрашиваю, кто эти надписи писал. Он помрачнел, и говорит, что мол, не знает, наверное, хулиганы разные. Я тогда цитирую надпись, которую прочитал, и он отвечает, что эту надпись все наши, кто доступ прохода в тоннель имеют, читали. Я всё понял, и говорю, что -позвоню. Он вздохнул, пожал плечами и говорит, что у него семья, дети, поэтому для всех: мы в этот тупик не ходили, а я сам, один отошёл по нужде, и ему ничего не говорил.
Недели две боялся, а после – позвонил. Трубку взяла женщина, и с такой теплотой поблагодарила, и сказала, что рада тому, что есть ещё честные люди, и что им уже не один раз звонили, и что папа её, который написал это послание, тоже в метро работал.
- А что мастер? – не выдержал я.
Мастер после смотрел на меня виновато, что-ли, а после, через месяц, спросил, звонил ли я. Я рассказал про разговор, и он, с облегчением вздохнул:
- Ты прости меня, что я тебя подставил под удар, когда туда привёл, просто подумал, что ты – сирота, что тебе сделают! А я своих дочек кормить должен.
- Ну, и Вы его простили? – спрашивает Милка.
- Конечно! Он же прав! По тем временам семья была не у всех, как предмет роскоши! Вот, когда немцев из Медыни выбили, я туда к тётке подался, с голодухи, думал, что на селе с едой получше, наивный…
И начался новый рассказ, а я всё переживал события предыдущего.
Через несколько дней, по работе, проезжаю станцию «Площадь революции», стою у двери. Вот он съезд в тот тупик. Состав притормаживает, и проходит его на минимальной скорости, словно отдаёт дань тем, кто был убит и покоится там, и невольно горло от волнения перехватило, и мы, с Колей, моим товарищем, что тоже слушал тогда рассказ Иван Саныча, молча переглянулись и так же молча, вздохнули. Поезд набирал ход. Проехав стоя это место, мы подошли к свободному месту, и сели, нет, присели.